Шкаликъ, не заѣзжая домой, отправился въ городъ, — прямо въ нижнюю слободу, и остановился у разваленнаго домика чинов[ницы] Кошановой. Исхудалая, болѣзненная и оборванная женщина въ чепцѣ стояла въ углу сорнаго, вонючаго двора и мыла бѣлье. 10-лѣтній мальчикъ въ одной рубашёнкѣ, одномъ башмакѣ съ ленточкой, но въ соломенномъ картузикѣ сидѣлъ около нея и дѣлалъ изъ грязи плотину на мыльномъ ручьѣ, текшемъ изъ подъ корыта, 6-лѣтняя дѣвочка въ чепчикѣ съ засаленными, розовыми лентами лежала на животѣ посереди двора и надрывалась отъ крика и плача, но не обращала на себя ничьяго вниманія.

— Здраствуйте, Марья Григорьевна, — сказал Шкалик, въезжая на двор и обращаясь к женщине в чепце, как бы вашего Василья Федорыча увидать?

— И, батюшка, Алексей Тарасычь, — отвечала женщина, счищая мыло с своих костлявых рук, — 4-ую неделю не вижу.

— Что так?

— Пьет! — грустно отвечала женщина.

В одном слове этом и голосе, которым оно было сказано, заключалось выражение продолжительного и тяжелого горя.

— Верите ли, до чего дошли: ни хлеба, ни дров, ни денег, ничего нет, так приходилось, что с детьми хоть с сумой иди. Спасибо, добрые люди нашлись, дали работу, да и то мое здоровье какое? Куда мне стиркой заниматься? — продолжала женщина, как будто вспоминая лучшия времена. Вот только тем и кормлюсь: куплю в день две булочки, да и делю между ними, — прибавила она, как видно с удовольствием распространяясь о своем несчастии и указывая на детей. А печки мы, кажется, с Пасхи не топили. Вот жизнь моя какая, и до чего он довел меня бесчувственный, а кажется, мог бы семью прокормить. Ума палата, кажется, по его уму министром только бы быть, мог бы в свое удовольствие жить и семейство... все водочка погубила. —

— A разве не знаешь, где он? Мне дельце важное до него есть.

Описание нищеты подействовало на Шкалика, должно быть, не так, как ожидала Марья Григорьевна; он презрительно посматривал на нее и, говорил ей уже не «вы», а «ты».

— Говорят, на съезжей сидит. Намедни, слышно, они у Настьки гуляли; так там драка какая-то с семинарскими случилась. Говорят, мой-то Василий Федорович в сердцах одному палец откусили что ли. Бог их знают.

— Он теперь трезвый, я-чай?

Женщина помолчала немного, утерла глаза щиколками руки и ближе подошла к лошади Шкалика.

— Алексей Тарасычь! вам верно его надо насчет бумаг. Вы сами знаете — он вам уж писал, так, как он, никто не напишет. Уж он кажется самому Царю напишет. Сделайте такую милость, Алексей Тарасычь, продолжала Марья Григорьевна, краснея и кланяясь, — не давайте ему в руки ничего за труды: все пропьет. — Сделайте милость, мне отдайте. Видите мою нищету.

— Это уж там ваше дело. Мое дело заплатить.

— Верите ли, со вчерашнего утра у детей куска хлеба в роте не было, хоть бы вы... — но тут голос Марьи Григорьевны задрожал, лицо ее покраснело, она быстро подошла к корыту, и слезы покатились в него градом.