Старик вышел сам на двор, покричал на Гришутку, зачем он мерина не распутал, тут же пришел староста, повестил мужику косить, а бабам гресть, и пошла забота. Кабы глянул на них всех, кто обихода мужицкого не знает, ничего бы не понял, — подумал, что ничего не делают, так суются, а однако все дела, не торопясь, разбирались, каждый знал свое дело. И сколько тут сразу делов было. — Бабам надо хлебы ставить, портки мыть, на барщину сбираться, скотину выгонять, к соседям за гущей сбегать,
<— Аль свет? Куды лезе? — прогнусил сквозь сон старик Ермил, натягивая за плечи армяк и поворачиваясь на лавке, с которой только что встала от него его хозяйка. —52
— Эки бабы, эки бабы! — ворчала старуха, сбирая со стола невымытые чашки, горшки и снимая с лавок разбросанные платья, сапоги, коты, кушаки, — нет чтоб прибрать, нет чтоб прибрать... Вишь девка, как сняла, так и бросила, — говорила она, поднимая и складывая праздничную красную паневу, обшитую галуном.
Однако старуха не разбудила девку, которая, раскидавшись навзничь в чистой, праздничной рубахе, лежала на лавке. Напротив, она мимоходом поправила ей подушку под голову и неслышно, не останавливаясь, убирала за бабами и не будила никого. Вчера был Петров день. Известно, праздничное дело. Люди молодые, завалятся, спят, особенно с мужьями <блохи не чуют,> дополден проспят. «А я вот до петухов своего старика ублаготворяла — хмелен дюже был — а вот до зорьки вскочила, ни в одном глазе сна нет», думала старуха, достав кадушку и собираясь месить хлебы.>
Накануне был Петров день, народ гулял. Сам старик Ермил был выпимши, что с ним редко случалось. Еще было темно в избе, когда поднялась старуха, его хозяйка. С вечера она ублаготворяла старика почти до петухов, а утром поднялась, что еще из ночного не приезжали. —
Шелепиных богатый двор в деревне Хабаловке, не первый двор, а живут исправно: один сын на станции, старший брат хозяйствует, другой на почте с тройкой.
Далеко за полночь, перед светом затихли на улице песни и прошли по домам загулявшие для Петрова дня мужики и бабы.