— Известно, Ваше Сиятельство, все под Богом ходим, — с глубоким вздохом отвечал Шкалик, но Князь, повернув за угол, уже шел по тропинке, ведущей в Хабаровку. —

— Все под Богом ходим, — повторил Шкалик, бросая лучезарную улыбку на окружавших его слушателей.

— Заметил ты, Михаил Ивановичь, — говорила Г-жа Михайлова, усаживаясь в новые троечные дрожечки на рессорах, — какое у него лицо неприятное. Что-то этакое злое ужасно. Ну, а уж ходит, нечего сказать, не по княжески.

— Да и слухи про него не так то хороши, — отвечал Михайло Ивановичь, глубокомысленно вглядываясь в лоснящийся круп правой пристяжной. — Князь, так и держи себя князем, а это что?

На прошлой недѣлѣ 5 хабаровскихъ бабъ ходили въ казенную засѣку за грибами. Набравъ по лукошкѣ, часу въ 10-мъ онѣ, возвращаясь домой черезъ шкаликовскую долину (онъ снималъ ее отъ казны), присѣли отдохнуть около стоговъ. По шкаликовской долинѣ, занимающей продолговатое пространство въ нѣсколько десятинъ, между старымъ казеннымъ лѣсомъ, молодымъ березникомъ и хабаровскимъ озимымъ полемъ, течетъ чуть видная, чуть слышная рѣчка Сорочка. На одномъ изъ ея изгибовъ расли 3 развѣсистыя березы, а между березами стояли стога стараго сѣна и вмѣстѣ съ ними кидали по утрамъ причудливую лиловую тѣнь черезъ рѣчку на мокрую отъ росы шкаликовскую траву. Тутъ-то полдничали и спали бабы. Тонкая сочная трава растетъ около рѣчки, но ближе къ темнымъ дубамъ, стоящимъ на опушкѣ лѣса, она сначала превращается въ осоку и глухую зарость, а еще ближе къ лѣсу только кое-гдѣ тонкими былинками пробивается сквозь сухія листья, жолуди, сучья, каряжникъ, которые сотни лѣтъ сбрасываетъ съ себя дремучій лѣсъ и кидаетъ на сырую землю. Лѣсъ идетъ въ гору и чѣмъ дальше, тѣмъ суровѣе; изрѣдка попадаются голые стволы осинъ, съ подсохшими снизу сучьями и круглой, высоко трепещущей, зеленой верхушкой; кое-гдѣ скрипитъ отъ вѣтра нагнувшаяся двойная береза надъ сырымъ оврагомъ, въ которомъ, придавивъ орѣховый и осиновый подростокъ, съ незапамятныхъ временъ, гніетъ покрытое мохомъ свалившееся дерево. Но когда смотришь съ долины, видны только зеленыя макушки высокихъ деревъ, все выше и выше, все синѣе и синѣе. И конца не видать. — Березникъ, лѣсокъ незавидный, нешто, нешто, слѣга, а то и оглобля не выйдетъ. — Трава тоже пустая, тонкая, рѣдкая, косой не захватишь по ней. Шкаликъ скотину пускаетъ. Зато88 как поднимется солнышко и бросит первые розовыекосые лучи по тонким, белым деревьям, да утренний ветерок разбудит сочный зеленый лист, куда место веселое. Мне так же хорошо известно, что самое время, какъ бабы отдыхали подъ стогами, Шкаликъ изъ города заѣхалъ посмотрѣть свою долину и, объѣхавъ ее кругомъ, удостовѣрившись, что трава растетъ и побоевъ нѣтъ, подъѣхалъ къ стогамъ. Дальнѣйшія же обстоятельства могу передать только въ томъ видѣ, въ какомъ онѣ дошли до меня.

В тот же день Князю Нехлюдову доложили, что приехал Шкалик и имеет сообщить важное дело. —

Выйдя на крыльцо, Николинька нашел Шкалика в самом странном положении. Лицо его было исцарапано, волосы, борода и усы растрепаны и слеплены кровью, над правым глазом синеватая шишка и такая же на верхней губе. Одежда, сгорбленное положение и болезненное выражение глаз и сильный запах водки свидетельствовали о необычайном его расстройстве.

— Что с тобой? — спросил Князь.

— Ваше Сиятельство, защитите.

— Что? что такое?

— Ваши мужички... жисть мою прекратили.

— Как жисть прекратили? Когда? где?

— Только, вот, вот вырвался от злодеев, спасибо объезчик меня спас от варваров, а то бы там и лишиться бы мне смерти, Ваше Сиятельство.

— Где это было и за что? Объяснись обстоятельно.

— На Савиной поляне, Ваше Сиятельство. Ездил я в город позавчера по своим надобностям, только нынче напился чайкю с Митряшкой, ежели изволите знать, что на канаве двор, он и говорить: «поедем лучше, Алексей, вместе, я тебя на телеге довезу, а лошадь сзади привяжь».