Таковы были из тех людей, с которыми на пути сошелся Нехлюдов, Семенов, Вильгельмсон и отчасти Набатов и из женщин Марья Павловна и отчасти Ранцева. Женщины же, хорошия женщины из этого круга, в противоположность той невольной распущенности, которая встречалась среди этих людей, отрицавших старые формы брака и не установивших новые, — хорошия женщины из этого круга поразили Нехлюдова такими чертами полного, спокойного и твердого целомудрия, которых он до сих пор не находил среди молодых женщин. Женщины эти, казалось, уничтожили в себе все половые свойства и были все преданы только делу, и не только революционному делу, но делу служения людям вообще, где бы ни встречалось страдание и где бы не была возможность помочь ему. Такова была Марья Павловна, в которой при её женской красоте эта черта была особенно поразительна. Таковы были и некоторые другие, с которыми Нехлюдов познакомился в Тюмени. Такова была и Ранцева, несмотря на то, что у неё были муж и ребенок.

Одно, что не нравилось Нехлюдову во всех почти политических и отдаляло от них, это было их отношение к своим сотоварищам по заключению уголовным и вообще к народу, к черному рабочему народу, тому самому, для которого политические приносили в жертву свои жизни. Теоретически они считали единственной целью своей жизни благо народа, практически же они большей частью мало знали народ, отчего презирали его и особенно старательно чуждались общения с теми представителями народа, которые шли рядом с ними в виде уголовных.

Нехлюдову это было особенно заметно, потому что со времени своего отъезда в третьем классе, когда он почувствовал радость вступления в большой свет из того малого, в котором он жил до этого, эта жизнь в большом свете не переставая наполняла его жизнь все большим и большим интересом и все более и более открывала ему истинное устройство того мира, в котором он жил.

В продолжении всего пути он441 не переставая, в особенности через Тараса, сближался с уголовными и где мог входил в их интересы и помогал им, старался противодействовать сколько мог жестокости и конвойных, и самих каторжан, и бродяг, властвовавших в этом мире арестантов. старался (что он мог делать через Тараса) вникать в жизнь уголовных, насколько возможно сближаться с ними и помогать им. Но чем больше он узнавал этих людей, тем больше он видел невозможность сближения с ними и тем более ужасался на ужасную развратную жестокость, худшую гораздо, чем между зверей, которая была царствующею и обычною в этой среде. Все попытки его сближения с этими людьми (иногда конвойные допускали его на дворы этапов, где летом располагались арестанты, и он мог подолгу беседовать с ними), все попытки сближения кончались неудачей. На него смотрели как на кошелек, из которого нужно выманить как можно больше денег, он же сам раз навсегда был причислен к господам, от которых нечего ждать добра, и не представлял никакого интереса.

Если он давал деньги, то эти деньги шли на игру, на вино, на табак; книги, которые он давал (он закупил в Казани), шли большей частью на цигарки. Нехлюдов видел и знал, что в числе арестантов были простые, хорошие, просто несчастные люди, но эти люди нетолько не были заметны, но притворно подчинялись тону, который давали всей массе главари-бродяги и выдающиеся своим знанием острожной жизни, порочностью, ловкостью и отчаянностью арестанты. Как и во всех обществах, нетолько в закрытых заведениях, но и на воле, властвовали и управляли всеми остальными худшие люди. Ими были установлены правила, которым все должны были подчиняться, они же приводили в исполнение эти правила, если они не исполнялись, и они же устанавливали общественное мнение, которое незаметно, но сильнее всего другого влияло на всех живших и поступавших в эту среду. Так что общий склад жизни всех этих людей был ужасен в нравственном отношении и должен был отталкивать, но действительное состояние людей, живших в этой среде, было не безнравственное, как оно представлялось, а, напротив, очень жалкое. Хорошие люди как бы принуждались тут быть безнравственными, и это то особенно трогало и привлекало к ним Нехлюдова.

Две из женщин были знакомы Нехлюдову. Одна была Вера Ефремовна, по совету которой он устроил Маслову с политическими. Другая была Марья Павловна, та самая красивая, сильная девушка с бараньими глазами, с которой он говорил во время свидания в тюрьме. Незнакомые же женщины были: молоденькая, хорошенькая и кокетливая девушка, дочь щеточного фабриканта Грабец, верно прозванная товарищами «птичкой» и кружившая всем головы, и замужняя женщина-врач Ранцева, разлученная с ребенком и мужем-революционером, оставшимся в России.

Вера Ефремовна была представительница самого распространенного типа революционерок — женщин, незаметно для себя и бессознательно отдающихся самым эгоистическим побуждениям, с свойственной женщинам умственной неясностью и ловкостью объясняя эти эгоистические поступки самыми возвышенными отвлеченными мотивами. Они поступали точно также, как поступают многие и многие мущины и женщины из бедного крестьянства или мещанства в монастыри, меняя свое серое трудовое, суровое положение на положение, обставленное большими удобствами и, главное, вместе с тем объясняемое самыми возвышенными стремлениями. Вере Ефремовне предстояло в лучшем случае выйти замуж за причетника и провести всю жизнь в захолустье; Грабец точно также предстояло стояние за прилавком и продажа щеток в губернском городе. Вместо этого они обе увидали Петербург, сблизились с умными, учеными людьми; главное же — сами себя уверили, что они оставили семью и пошли в Петербург ради любви и к науке, и к народу, и ко всем возвышенным предметам, о которых они узнавали в Петербурге. Обе в сущности нисколько не интересовались ни наукой (хотя обе были способны к учению), ни еще менее народом, ни социализмом и еще менее добродетелью, но обе свои девичьи порывы и мечты, в основе которых лежало желание любви, представили и другим и себе в виде желания служения человечеству. Вера Ефремовна получила первый толчек на этом пути от книг и журналов, которые привез сын священника, а Птичка — прямо от студента, ходившего к ней в лавку. Обе они отлично, по-женски, умели притворяться перед мущинами и говорить с ними, льстя им так, чтобы мущины верили, что они заняты тем же делом, как и мущины, и понимали их. Только с той разницей, что мысли Птички и желания ее образовываться и служить народу и жертвы, которые она, молоденькая, хорошенькая птичка, принесла для этого, казались очень трогательны, и мущины умилялись над ними. Теже мысли, слова и поступки от некрасивой, с желтым цветом лица и жилистой шеей, казались не особенно важны и вызывали большею частью ласковую насмешку над преданностью «отчаянной Верочки». В глубине же души им нужно было только установить отношение к мущинам; Птичке — пленить их, заставить их любить себя, Вере Ефремовне — самой любить тех, кого избирало её влюбчивое сердце. И мущины верили им, и все влюблялись в Птичку и снисходительно позволяли себя любить Вере Ефремовне. Так ей позволил себя любить Новодворов, когда никого другого не было, и решил, что так как он больше не любит ее и не честно обманывать, разорвал с нею сношения. Она же стала влюбляться в других. Птичка же с успехом продолжала влюблять в себя.

Совсем другие две женщины были Ранцева и Марья Павловна, которая взяла под свое особенное покровительство Маслову. Ранцева была дочь профессора и еврейки, очень даровитая, здоровая и приятно некрасивой умной наружности. Она с молодых лет, еще в гимназии, полюбила товарища своего брата Васильева, одного из даровитейших студентов Петербургского университета, ставшего потом революционером. Емилия — так звали Ранцеву — была влюблена только два раза: один раз, когда ей было 12 лет, она влюбилась в приятеля своего отца, уже немолодого ученого, и хотела отравиться, когда узнала, что он женится. Любовь эта прошла, и 16 лет она влюбилась в Васильева и отдалась ему тогда же вполне вся всею душой. Любя его, она поняла все то, что он любил, и старалась быть тем, что он любил, и любить то, что он любил, и только то, что он любил. Он любил науку, и она стала любить науку, пошла на медицинские курсы. Он полюбил революцию, и она полюбила тоже. Она была умна и потому не рабски подражала ему, а проникалась его духом и жила, руководясь этим духом. Так любя его, она нетолько не мешала ему, желая всегда быть с ним, когда он отдался революции, но охотно удалилась от него, взяла место в земстве и там делала свое врачебное дело и вместе с тем распространяла и словами и книгами те идеи, которым он посвятил себя. У ней был один ребенок. Больше они, как воинствующие люди, не хотели иметь. Этого ребенка она сильно любила, но так, что всегда готова была пожертвовать не им, а своей близостью к нему, радостью, которую он доставлял ей, — пожертвовать не революции, как она говорила себе, но мужу, как это было в действительности. Она не на словах, не потому, что так прокричал дьякон, когда они венчались: «Жена да повинуется мужу», но потому, что она любила его не телом, но душой, любила его душу и потому радостно, свободно и незаметно для себя повиновалась ему. Если бы он не был тем человеком, которого она считала добрым, умным, которому можно безошибочно повиноваться, она бы не полюбила, а не полюбив, не вышла замуж. А раз полюбив и выйдя замуж, она жила руководясь им, и ей это было легко и радостно. Теперь она была разлучена с ним, телесно разлучена с ребенком, но ей это было нетяжело, потому что она знала, что она несет все это для него, для того дела, которому он отдал свою жизнь, знала, что он одобряет ее,442 В подлиннике: ей и ей было легко. Одно, что было тяжело ей, это — не знать про него. Он всякую минуту мог быть взят и потому письма от него составляли для неё главный интерес жизни. Нехлюдов помогал ей в этом. В жизни же с товарищами она была спокойна, добра и ровно ласкова со всеми. Нехлюдов узнал ее за время путешествия, полюбил, как сестру. Она представлялась ему идеалом женщины-жены; идеал же женщины-человека Нехлюдов, чем больше он узнавал ее, признавал в другой ссыльной — в Марье Павловне, в красавице с бараньими глазами.

Марья Павловна была единственной дочерью, — были братья, — заслуженного и богатого генерала и была воспитана, как воспитываются девушки этого круга: языки, музыка, — она играла на виолончели, — живопись, танцы, балы. С молоду это была своевольная, капризная девчонка, измучавшая шестерых сменившихся гувернанток. Главная непокорность её состояла в том, что она предпочитала кухню, конюшню, общество мальчишек «благородным» занятиям. Часто она заступалась за обиженных, грубо браня, но часто и сама обижала. Весь светский круг её матери был ей противен, и она с каким-то злорадством собирала сведения о прежней дурной и жестокой жизни своего отца. Когда ей минуло 16 лет, она вдруг стала молиться Богу и объявила, что пойдет в монастырь. Тетка свозила ее в монастырь, но монастырь разочаровал ее, и вдруг вся религиозность её соскочила, и она стала совершенной атеисткой. Учитель физики посвятил ее в революционные интересы. Как только она узнала про ту несправедливость распределения богатства, про страдания бедных и, главное, про страдания людей за революционную деятельность, прелесть самоотвержения и служения угнетенным, которую она испытывала урывками, бессвязно, явилась ей во всей прелести, и она страстно пожелала отдаться ей. Она просилась на курсы, ее не пустили. Она жалела мать и хотела заглушить в себе это желание, но, раз поняв страдание масс и то, что их благосостояние, роскошь основаны на этом страдании, она не могла уже жить спокойно дома. Обед с слугами, вид повара в колпаке, уборка комнат горничными и, хуже всего, выезды, кучера на морозе — все это заставляло ее так страдать, что она не могла больше выдерживать и решила бежать из дома. Так она и сделала. Сошлась с Бардиной, жила на фабрике, потом была учительницей. Как и всегда, когда еще она ничего не сделала такого, за что бы можно было казнить ее, ее взяли, посадили в тюрьму. Тут она узнала всю ту жестокость, которая употреблялась против людей, которые, как она думала, также, как она, желали только служить людям, и она отдалась служению революции. Ее служение состояло преимущественно в том, чтобы помогать страдающим, выручать их, но она не отказывалась от общения с террористами, хотя не соглашалась с ними. Она вообще мало рассуждала, а больше делала. После обыска на конспиративной квартире, где в темноте был ранен полицейский, и она приняла выстрел на себя, ее опять посадили и судили. В это последнее свое пребывание в одиночной тюрьме она первый раз внимательно прочла Евангелие, и это чтение поразило ее и было для неё второй ступенью сознания. После неясных стремлений к низшим и служения им в детстве революционное учение уяснило ей, чего ей было нужно: нужно было уничтожить преимущество богатства и поднять бедных. Чтение Евангелия в тюрьме объяснило ей, что не только это нужно было, но что нужно было жить не для себя, а для других. И с этой поры, как ни узок был её круг деятельности в тюрьме, она жила так. Новодворов со своим шуточным отношением ко всему говорил, что Марья Павловна предается спорту благотворения. И это была правда. Весь интерес её жизни состоял, как для охотника найти дичь, в том, чтобы найти случай служения другому. И этот спорт сделался привычкой, сделался делом жизни. Если всякий человек может жить для себя или для служения другим, и всякий человек более или менее служить и себе и другим, и есть такие несчастные уроды, которые служат только себе, то есть и такие, которые служат только другим, и такова была теперь Марья Павловна.

Марья Павловна, обратившая на себя внимание Нехлюдова еще в тюрьме, здесь, когда он ближе узнал ее, еще более поразила его своей нравственной высотой. Марья Павловна Щетинина была единственной дочерью заслуженного и богатого генерала и воспитывалась дома так, как воспитываются девушки высшего круга: языки, музыка, живопись, танцы443 литература, немного математики, закон Божий. Она была очень способна и потому шутя выучилась всему. Может быть, она и полюбила бы что нибудь из этого, но ей так преждевременно навязывали это, и такая она была здоровая, требующая физической деятельности натура, что она возненавидела все это и полюбила противоположное. Она измучала шестерых сменившихся гувернанток, ее отдали в институт, но и там она не удержалась. Она была смела, дерзка и непокорна, невоздержана в гневе, но всегда правдива и не допускала несправедливости ни к себе, ни к другим и всегда заступалась за обиженных. Она предпочитала кухню, конюшню и общество прислуги своему обществу, не любила наряжаться, совсем не была кокетка и в влюблении видела одну комическую сторону. Занимали ее только всякого рода спорты: верховая езда, коньки, гребля и потому, кроме наук, которые ее заставляли учить, сама выучилась всяким физическим упражнениям: конькобежеству, гимнастике, и развила в себе большую физическую силу. Так продолжалось до 16 лет. В 16 лет вдруг решила, что пойдет в учительницы, и в один год приготовилась к экзамену и выдержала его. и гимназический курс наук. Всему этому ее учили, и всему этому она с отвращением выучилась настолько, насколько этого от неё требовали, охотно же выучилась она только всяким физическим упражнениям: конькобежеству, гимнастике, гребле и вследствии этого развила в себе большую физическую силу.

Вообще любила она все то, что ей запрещали любить: общение с прислугой, с горничными, кухарками, кучерами, крестьянскими детьми. Она измучала 6 сменившихся гувернанток, немогших отучить ее от подобных вкусов, и предпочитала конюшню гостиной. Предпочитала она конюшню гостиной, во первых, потому, что она была чрезвычайно правдива, с детства никогда не лгала, a смело признавалась в том, что сделала, а в гостиных она видела притворство и ложь, которых не было в кухне и конюшне, а во вторых, потому, что с детства привыкла видеть, что десять людей — кучера, повара, лакеи, горничные — служат их семье, которая ничего не делает. Она считала, что это так должно быть, но из этих двух лагерей: одних — работающих, а других ничего не делающих, строго взыскивающих с работающих, она нравственным чутьемь чуяла преимущество работающего лагеря и льнула к нему. И потому всякая несправедливость по отношению людей этого лагеря возмущала ее и вызывала в ней гнев, который скоро проходил, но который она не умела сдерживать. Все попытки сделать из неё барышню не удались. Один раз она поехала на бал, но с тех пор решительно отказалась и вела дикую и грубую жизнь, как говорили про нее гувернантки.

Так продолжалось до 16 лет. В 16 лет она летом в деревне собрала крестьянских детей и стала учить их грамоте.444 и делать гимнастику. И тут она узнала ужасную нищету народа, и тутъвдруг все то неопределенное недовольство своей жизнью, которое она испытывала с детства, вдруг получило объяснение.

Тут, за этими уроками, она в первый раз испытала радость общения с крестьянскими детьми, полюбила их, особенно некоторых, и в первый раз узнала от этих детей, напускавших на нее вшей, ту страшную пучину, отделяющую ту безумную роскошь, в которой она жила, от нищеты всего народа. Чувство её любви к детям было так сильно и ново, что она вся отдавалась ему и заглушала в себе чувство негодования перед той нищетой, в которой был народ. Она как бы нарочно, чтобы не развлекаться от любимого занятия, закрывала на это глаза. Но в это самое лето приехавший из провинциального университета троюродный брат, сын бедных родителей, посвятил ее в учение Земли и Воли,445 Зачеркнуто: которое должно было уничтожить всю ту несправедливость, которая так с детства еще тревожила ее, и та смутно чувствуемая несправедливость и жестокость того положения, в котором она была, вдруг была сознана ею. И вся её жизнь вдруг перевернулась. Продолжать жить так, как она жила, стало невозможно ей. Студент рассказал ей про людей, которые жертвовали всем: и состоянием, и свободой, и жизнью только за то, чтобы446 спасти тех самых 7-ми летних детей, работающих на рогожных фабриках, сотни тысяч таких страдальцев, гибнущих от ложного устройства общества. И тут вдруг предстала перед ней во всем величии возможность самоотречения, деятельность для служения угнетенным, и она страстно пожелала отдаться ей. дать всем тем бедным и грубым людям, которых она узнала, возможность достаточной и просвещенной жизни.447 и она решила, что отдаст свою жизнь этому делу.

Раз поняв, что её благосостояние, роскошь, основаны на лишениях и страданиях народа и что есть средство противодействовать этому, она не могла уж жить спокойно дома, в особенности в городе, куда с осени она переехала с отцом. Обед с слугами, вид повара в колпаке, уборка комнат горничными, хуже всего — выезды, дорогие платья, кучера на морозе — все это заставляло ее так страдать, что она не могла более выдерживать, и448 решила убежать из дома. Так она и сделала. Сошлась через кузину с знаменитой Бардиной и поступила работницей на ткацкую фабрику. Но долго не выдержала и ушла в деревню учительницей. после бурных сцен с отцом убежала из дома и уехала в провинцию и вступила в кружок Земли и Воли.

её женская красота, обращающая на себя внимание, очень мешала ей. В нее влюблялись и, кроме того, она, просто одеваясь и ходя одна, подвергалась грубым нападкам мущин. Но спасало ее от влюблений с одной стороны её449 полная детская целомудренность. совершенное отрицание всяких влюбленностей, на которые она смотрела только с комической точки зрения, с другой — большая физическая сила.