— Кабы не такие дни, обломал бы тебе ребры, ты бы знал, как брюхо чесать. А, дура! И взяться-то не умеешь. С борова вырос, а ума не вынес.

И, поплевав на руки, Иван Федотов сильным движением запустил вилы, подсунул и, подняв на вилину слипшагося навоза с полпуда, откинул ее.

— Так вот работай, а не то что брюхо чесать. Давно бы откидал, да и за другое дело взялся. А Родивон куда ушел?

Ольга, во все это время взглядывавшая своими бойкими, черными глазами на Алешку, и едва удерживаясь от смеха поднялась и, выжимая тряпку, обратилась к свекору.

— Дядюшка Родивон на речку пошел, батюшка. Евланья (это была сноха Родивона) прибегала, говорить, Катерина рубаху упустила: на льду не держит, а плота нету. Дядюшка пошел плот изделать.

Иванъ Ѳедотовъ ничего не отвѣтилъ и, встряхнувъ большой шапкой, которая во время работы свалилась напередъ, вошелъ на крылечко и, поднявъ щеколду, отворилъ дверь. Удержавъ свинью, которую приготовилъ убить, запертую въ сѣняхъ и бросившуюся ему подъ ноги, вошелъ въ сѣни. Въ сѣняхъ онъ увидалъ доски палатей, которыя разбирали и мыли, и они были еще не уставлены на мѣсто. И это Родивонъ хотѣлъ сдѣлать, и это ему было досадно. Дверь направо, въ теплую избу, была отперта, a налѣво, въ холодную, была затворена, и изъ нея слышались стоны. Не обращая вниманія на это, Иванъ Ѳедотовъ вошелъ, нагнувшись, въ теплую. Въ избѣ сидѣла старуха мать на конникѣ, согнувшись въ три погибели, и съ трудомъ подняла глаза, чтобы взглянуть на сына. Она была въ одной паневе и грязной рубахе, на голове был платок, из которого выбивались седые волосы. Она заговорила и показала длинные желтые зубы.

— Здорово, матушка. Бог милости прислал, потревожили тебя.

— Ничего, сынок, ничего. Опять положат.

Въ избѣ сидѣла еще въ кичкѣ жена Родиона, на лавкѣ у окна, и шила рубаху мужу. Подлѣ нея сидѣла дѣвчонка, ее дочь, качая люльку. У печки стояла Настасья, любимая сноха Ивана Ѳедотова, ножемъ рѣзала рѣдьку и, увидавъ свекора, тотчасъ оправила на головѣ платокъ и привѣтливо взглянула на него. Ея лицо, и всегда улыбающееся, было тонко и привѣтливо. [Она] и обратилась къ нему съ вопросомъ, гдѣ подать ему обѣдать, такъ какъ столы вынесены. Ея дѣти, двое мальчишекъ, играли на печкѣ и высунули свои головы, глядя на дѣдушку.

Марина же, жена Родивона, какъ всегда, смотрѣла волкомъ и теперь особенно зло посмотрѣла изъ своего худого лица своими черными, какъ уголь, цыганскими глазами на деверя. Марина, жена Родивона, смотрѣла сердито всегда. Она всегда была главная трудность для Ивана Ѳедотова при управленіи домомъ. Родивонъ былъ смирный, работящій мужикъ, только запивалъ, но съ нимъ однимъ не трудно было ладить. Онъ самъ о себѣ зналъ, что онъ не хозяинъ и не хотѣлъ быть хозяиномъ и не хотѣлъ дѣлиться. Но Марина была ядъ. Она не могла снести того, что Степанида, жена Ивана Ѳедотова, была хозяйкой, и всегда ссорилась съ ней изъ-за горшковъ, изъ-за синьки, изъ-за дѣтей и изъ-за внучатъ. Что она сидѣла, шила, не мыла, это было все равно Ивану Ѳедотову, но что-то было въ ея взглядѣ какъ будто радостное, злое. И смущенное что-то было въ Настасьѣ.

— Да давай сюда на конник. Закушу да и в поле.361 Вставка на полях: Родивонъ (говорунъ) вернулся съ топоромъ. Что ты станешь дѣлать. Принять бабъ Дядюшка поставь Ну чтожъ давай Экій подлый. Я ему велѣлъ раскидать. Чтожъ пахать. Добро. А мы тутъ управимъ бабушку снесемъ въ палаты въ ея а завален [1 сл. неразобр.]. Что Карп али и Мишку с собой взял? — спросил он про любимого сына, мужа Настасьи, который уехал в город. — Давно, еще к обедни не благовестили, и Мишутку повез. Я на заслонке кур кормила. Как же свяслами обмотали. И попряли. Я и поткала. A где Михаловна?

Никто не ответил. Это еще больше удивило Ивана Федотова. Только Матрешка, Маринина дочь, черная егоза, подбежала к матери и что-то, как бы в ответ на слова Ивана Федотова, стала шептать ей.

— Матушка в клети была, — сказала Настасья, закрываясь, как бы от стыда, рукой.

— Ну-ка покличь ее, — сказал Иван Федотов и, сняв