— Солдатов, — сказал мальчик.

—А мать где?

— В кобедне, и дедушка в кобедне, — щеголяя своим мастерством говорить, сказал мальчик.

— Аль ты меня не признал? — Он достал из кармана один бублик и дал ему.

— Вон она, кобедня! — сказал мальчик на распев, указывая вдоль по улице и бессознательно вцепляясь в бублик.

— А кто я? — спросил Тихон.

— Ты?... дядя.

— Чей дядя?

— Тетки Маланьки.

— А тетку Маланьку знаешь?

— Семка, — закричала старуха из избы, заслышавшая голос парнишки, — где пропадал? Иди, чортов парнишка, иди, обмою, рубаху чистую надену.

Парнишка полез через порог к бабке, а Тихон встал, хлопнул раза два навитым кнутом, чтоб увидать, хорошо ли.32 Зачеркнуто в ркп. II: и как будто что-то вспомнил, пошел в избу он посмотрел еще в улицу, взял свой кафтан, женину синюю поддевку и вышел на двор. Кнут хлопал славно. —

Парнишку раздели голого и обливали водой. Он кричал на всю избу.33 Зачеркнуто в ркп. II: Тихон вышел на двор, достал сенца от лошадей, посмотрел было в сани, но ему не понравилось, и влез на амбар. На амбаре он постелил свой кафтан на сено и, чему то посмеиваясь, слез опять и вышел за ворота. Тихон стоял на крыльце и смотрел на улицу. День был красный, жаворонки вились над ржами. Ржи лоснились. В роще сохла роса с солнечной стороны и пели птицы. Народ шел из церкви. Шли старики большими, широкими шагами (шагами рабочего человека), в белых, за ново вымытых онучах и новых лаптях, которые с палочками, которые так, по одному и по парно; шли мужики молодые, в сапогах; староста Михеич шел в черном, из фабричного сукна кафтане; шел длинный, худой и слабый, как плетень, Ризун, Фоканыч хромой, Осип Наумыч бородастый. Всех этих мужиков и баб мне нужно будет описать в этой истории. Шли дворовые, мастеровые в свитках, лакеи в немецких платьях, дворовския бабы и девки в платьях с подзонтиками, как говорили мужики. На них только лаяли крестьянския собаки. Шли девочки табунками, в желтых и красных сарафанах, ребята в подпоясанных армячках, согнутые старушки в белых чистых платках, с палочками и без палочек. Ребятницы с белыми пеленками и холостые пёстрые бабы в красных платках, синих поддёвках, с золотыми галунами на юбках. Шли весело, говорили, догоняли друг друга, здоровкались, осматривали новые платки, бусы, коты прошивные.34 Зачеркнуто в ркп. II: Весело смотрѣть на праздничный народъ, когда онъ въ праздникъ идетъ изъ церкви, да еще веселѣй, как знаешь этотъ народъ, какъ всякаго знаешь и что къ чему знаешь. Вотъ Ермилины бабы щеголихи идутъ и къ другимъ не пристаютъ, не отъ того, что у нихъ платки и сарафаны лучше всѣхъ, но оттого что самъ старикъ Ермила, свекоръ, идетъ той стороной и посматриваетъ на нихъ. Бѣда, коли увидитъ, что онѣ съ ребятами играть станутъ или что. Мальчишки стороной идутъ, подальше обходятъ Ермила и смѣются надъ его брюхомъ. Все они были знакомы Тихону; по мере того как они подходили, он узнавал их. Вот Илюшины бабы щеголихи идут. «Как разрядились, — думал Тихон, — и к другим не пристают», не от того, что у них платки и сарафаны лучше всех, но от того, что сам строгий старик свекор идет той стороной дороги и посматривает на них. Вон мальчишки идут за Илюшей и втихомолку смеются над ним. Вон Осип Наумыч идет один в лаптях и старом кафтанишке, а Тихон знает, что у него денег станет всю деревню купить. Вон идет худая, разряженная баба, убрана как богачка, а Тихон знает, что это самая последняя, завалящая баба, которую муж уж давно бить перестал. Идет прикащица с зонтиком, расфрантилась, и работница их, Василиса, в красной занавеске. А вот Матрешкин, дворовый, красную кумачевую рубаху вчера купил в городе, надел, да и сам не рад, как народ на него дивится. Вот Фоканычева девка с дворовыми идет, с Маврой Андреевной разговаривает, оттого что она грамотница, в монастырь хочет идти. Вот Минаевы идут сзади, и баба все воет, должно, хоронила кого, а вон Ризунова молодайка идет, как купчиха разряженная и все в пеленки лицо прячет.35 Зачеркнуто в ркп. I: она после родов в первый раз в церкви была и ребенка причащала. Вон солдат замчной в новой шинели идет, уж пьян, где то набрался, к бабам подлипает. Видно, родила, причащать носила. ВонъБолхина старухасъклюкой, шла, устала, сѣла и все молится Богу ипрохожимъговоритъ, что она нынчевъпослѣднійразъвъцеркви была, чтоужъсмертьеяпришла за ней. Ипоглядѣтьна нее, такъкажется, что правда. Все жива старуха. Аужълѣтъ100будетъ. Авотъи мои —старикъбольшими шагамишагаетъ, и всегорбъу него такой же, —думалъТихонъ. —Вотъи она... Красавицу, кто бы она ни была, баба ли, барышня ли, издалека видно. Иидетъона иначе, плыветъточно, и головунесетъи рукамиразмахиваетънетакъ, какъдругіябабы, ицвѣта-тона ней ярче, рубахабѣлѣеиплатокъкраснѣе. Акакъкрасавица она, да своя, такъеще дальше узнаешь; такъ-тои Тихонъсъдругого конца улицыузналъсвою бабу. Маланья шласъсолдаткой исъдвумя бабами. Съними жешелъзамчнойсолдатъвъновой шинели, казалось, ужъпьяный, и что-торазсказывалъ, махая руками. ЦвѣтанаМаланьѣвсѣхъярче показались Тихону. Маланьягдѣбы ни была, всегдакъней приставали, около нее сходились другие молодайки, мужики и молодые ребята, проходя мимо, замолкали и поглядывали на нее. Даже старик редкий проходил, чтоб не посмеяться с ней; ребята и девочки обходили ее, косились и говорили: «Вишь Маланька-то, Маланька-то как идет».

А Маланька шла точно также, как и другие бабы, ни наряднее, ни чуднее, ни веселее других. На ней была панёва клетчатая, обшитая золотым галуном, белая, шитая красным рубаха, гарусная занавеска, красный платок шелковый на голове и новые коты на шерстяных чулках. Другие были в сарафанах, и в поддёвках, и в цветных рубахах, и в вышивных котах. Также, как и другие, она шла, плавно и крепко ступая с ноги на ногу, помахивая руками, подрагивая грудью и поглядывая по сторонам своими бойкими глазами. Да что то не то было в ней, отчего её издалека видно было, а вблизи с нее глаз спустить не хотелось. Она шла, смеялась с солдатом и про мужа вовсе не думала.

— Ей Богу, наймусь в выборные, — говорил солдат, — потому, значит, в эвтом деле оченно исправно могу командовать над бабами. Меня Андрей Ильич знает. Я тебя, Маланья, замучаю тогда.