Старик решил сам с собою, что прежде надо обойтись с чеченцом, знатоком оценив сразу стройную фигуру, гордый вид, и красную бороду и закинутую назад оборванную папаху чеченца. Он понял, с кем имеет дело.

«Кошкильды!» сказал он ему обычное приветствие.

— «Алла разы бо сун!» отвечал обычным благодарением чеченец.

Старик снял из угла охотничью черкеску, расстелил ее, попросил гостя сесть и начал его спрашивать. Чеченец сел и отвечал сначала отрывисто, потом старик поставил перед ним водку и лепешку. Чеченец выпил, они пожали друг другу руки и сказали слово: кунак — друг, гость. Старик просил чеченца снять оружье; чеченец отказался, но долго и скоро стал говорить что-то Ерошке, указывая на Кирку и часто говоря: «Киркя, Киркя» и «Ерошкя», на что Ерошка утвердительно кивал головой.

В середине его речи Кирка, выпивший тоже водки и все молчавший, вдруг вмешался и тоже по-татарски стал о чем-то горячо спорить. Чеченец наконец вскочил, подошел к двери; Кирка, видимо испуганный, замолчал, но старик удержал его и уговорил, и Чеченец сел опять на свое место и молча стал есть хлеб, сухого сазана и каймак, который достал старик.

Кирка ел и пил много и все молчал, только его блестящие черные глаза беспрестанно вопросительно смотрели то на Ерошку, то на Чеченца. Старик только теперь рассмотрел его хорошо. Первое, что его поразило, была голова, обритая по татарски и голубоватой щетиной выставлявшаяся над лбом под заломленной папахой. Борода, которой еще почти не было у него тогда, была пальца в два длины, черная и подбрита по-татарски, усы подстрижены. Но не эти перемены поражали в нем; полные румяные щеки втянулись и потемнели, сделались такими же бурыми, как лоб и руки, на лбу между бровей была кривая морщина, которой прежде вовсе не было, и все лицо его было такое страшное и невеселое, что нельзя бы было узнать его, ежели бы не те же почти слитые черные брови и эти Киркины большие глаза, беспрестанно бегающие по голубовато белым белкам. —

Они оба были усталы, это было видно. Чеченец лег в углу, где ему постелил Ерошка, а сам дядя то......

15 Февраля 1862 г.

Прошло три года с тех пор, как Кирка пропал из станицы. Оленин служил все еще в том же полку и стоял с ротой в той же станице. — Он и жил даже на старой квартире у дяди Ерошки. Марьянка жила рядом одна в хате своего мужа, только хата эта была заново покрыта камышем, подправлена; и никто уже не удивлялся в станице, что Оленин целые дни проводил в Марьяниной хате и что, входя к Оленину, заставали Марьяну, которая сидела у печки.

Впрочем все в станице было по старому. Дядя Ерошка жил на старом месте в избушке, также, как и три года тому назад, дни и ночи проводил в поле с ружьем, кобылкой и Лямом, также по вечерам приходил сидеть на полу с постояльцем.

Марьянка, как и от мужа, так и теперь, любила по вечерам и особенно по праздникам ходить к мамуке помогать ей убирать скотину и с ногами влезать на печку на старое девическое место и молча в темном углу щелкать семечки.

Бабука Улита еще больше, чем прежде, жалела и ласкала дочь, но также, как и прежде, неутомимо и бодро трудилась и домохозяйничала.

Михаил Алексеевич также изредка приезжал в станицу, разрушал спокойствие бабуки Улитки, всякой раз мучал Оленина своим посещением и выпрашиваньями то вещей, то денег. Он ничего никогда не говорил Оленину о своей дочери, но как будто с тех пор, как Кирка бежал, признавал за собою какие-то права на Оленина.

Устинька была замужем и кормила уже второго ребенка. Теперь была её очередь по праздникам сидеть на бревнах, приготовленных и все еще не употребленных для станичного правления, и глядеть на молодых девок и казаков, водящих хороводы. Когда её милое, теперь похудевшее лицо оживлялось той нежной улыбкой, это уже была не улыбка настоящего, а улыбка воспоминания.

Дампиони уже не было в станице, он был назначен год тому назад, ежели не ошибаюсь, в помощники 2-го адъютанта товарища начальника штаба 2-го отдельного Закучук-Койсынского отряда. Милый Дампиони приезжал иногда из штаба в старую стоянку. Останавливался всегда у Устиньки, которая принимала его почти также, как бабука Улитка Михаила Алексеевича, и выносила ему на стол и каймаку, и печеную тыкву, и моченого винограда. Муж её был вестовым при Дампиони. Все казалось хорошо, но видно было, что она была больше уверена в любви Дампиони тогда, когда она не подносила ему ни каймаку, ни винограду. Дампиони уже всегда был в перчатках на улице, шашка у него была серебряная, часы были целы, сертук на барашиках особенного штабного покроя. Он пил чихирь по прежнему и говорил Оленину, что его против воли взяли в штаб, но наивная улыбка самодовольства выдавала его. Видно было, что он в заслугу себе считает то, что, не смотря на свое новое назначение, он остается тем же для старых друзей.