«Ах, Николенька, Николенька, продолжал он, понюхав табаку, после продолжительной паузы. Тогда было страшное время, тогда был Наполеон. Он хотел завоевать Германию, Рейн и Саксонию. Мы до капли крови защищались. Und wir wertbeidigten unfer Baterland bis auf den letzten Tropfen Blut».86 *** И мы защищали свою родину до последней капли крови.

Я пропущу здесь описание кампаний, сделанных Карлом Иванычем, потому что, во-первых, это слишком длинно, а, во-вторых, я не надеюсь на свою память и боюсь испортить его наивную прелесть своими неудачными подделками, а передам только одно обстоятельство этой войны, которое особенно живо поразило меня и внушило страшное отвращение к жестокому Наполеону за его несправедливое обращение с Немцами вообще и с Карлом Иванычем в особенности. Вот как передал он мне это обстоятельство.

Он рассказывал мне, как в одной битве его полк побежал на штурм; но было так грязно, что нельзя было бежать. Скоро он выбился außer Atem,87 *** из сил, букв, «из дыхания». спотыкнулся, упал в изнеможении и пролежал на месте вместе с ранеными. Потом, как в другой раз он собственноручно хотел тесаком заколоть Французского Гренадера. Der Franzose wars sein Gewehr und ries Bardon, und ich gab ihm die Freiheit,88 *** Француз бросил свое ружье, запросил пардону, и я дал ему свободу, и я пустил его. Еще он рассказывал мне, как под Аустерлицом у него болел живот, и он целый день лежал на траве и слушал пальбу, и как потом заснул и, проснувшись, узнал, что полк, в котором он находился, сдался. Наполеон прижимал нас ближе и ближе к Вин Napoleon brängte uns immer naher und naher an Wien, но Эрц-Герцог Карл был великий полководец, и он не сдавал ему. Наполеон сказал: «сдайтесь, я отпущу вас», и Эрц-Герцог сказал: «Я не сдамся». Но мы пришли на остров, и провиянт наш был взят, и mein Camrad fagte mir «wir find umring und wir find verloren,89 *** мой товарищ сказал мне: «мы окружены, и мы погибли», мы окружены, и теперь Napoleon возьмет нас». А я сказал: auf Gott allein vertraun. Бог моя надежда». Три дня и три ночь стояли мы на остров, и Наполеон держал нас. У нас не было ни дров, ни хлеба, ни пива, картофеля — ничего. И тиран Napoleon не брал нас в плен и не выпускал, — und der Bofemicht Napoleon mollte und gefangen nehmen und auch nicht frei laffen. Я ел лошади, Николенька, и наконец, Napoleon взял нас. —

Утерев глаза и табачный нос клетчатым платком и приведя в спокойное состояние свое расстроенное лицо, Карл Иваныч продолжал свое повествование.

«Опять я мог бы быть счастливый, но жестоко сутьба преследовал мене. Шпионы Наполеона были тогда во всех городах и деревни, и каждую минута мене могли открыйть. Отец мой не говорила мене ничего; но я знал, он боялся, что в его доме найдут беглый человек, и тогда всей пропало. Отец, кроме того, всей свое имения одал брату Johann’у и мне не було кусок хлеба. Бог мене свидетель, что я не сердился за это, но я его прощал всем, не хотел мешать их счастью и решился идти дальше сам искать свой кусок хлеба. — Но в полк я ни за что на свете не хотел идти, потому что не хотел служить проти свое отечество. Да, Николенька, я могу сказать перед Богом Всемогущим, что я помнил, что мне сказал мой маменька и всегда был честный Саксонец. — Я решился. Суббота вечерком, когда в доме мыли пол, я взял мешок с своими вещами, пришел к маменьке. «Куда идешь, Фриц?» сказала маменька. Я сказал: «я пойду к моему приятелю, он живет за 5 миль отсюда, не найду ли я места». — «Прощай. Когда ты придешь домой, Фриц?» сказала маменька. Я сказал: «прощайте», поцеловал его и не мог удерживать слезы (я хотел совсем уйдти). — «Что ты, мой Фриц, так плачешь? ведь ты придешь на этой недели», и она поцеловала меня. — «Всю Божья Воля, будьте все счастливы», я сказал и пошел. — «Фриц! Что ты говоришь?» закричал маменька: «поди сюда». Я плакал, сердце у меня пригнуть хотело и насилу мог терпейть, но я не посмотрел на него и пошел своим дорогам. Больше я никогда не видал свою маменька и не знаю, жив ли он, или померла. Так я должен был, как колодник, бежать из собственна своего дома и в чужих людях искать своего хлеба. Ich fam nach Ems,90 *** Я пришел в Эмс, там мене узнал Генерал Спазин, который лечился там звоим семейства, полюбил мене, достал у посланника паспорт и взял мене к себе учить его маленькия детьи, и я поехал в Россию». — Тут Карл Иваныч снова сделал продолжительную паузу, понюхал табачку и, поправив кружок с парикмахером, закинул немного назад голову, закатил свои добрые голубые глаза и, слегка покачивая головой, принялся улыбаться так, как улыбаются люди под влиянием приятных воспоминаний. «Да, начал он опять, поправившись в кресле: много я испытал в своей жизни хорошего и дурного, но вот мой свидетель, сказал он, указывая на образок Спасителя, шитый по канве, висевший над его кроватью, что никто не может сказать, чтобы Карл Иваныч был когда нибудь нечестным человеком. Der General Spasin hatte eine junge Tochter. Das liebensmürditgfte Frautlein, das man nur fehen fonnte. Ich gab ihr Leftion. Kurz, fie wurde in mich verliebt.91 *** У генерала Спазина была молодая дочь, милейшая на свете барышня. Я давал ей уроки. Одним словом, она в меня влюбилась. Он полюбила мене». Пропускаю подробности этой связи, начатой, по рассказу Карла Иваныча, самой барышней, генеральской дочкой, и от которой Карл Иваныч всеми средствами старался удерживать ее, передаю его рассказ в том месте, где опять резко выкаталась немецкая честность и порядочность моего старого дядьки. —

«Один раз мы гуляли в парка, детьи бегали в переди, и я сел на скамейку подле неё. Она сказал мие: «Карл Иваныч, я так люблю вас, что не могу больше терпейть, папенька не позволить нам жениться. Что мы будем делайть?» Я сказал: «будьте тверды, старайтесь меня забыть, потому что я не должен быть хуже бесчувственного бревна и чорной неблагодарностью заплатить за всю благодеяния вашего папеньку. Я уеду от вас». — «Никогда, он закричал, схватил меня за руку и такими большими глазами смотрел на мене: «побежимте, Карл Иваныч, увезите меня». И я сказал: «Ежели бы я это сделал, я бы был подлец и тогда вы не должны меня любить». Я встал и ушел в свою комната, а сам я его очень любил. Потом она уехала с маменькой в Москву, там забыла мене и вышла замуж за кн. Шербовский и благодарил мене, что я был честный человек». — Опять пауза. «Так я пришел потом в ваш дом, к вашей маменька, и его не стало. Теперь старый никуда негодный и моя 20 служба пропал, и я должен идти на улица искать опять на старости лет свой кусок черствого хлеба. Дай Бог, чтобы ваш новый учитель был другой Карл Иваныч. Дай Бог, дай Бог!» повторял он задумчиво с слезами на глазах. Я не мог выдержать и заплакал так сильно, что Карл Иваныч услыхал мои рыдания, он подошел ко мне, погладил по голове и поцеловал. «У вас доброе сердце, Николенька, Бог даст вам счастья, сказал он: не забывайте только своего старого друга». — Куда девались мой ложный стыд плакать, молодечество и гордое сознание, что я уже не мальчик. Я сидел на постели, робко смотрел ему в глаза и не удерживался от приятных слез участия, которые обильными ручьями текли по моим щекам. Истинное чувство всегда возьмет верх над привитыми предразсудками; потому что истинное чувство доставляет истинное душевное наслаждение. Меня более всего расстроивала та мысль, что человек такой добрый, благородный, перенесший столько несчастий, не нашел справедливости и в нашем доме и имеет право обвинять и презирать нас. —

На другой день утром в комнате Карла Ивановича уже не оставалось ни одной вещи, принадлежавшей ему. Вместо высокой постели с его пестрым, стеганным одеялом, оставалась пустая кровать с голыми неровными досками; по стенам торчали осиротевшие гвозди, на которых прежде висели его картины, халат, шапочка, часы с егерем; на стене, между окон, заметно было по свежести обой место, затянутое кое-где паутинами, на котором стоял собственный коммод его. Ломовой извощик уже с полчаса дожидался у крыльца, и на лестничной площадке стояли кучей: коммод, чемодан и другие вещи Карла Ивановича; но он все еще медлил, требуя, чтобы папа, бабушка, или доверенное от них лицо пришло освидетельствовать его вещи и убедиться в том, что он не берет ничего чужого: ни матраса, ни подсвечника, ни сапожной колодки — ничего. —

Когда ему, наконец, объяснили, что никто и не думает подозревать его в этом отношении, Карл Ивановичь вздохнул и пошел прощаться с бабушкой.

«Croyez-moi, Madame la Comtesse»,92 *** Поверьте мне. графиня, говорил St. -Jérôme бабушке, в то время, как мы с Карлом Иванычем вошли к ней: «j’envisage l’éducation comme un devoir trop sacré pour le négliger. Je sens toute la gravité de la tâche, que je m’impose, mais je saurais la comprendre et la remplir».93 *** я смотрю на воспитание как на долг слишком священный, чтобы им пренебрегать. Я сознаю всю важность задачи, которую себе ставлю, но я смогу ею овладеть и осуществить ее.

«Je l’espère, mon cher Monsieur St. -Jérôme,94 *** Надеюсь, мой дорогой г. Сен-Жером, — сказала бабушка.

«Et je puis vous promettre»,95 *** И могу вам обещать, продолжал он с большим одушевлением: «sur mon honneurr, Madame la Comtesse, que dans deux ans vous ne reconnaîtrez pas vos élèves. Il faut, que je commence par étudier les capacités, les inclinations, les...»96 *** Клянусь честью, графиня, через два года вы не узнаете своих воспитанников. Мне необходимо начать с изучения их способностей, их наклонностей, их...

— «Pardon, mon cher», сказала бабушка, обращаясь к Карлу Ивановичу, который, сурово взглянув на своего преемника, в это время подошел к бабушке. —

— «Что вы уж едете, мой милый», сказала она: вы бы пообедали с нами».

— «Благодарю вас, Баше Сиятельство», сказал Карл Ивановичь с достоинством: «я должно ехать», и он подошел к её руке.

— «Ну прощайте, мой милый. Очень вам благодарна за ваше усердие и любовь к детям. — Хоть мы с вами и расстаемся, потому что нельзя же держать двух гувернёров, но я вам отдам всегда справедливость».