Кто бы теперь, взглянув на это худое, костлявое тело с резкими движениями, на это измозченное с нездоровым цветом и покрытым морщинками лицо, узнал ту Княжну Долли Щербацкую, которая 8 лет тому назад составляла украшение московских балов своей строгой фигуркой с широкой высокой грудью, тонкой талией и маленькой прелестной головкой на269 белой нежной шее.
— Долли, — продолжал Степан Аркадьич, — что я могу сказать. Одно — прости. Прости.270 Разве не могут быть увлечения? Вспомни, разве 8 лет жизни не могут искупить минуты увлечения?
Она слушала до сих пор с злобой с завистью, оглядывая несколько раз с ног до головы его сияющую свежестью и здоровьем фигуру, но она слушала, он видел, что она хотела, желала всей душой, чтоб он нашел слова такие,
— Уйдите, уйдите. Разве вы не можете оставить меня один день? Завтра я переезжаю.
— Долли!..
— Сжальтесь хотя надо мной, вы только мучаете меня, — и ей самой стало жалко себя, и она упала на диван и зарыдала.
Как электрической искрой, то же чувство жалости передалось ему. Сияющее лицо его вдруг расширилось, губы распухли, глаза налились слезами, и он заплакал.
— Долли! — говорил он, — вот я на коленях перед тобой. Ради Бога, подумай, что ты делаешь. Подумай о детях. Они не виноваты. Я виноват, и накажи меня, вели мне, я... Ну чтож? Ну чтож делать? — говорил он, разводя руками, — прости, прости.
— Простить. Чтож тут прощать? — сказала она, удерживая слезы, но с мягкостью в голосе, подавшей ему надежду. — Нет слов, чтобы выразить то положение, в которое вы и я поставлены. У нас дети. Я помню это лучше вас, нечего мне напоминать. Ты помнишь детей, чтобы играть с ними.
Она, забывшись, сказала ему «ты», и он уже видел возможность прощения и примирения; но она продолжала:
— Разойтись теперь — это расстроить семью, заставить детей стыдиться, не знать отца; поэтому все в мире я сделала бы, чтобы избавить их от этого несчастья.
Она не смотрѣла на него, голосъ ея смягчался все болѣе и болѣе, и онъ только ждалъ того, чтобы она перестала говорить, чтобы обнять ее.
— Но развѣ это возможно, скажите, развѣ это возможно, — повторяла она, — послѣ того какъ мой мужъ, отецъ моихъ дѣтей, пишетъ письмо моей гувернанткѣ, гадкой дѣвчонкѣ. — Она стала смотрѣть на него, и голосъ ея сталъ пронзительнѣе и все поднимался выше и выше по мѣрѣ того, какъ она говорила. — Вы мнѣ гадки, противны,271 Она открыла лицо — сказала она опять сухо и злобно. — Ваши слезы — вода, вы никогда не любили меня, вы могли уважать мать своих детей. Детям все лучше, чем жить с развратным отцом, чем видеть мое презрение к вам и к мерзкой девчонке. Живите с ней.
Въ это время закричалъ грудной ребенокъ. Она прислушалась, лицо ея смягчилось, и она пошла къ нему.
— Если вы пойдете за мной, я позову детей. Я уезжаю к матери и уеду, оставайтесь с своей любовницей.
