Надо прежде заслужить и т. д.29 Слова этой песни см. в т. 5, изд. 1935 г., стр. 285.

Ему, видно, ужасно нравились слова этой песни, и лакеям тоже, но лакеи иронически, а Тиролец искренно смеялись. —

Когда принесли шампанское, Тирольцу стало неловко. Он поворачивался на своей лавке. Мы чокнулись за здоровье артистов. Выпив полстакана, он глубокомысленно повел бровями и сказал что-то странное. Он говорил по-французски. Но по заключению je ne dis que ça30 [я только это скажу] я догадался, что он это сказал неловко хитросплетенную [фразу], долженствовавшую означать, что вино очень хорошо и что он давно не пил такого. Мы продолжали беседовать, лакей, кажется, подтрунивал над нами, я подливал моему гостю. Он всё отказывался из приличия, но пил. Я знаю, что вы хотите, сказал он, прищурив глаз и грозя пальцем, вы хотите меня напоить, но нет, не удастся. Je ne dis que ça. Я протестовал. Ему жалко верно стало, что он меня обидел, дурно объяснив мое намерение. Я уверен, что он это почувствовал. Всё равно, сказал он, и опять ужасная фраза, долженствующая выразить, что я все-таки хороший малый. — В это время швейцар пришел и спокойно сел подле нас. Признаюсь в своей слабости, это меня озлило. Ничего нет легче перехода от скорби к злобе. Я готов есть и пить с швейцаром, я злился не за себя, а за него. Он сел, потому что сидел со мной Тиролец, иначе он бы не позволил себе этого. Лакей подошел к Тирольцу и, глядя ему в маковку, стал улыбаться.

Я совсем озлился той злобой негодованья, которую я люблю и которой всегда даю ход. Мусирую даже в себе, так она мне приятна, так возбуждает во мне все способности. Что вы смеетесь, закричал, подергивая губы и чувствую, что бледнею. Я так смеюсь. Какое вы имеете право тут быть, не сметь сидеть. Швейцар встал, ворча что-то. По какому праву вы смеетесь над этим31 Зачеркнуто: челове человеком господином, отчего вы не смеялись надо мной нынче за обедом и над сотней смешных людей, которые там были? Оттого, что он бедно одет, он в 1000 раз лучше вас. Наверно лучше. Да я ничего, робко замечал мой враг, он не понимал, что я говорю. Разве я мешаю ему сидеть? Грубый швейцар вступился за лакея, добродушная горбунья приня приняла мою сторону или видимо боясь их крика — истории, стала между нами и говорила: Der Herr hat Recht.32 [господин прав]

Тиролец тоже успокаивал меня, хотел уйти и явно не мог понять, чего я горячусь и чего хочу? —

Но у меня всё больше и больше развивалась злобная словоохотливость. Я всё припомнил, и толпу, которая смеялась, когда ему ничего не дали, и слушателей на балконе, и в эту минуту я бы, кажется, с удовольствием подрался бы с лакеем и палкой по голове прибил бы Англичанок на балконе. Ежели бы был всегда Севастополь, где можно бы сорвать злобу, я бы там в минуту был ужасен.

И отчего вы провели меня и Господина в эту, а не в ту залу. А? Какое вы имели право, разве не все равны, кто платит, не только в республике, а везде? Паршивая ваша республика, вот оно равенство этих англичан, которые слушали даром бедного человека, который утешал их. — Они украли у него каждый по нескольку сантимов — их вы бы не смели провести в эту залу.

Зала заперта, отвечал швейцар. Нет, закричал [я], неправда. Так вы лучше знаете. Знаю, знаю, что вы лжете.

Швейцар повернулся плечом. Э! что говорите, сказал он.

Нет, не что говорите, ведите нас в залу. Несмотря на миротворные действия горбуньи и на уговаривания Тирольца я пошел в залу. Обер-келнер, увидав мое озлобленное лицо и голос, провел нас в залу. Швейцар скрылся. Зала была отперта и Англичанин с женой ели бараньи котлетки; несмотря на то, что мне указывали особый стол, я подсел к самому Англичанину. Надо было видеть, как посмотрели на меня встревожен встревоженно , как он сказал shocking,33 Shocking — английское слово, выражающее возмущение при нарушении правил приличия. как она оттолкнула тарелку и, шумя шелковой юбкой, вышла из комнаты. И с каким презрением они посмотрели на нас и как в дверях что-то толковали лакею, презрительно плечом указывая на нас. Тиролец был сам не свой и просил уйти. Я, хотя удовлетворив отчасти своей досаде,34 Зачеркнуто: начинал понимать, что совсем не нужно было так горячиться. всё больше и больше приходил за него в негодованье. Когда он допил вино и снова непонятной фразой, прибавив je ne dis que ça, отблагодарил меня, мы вместе вышли. Глаза у него всегда были влажны, поэтому, когда он говорил трогательно, оно особенно действовало. Я дал ему поравняться с швейцаром и лакеями, стоявши стоявшими у подъезда (швейцар жаловался, кажется, на меня лакеям), и тут со всей почтительностью, к которую только в состоянии выразить в себе, я снял шляпу и пожал Тирольцу руку с панари. Лакеи сделали, как будто ни малейшего [внимания] на меня не обращают. Один из них только засмеялся сардонически сардоническим смехом. — Тиролец, раскланиваясь, скрылся в темноте, я пошел наверх, но не мог ни чем-нибудь заняться, ни заснуть от волнения. Мне всё хотелось побить или подраться с швейцаром или с Англичанами; в смутной надежде встретить такой случай, и тоже для того, чтобы походить до тех пор, пока успокоюсь, я вышел на улицу. Никого не было, исключая швейцара, который, увидав [меня], повернулся мне спиной и стал ходить по набережной между липками.

Вот она странная судьба поэзии, рассуждал я, успокоившись немного — все любят ее, ищут ее, одну ее ищут и любят и никто не признает и не знает этого. Лучшее благо мира, которым пользуются люди, не зная этого, не благодаря за это ту силу, которая дает его им. Спросите у кого хотите, у всех этих оби тателей Швейцерхофа: что главное благо мира? все или

На этих фактах можно построить историю цивилизации. Да, вот она, цивилизация. Не смешной вздор говорил Руссо в своей речи о вреде цивилизации на нравы. Всякая мысль человека и ложна и справедлива. — Ложна односторонностью по невозможности человека обнять всей истины, и справедлива по выражению одной стороны человеческих стремлений. Возможен ли такой факт в деревне Русской, Франц Французской , Итальянск Итальянской ? Нет. А ведь все эти люди христиане и гуманные люди. Провести в общем гуманную идею разумом, — позаботиться о безбрачии китайцев в Индии, о состоянии Крымских татар в Турции, распростанять распространять христианство, составлять общества исправл исправления это их дело. Но при этих поступках, что руководит члена палаты или духовное лицо, подающее большой проэкт — тщеславие, корысть, честолюбие — кажется спорить нечего. А где первобытное, prime sautier,39 [непосредственное] чувство человека. — Его нет, и оно исчезает по мере распространения цивилизации, т. е. корыстной, разумной, себялюбивой асосиации людей, к которую называют цивилизацией, и к которая диаметральн диаметрально противоположна асосиации инстинктивной, любовной. Вот оно и равенство республиканское. Т Тиролец ниже лакея, лакей показывает ему это, безбожно смеясь над ним. Потому что у Т Тирольца 60 сант сантимов , и его оскорбляют. У меня 1000 ф франков , я выше лакея и безобидно оскорбляю его. Когда я соединился с Т Тирольцем вместе, мы стали на уровне лакея, и он сел с нами и спорил. Я стал нагл и стал выше. Лакей был нагл с Т Тирольцем , Т Тиролец стал ниже.

Вот она и свобода. Человек изуродован, слаб, стар. Находит лучшее по своим способностям средств средство зарабатывать хлеб пеньем. Те, которым он продает свое искусство, охотно [?] покупают его. Он никому не навязывается, не вредит своим товаром, не обманывает, ничего нет безнравственно безнравственного в его ремес ремесле . Его сажают в тюрьму за его промысел. Злостный банкрут, игрок на бирже кричат в совете о бродяжничестве. —

Ежели бы только люди выучились не думать и не говорить положительно, сознава сознавая свое бессилие понять законы своей души и потому законы общие человеческие. Ежели бы только не говорили общие решения:40 Зачеркнуто: Там, где республика, там свобода и равенство. Бродяжничество зло, свобода бла благо . Последние два слова ошибочно остались в автографе не зачеркнутыми. деспотизм зло, цивилизация благо, варварство зло. — У кого в душе так непоколебима эта мера добра и зла, чтобы он мог разделять одно от другого? У кого так велик ум, чтобы обнять все факты и свесить их? И где такое состояние, где бы не было добра и зла? И почему я знаю, что я вижу больше зла или больше добра не от того, что я стою не на настоящем месте?41 Поперек текста последних фраз написано: То что они думают знать, убивает чувство. Кто в состоянии оторваться от жиз[ни] и взглянуть на нее независимо сверху? И кто определит мне, чтó цивилизация, чтó свобода, где грани свободы и деспотизма, где граница цивилизации и варварства? Разделили и радуются. Разве нет других раздел[ов?] Ведь мера всему добро. Где больше равенства, где все лакеи выше [?], где больше свободы. Где неаполит[анцы] поют. Одно есть — всемирный дух, проникающий в каждого из нас, как отдельную единицу, влагающий каждому бессознательное стремление к добру и отвращение к злу, тот самый дух в дереве велит ему расти к солнцу и растению бросить листья к осени, вот только слушай этот голос чувств[а], совести, инстинкта, ума, назовите его как хотите, только этот голос не ошибается. И этот голос говорит мне, что Т[иролец] прав, а что вы виноваты, и доказывать этого нельзя и не нужно. Тот не человек, кому это нужно доказывать. И этот голос слышится яснее в положении того, что вы называете варварство, чем в положении того, что вы называете цивилизацией.

Впервые отрывок опубликован в т. 5, стр. 281. Полностью публикуется впервые. Судя по бумаге и чернилам, настоящее письмо написано в три приема. Последняя страница оторвана. Дата определяется содержанием: случай в отеле Швейцергоф, давший тему для рассказа «Люцерн», произошел 25 июня/7 июля 1857 г. во время первого заграничного путешествия Толстого.