По тому странному инстинктивному чувству, которым один человек угадывает мысли другого, и который бывает путеводною нитью разговора, Катенька почувствовала верно, что меня, оскорбило её равнодушие и, подняв головку, дружески обратилась ко мне. — «Что, Николинька, весело вам было? Бабушка не очень сердита?»

— «Совсем нет; это так только говорят», отвечал я: «а она, напротив, была очень добрая и веселая. Коли бы ты видела, какой был бал в её имянины».

— «А маменька говорит, что она ужасно строгая,76 В подлиннике: строгает, и все меня стращает Графиней. Да, впрочем, Бог знает, будем ли...»

— «Что-о?» спросил я с беспокойством.

— «Нет, тебе нельзя говорить секреты — ты раскажешь».

— «Ну скажи пожалуйста, я, ей Богу, никому не скажу; верно про бабушку?»

— «Нет, не про бабушку; да я не скажу, уж как ни проси».

— «Ну, пожалуйста, верно про нас, а?» сказал я, взяв ее за руку, чтобы обратить на себя её внимание.

— «Ни за что», отвечала она, освобождая свою руку. Но я видел, что ей хочется рассказать свой секреть — только надо было не настаивать.

— «Ну, хорошо. Про что это мы говорили?» продолжал я, постукивая ногою о кузов: «да, какой бал был у бабушки. Вот жалко, что вас не было. Большие были и танцовали, а с какой девочкой мы там познакомились!» и я стал со всем увлечением любви, которая, несмотря на все треволнения, еще ярким пламенем горела в моей юной душе, описывать подробности моего с ней знакомства и её необыкновенную миловидность, ум и другие удивительные качества, про которых я, сказать по правде, ничего не мог знать. Мне очень не нравилось, что Катинька слушала меня очень равнодушно и даже, кажется, вовсе не слушала. Я и впоследствии замечал в себе несколько раз эту замашку: женщинам, которые мне нравились, без всякой видимой цели рассказывать про мою любовь к другим. Это бывало всегда моим любимым разговором, и я до сих пор не знаю, каких ожидал я от этого последствий, и что находил в том любезного.

Итак, Катенька как будто не слушала меня. Я кончил свои признания и замолчал. Мне опять стало неловко. Видно было, что между нами стало мало общего. Я болтал ногой около колеса с намерением доказать свою храбрость.

— «Полно шалить, прими ногу», сказала Катинька наставническим тоном. Я принял ногу, но её замечание окончательно обидело меня.

Со времени нашего отъезда в первый раз из деревни я замечал огромную перемену в Катеньке. Она значительно выросла, развилась и похорошела. Ей было 13 лет, но она казалась девушкой лет 15; особенно же в разговоре и манерах она далеко перегнала наивную Любочку. Она была в том переходном состоянии, во время которого девочки бывают как-то особенно неровны в приемах и застенчивы. Впрочем, я так привык с детских лет считать ее за сестру, что все она была для меня той же Катенькой, которую я помнил еще покрытую веснушками с рыжеватенькой головкой, обстриженной под гребенку, и я мало обращал на произшедшия в ней физическия перемены; мне только не нравилось то, что она морально переменилась в отношении ко всем нам: она как-то отшатнулась от всех нас и стала больше оказывать доверенности и любви своей матери. При ней уже нельзя было трунить над Мими: она сердилась за это. Любочка не смела шалить при ней из опасения, чтобы она не рассказала про то своей матери, и часто я сам слышал, как Мими, запершись в комнате, о чем-то шепталась с своей дочерью. —

— «Катинька!....... сказал я, с решительностью поворачиваясь к ней. «Скажи по правде, отчего ты с некоторых пор стала какая-то странная?»

— «Неужели я странная?» сказала Катенька с одушевлением, которое ясно доказывало, что мое замечание интересовало ее: «я совсем не странная».