— Вишь наковырял:

— Ты поднимай на себя, — улыбаясь, крикнул ему старик.

— Я и так на себя, да он все вертится.

— Мелок еще.

На третьей борозде лошадь дала пот и поняла, что не надо рвать, и пошла смирно. Мальчик стал водить, a Митрий взял свою соху. Через несколько рядов старик велел мальчику пустить, и сам на возжах стал править лошадью. Не только лошадь, но и Иван Федотов вспотел, так было тепло. В земле вспаханной ногам тепло было. Пахло червяками, и видны были взрезанные. Грачи летали по всему полю бочком, шагом, не летая, переходя с старой на новую борозду. Жаворонки вились со всех сторон. Солнце блестело на сохах. С разных сторон слышно было жеребячье ржанье и отголоски пашущих матерей кобыл. «Вылезь», «ближе», «ну, забыла» и песни слышались с разных сторон большого поля до самого леса, из желто-бурого делавшагося полосатым.

— Дядя Иван, отпрягать, что ли? — крикнул Карп, пахавший рядом.

Иван Федотов поглядел на сволока с своим кафтаном и лаптями, где мальчишка сидел, плетя кнут, и, сообразив, что не вспахано еще осьминника, ответил, что рано еще. Ему жаль было оторваться от этого дела.

— Еще высоко солнышко. Еще надо пройти, — отвечал он и продолжал работать.

Но в середине работы он был развлечен криком людей, ехавших верхами и в бричке прямо на них. Он узнал прикащика Чернышевых и ихних дворовых. Человека же в бричке он не знал. —

Хотя отец Ивана Федотова, старый старик Федот Алексеич был жив, Иван уже давно был полным хозяином дома. Старик понемногу отставал от дела и передавал сыну. Теперь уже лет шесть старик Алексеич отказал сыну все деньги (их было 520 серебряных рублей, зарытых на пчельнике, подле яблони) и ни во что не входил, только копался на пчельнике. Но и тут, зная, что старик слеп и роя не увидит, Иван Федотов следил за пчельником и посылал во время роевщины свою старуху на помощь отцу. Она с ним и огребала и сажала. В дому же по всем делам Иван Федотов был полным хозяином. А в доме было не мало дела. Бурачковы, так прозывался двор Ивана Федотова, держали землю на двенадцать душ, да еще снимали у других столько же, a всех в доме у них прокормить надо было двадцать восемь душ. Кроме старика, который еще таскался, старуха, мать Ивана Федотова, хотя уже третий год не слезала с печи, была еще жива. У Ивана Федотова было 4363 5 сына: 3-е364 4 женатых и один из них в солдатах. Солдатка жила у свекора. Да еще была дочь, убогая девка, да у меньшего брата Родивона был сын женатый от первой жены, да двое от второй жены. Да внучат было у Ивана семеро, да у Родивона двое. Так что всех было двадцать семь душ. Надо было за всех подати заплатить и всех прокормить и всех распорядить так, чтобы дело не стояло, и ссор и греха бы не было. И с тех пор, как Иван Федотов взялся за хозяйство, двор Бурачковых пошел в гору. Иван Федотов никаким промыслом не занимался, как другие излегощинские мужики. Он ни горшечничал, ни барок не строил, ни лесным делом не занимался, а только пахал и захватывал земли, сколько мог больше. Излегощинские мужики говорили, что Ивану Федотову хорошо пахать и сеять, как у него в дворе семь мужиков да восемь баб работниц, да отец ему кубышку полну отдал, но они не знали всего неусыпного труда и заботы, которые полагал на свое хозяйство Иван Федотов. Держать всю семью, и свою и братнину, так, чтобы не было ссор и ни обид не легко было. Мужики говорили, что у него много работников, а того не думали, что ему не легко было. Мужики говорили, что у него много работников, а того не думали, что ему не легко тоже бывало ладить с братом Родивоном. У другого большака меньшой брат Родивон пьющий давно бы отделился, и пошло бы все добро на двое, и работников меньше бы стало, а он с ним ладил и не делился. Но это не легко ему было. «Не работа сушит — забота», говаривал он себе. И точно, Иван Федотов спал меньше всех в доме. Мужики говорили тоже, что Иван Федотов жаден на землю и крепок так, что из него не выжмешь полушки. И это было справедливо, но каждому Бог дал свои заботы и радости. У других было веселье, кабак и угощенье и щегольство, а Иван Федотов никакой радости не знал, кроме церкви Божьей, и домашней заботы. —

Иванъ Ѳедотовъ еще и за то любилъ церковь Божію, что въ церкви онъ забывалъ про домашнія дѣла. Теперь, только что онъ вышелъ изъ церкви и вошелъ въ свою слободу, и еще больше, когда увидалъ свой дворъ, вся забота сегодняшняго дня тотчасъ же охватила его. Ему видно было, что завалинка навозная, которую взялся отвалить братъ Родивонъ съ внукомъ Алешкой, съ сыномъ старшаго сына Дмитрія, была отвалена только до половины. Родивона вовсе не было. А Алешка, толстомордый шестнадцатилѣтній парень, сидѣлъ, опершись локтемъ на вилы, и смотрѣлъ на бабъ — Ольгу и убогую дѣвку, дочь Матрену. Онѣ съ засученными рукавами мыли тряпками проножки стола. Звонкій голосъ смѣющейся Ольги издалека слышенъ былъ, но она, согнувшись въ три погибели, усердно терла.

В семье Анисима Бровкина была радость. Его и других троих мужиков выпустили из острога. Они содержались в тюрьме 3 года за драку с землемером. Дрались не они одни, a все понятые — их было четырнадцать человек, а засудили и посадили в острог четверых: Ивана Деева — он всегда был спорщик — старика365 Мит Митрія Копылова — непокорный мужик, Болхина— отчаянная голова, и Анисима за его упрямство. Теперь их выпустили . Родные ездили за ними в Краснослободск в тюремной замок и на другой день на четырех санях к обеду вернулись в село. Онисим Жидков ехал с старухой и средним сыном. Большой оставался дома сдавать уголья, а меньшой, Ванька, без отца был отдан в работники к Ящериновскому купцу дворнику.

Дело было постом на пятой неделе. Зима еще крепко стояла, и снег только осунулся с боков, а дорога еще была хороша полем. Только в деревне были заносы и ухабы, и вся дорога занавозилась. —

Анисим знал все, что делалось дома. Старуха его навещала его в остроге во все время, привозила рубахи и гостинцы и советовалась про домашния дела. — В остроге Анисим перед отъездом сходил к смотрителю, поблагодарил его за его милости 3 рублями, а хозяйку его поблагодарил холстом деревенским. Потом попросил прощенья у своих сторожей и товарищей, роздал им пироги деревенские, привозные, помолился Богу, надел новую шубу, а кафтанишка старый (их посадили летом) подарил Кирьяку дурачку и вышел за ворота на улицу.