Оленин жил, казалось, по прежнему, зимой ходил в поход, лето и осень проводил в станице, дома и на охоте. В штаб он никогда не ездил, товарищи, которых он дичился, тоже редко ездили к нему.
Полковой командир года 2 тому назад вызывал его и делал ему отеческое наставление о том, как неприлично его поведенье в станице. Оленин отвечал, что по его мнению службе нет дела до его образа жизни, а что впрочем он намерен выдти в отставку. Он подал в отставку тогда же, но сначала ее задержало начальство, а потом подошла война, и отставка все еще не выходила.
С друзьями и родными в России он почти три года прервал всякое сношение и родные знали про него от других. Начатые его тетради «истории кавказской войны» и «о значении нравов» лежали нетронутыми в чемодане. Он по совету
Последнее его письмо вскоре после бегства Кирки было к приятелю. Вот что он писал тогда из похода. —
«Ты знаешь мою привычку соблюдать в душевных делах обычаи немецких хозяек: один раз после долгого время все поверить, перемывать, перестанавливать. Нынче целый день я занимался таким мытьем и поверкой. И было отчего. Со времени моего последнего письма случилось со мной самое важное происшествие в жизни — я был счастлив и продолжаю быть счастлив. Но я растерялся в первое время и только теперь в походе, один т. е. без неё, я в первый раз оглянулся на себя, вспомнил про свое существование и подумал о нем. Ты ошибся, полагая, что я отрекусь от письма, которое писал тебе, что мне стыдно станет. Прошло три месяца и, вспоминая это письмо, мне кажется только, что напрасно я вовсе писал тебе об этом, — всего я высказать не мог и сказал пошло, мало, бедно в сравнении с тем, что есть. — Теперь не буду тебе писать ничего про «то» и как все случилось, скажу только, что я счастлив, спокоен и чувствую себя сильным, как никогда не был в жизни. Жизнь моя теперь ясна для меня, я уж не один и знаю свое место и знаю свою цель. — Жена моя — Марьяна, дом мой — Новомлинская станица, цель моя — я счастлив, вот моя цель. Кто счастлив, тот прав! — Каких же еще целей, желаний, какой еще правды, когда чувствуешь себя на своем месте во всем Божьем мире, когда ничего больше не хочешь? — И я ничего не хочу, исключая того, чтобы не изменилось мое положение, хочу только отрезать себе все пути отступления из своего положения, исключить все ненужное из моего светлого круга. —
Впрочем объяснить этого нельзя, да и незачем.
Скажу тебе существенное и цель этого письма, которая есть просьба. Муж Марьяны пропал без вести, она полюбила меня (слова «полюбила меня» были замараны и было поправлено): она отдалась мне. И это неверно. Она не полюбила меня — избави Бог от этого мерзкого изуродованного чувства; я мущина, она женщина, я подле неё жил, я желал ее, она отдалась мне. И не она отдалась мне, а она приняла меня в свой простой, сильный мир природы, которого она составляет такую же живую и прекрасную часть, как облако, и трава, и дерево.
И я ожил и стал человеком только с тех пор, как вступил в этот мир, который всегда был передо мной, но который в нашем быту, как заколдованный круг, закрыт для нас.
Знаю и вижу твое презренье; но жалею и презираю твое презренье. «Человек тем человек, что он любит не как
Знаю, знаю; но знаю дальше. Любовь, про которую ты говоришь, есть любовь человека, но человека на низкой степени развития, далекого от простоты и правды. В этой выдуманной любви вы знаете, что вы любите, зачем вы любите, но притворяетесь, что не знаете, и все мнимое разнообразное и духовное в этой любви подводится к однообразнейшему однообразию — к лжи. Романы, поэмы, наши разговоры, в которых мы притворяемся, что одна духовная сторона любви близка нам, не все ли скучнейшее одно и то же? Я тебя люблю, ты меня любишь, наши души соединятся. Я тебя люблю... А что такое души? что такое «люблю»? никто не знает и боится знать.
Посмотри на каждое растение, на каждое животное: не видно ли величайшее разнообразие в исполнении этого вечного таинственного закона? И разве таинственность и прелесть разоблачилась с той поры, как я понял закон растения? тем более, закон, которому я подлежу? И разве во мне лежит боязнь правды, а не потребность её? Во всех отраслях развития человечества тот же закон: сознательное подчинение простейшим законам природы, которые при первоначальном развитии кажутся не человеческими.
Я подал в отставку, но сначала любезное начальство меня задержало, а теперь война. Ради Бога, устрой в Петербурге, чтобы ее не задержали (следовали наставления, кого просить и как).
Сейчас перечел твое письмо, твои советы и сожаленья моих друзей. Каковы же теперь будут советы и сожаленья? Я выхожу в отставку, женюсь на казачке, жене беглого казака, и поселяюсь в станице, без цели, без дела. — Пропал человек, а мог бы быть членом Аглицкого клуба и Сенатором, как папенька. —
Отчего я не нахожу, что Сенатор и член Аглицкого Клуба и Николай Г. пропал и что он бесполезный человек? Сенатору хорошо в Сенате и в соборе и члену весело в столовой, и не знаю там где, и Н. Г. приятно в гостиной, — только и нужно; значит, он не бесполезен, коли ему хорошо. Значит, растет дерево и исполняет свое назначение, коли листья на нем зеленые.
Значить, как ни пошло все, что скажет в гостиной Н. Г., а есть такая глупая барышня, для которой его пошлые слова будут в роде откровения. А нужно, чтобы и до этой несчастной каким бы нибудь путем дошло солнце. Ежели бы он не мог сделать пользы, ему бы не было приятно и он не стал бы ездить.
