кафтан, бережно сложил его; одернув рубаху, сел на конник.
— Да чего же она там в клети?
Настасья опять не ответила, но Марина обернулась.
— А чего? У Аринки повивает.
Иван Федотов понял и крики, которые он слышал, и смущение Настасьи и, нахмурившись, закачал головой. Это рожала Арина солдатка, сноха, муж которой уже 6-й год был солдатом и ни разу не приходил. Иван Федотов не знал этого.
— Кликни мать-то! Ну ее... Пускай пропадет. Пропасти на ней нет... Давай, что ли, обедать.
Настасья подала ему чашку квасу, хлеб и солонку. Он помолился и сел есть.
Пока он ел, пришла взволнованная, потная Михаловна пузырем [?], сморщенная, белая, с быстрыми, легкими, мягкими движениями и тотчас поклонилась в землю, прося прощенья за невестку.
— То-то, добегалась.
— Не греши, Федотыч. Человек слабый. Как-то ей Бог простит.
— Заступи, матушка, — обратилась она к старухе.
Старуха [не] поняла, спросила, о чем и, поняв [сказала:]
— Все мы грешны, не серчай. Грех. Бог ее простит. Грех.
Иван Федотов замолчал и, встав, помолился.
