— Исправник приехали-с, — сказал Фока почти шопотом, с значительным видом зажмуривая глаза.

— Какой Исправник? Зачем Исправник? — сказал Николинька, с озадаченным видом оборачиваясь к нему.

— Не могу знать-с.

— Ах, Боже мой, зачем это? что ему нужно? и зачем ему нужно, не понимаю.

— Прикажете просить?

— Вот приятно. Проводи его в гостиную и попроси подождать.

В это время из за двери показалась веселая и красивая фигура гостя, который с слезами на глазах и хохоча из всех сил вбегал в комнату. Увидав его, Николинька несколько секунд оставался совершенно неподвижен, схватил себя за голову, зажмурился и прошептал: «быть не может», потом хотел броситься к гостю, хотел что-то сказать ему, но имел только силу привстать с табурета и бледный, остановился [1 неразобр.].

Гость обнял его, и они крепко несколько раз поцеловались. Оба были так сильно взволнованы, что они не могли ни минуты стоять на месте, они чувствовали потребность ходить, делать что-нибудь, говорить хоть вещи самые глупые, неинтересные ни для того, ни для другого.

В звании романиста, обязанного рассказывать не только поступки своих героев, но и самые сокровенные мысли и побуждения их, я скажу вам, читатель, что ни тот, ни другой не чувствовали ни малейшего ни желания, ни удовольствия обниматься и целоваться, но сделали это именно потому, что находились в положении напряженной бесцельной деятельности, о которой я говорил, и потому, что они, встречаясь в первый раз после дружеской связи, соединившей их 4 года тому назад, они, несмотря на сильное волнение, чувствовали некоторую неловкость и желали чем-нибудь прекратить ее. — Кто не испытывал подобного тройного смешанного чувства радости, беспокойства и замешательства при свидании с людьми, которых любишь: как-то хочется смотреть в глава друг другу, и вместе как будто совестно, хочется излить всю свою радость, а выходят какие-то странные слова, — вопросы: «когда приехал?» и «хороша ли дорога?» и т. п. Только долго, долго после первой минуты успокоишься так, что съумеешь выразить свою радость и сказать вещи, которые, Бог знает, почему, задерживаются и просятся из глубины сердца. Так сделал и Николинька. Он сначала спрашивал, не хочет ли обедать его друг, останавливался ли он в городе, ходил большими шагами по комнате, садился за рояль, тотчас же вскакивал и опять ходил по комнате, беспрестанно оглядываясь на гостя; наконец, он стал против него, положил ему руку на плечо и с слезами на глазах сказал:

— Ты не поверишь, Ламинский, как я счастлив, что тебя вижу.

Кто не слыхал в наш век остроумных фраз о устарелости чувства дружбы и шуточек над Кастором и Полюксом, и кто в своей молодости не чувствовал страстного, необъяснимая влечения к человеку, с которым не имел ничего общего, кроме этого чувства? Чему же верить: фразам, или голосу сердца?

— Каким ты помещиком, — говорил Ламинский, оглядывая с головы до ног Николиньку.

— А ты право вырос, — говорил Николинька.

— Помнишь ты еще ту польку, под которую мы танцовали с Варенькой? — спрашивал Ламинский.

Николинька садился за рояль и играл эту польку.