26 августа. Стр. 87.

400 87 23. с Саламалидой — (испорченноеСоломонида) казачкой в Старогладковской; дальше Толстой пишет ее имя: Саламанида.

4 сентября. Стр. 87 — 88.

401 87 28 . с Балтою — Балта или Булта, как онсам подписывался, Исаев, чеченец, маркитант, приятель Толстого и его брата. О нем часто упоминается вписьмах H. Н. Толстого к брату. В письме, отправленном вероятно в середине июня 1852 г., он пишет:«Возвратясь из Кизляра, я нашел у себя кунаков: Балту и Садо... Зато Балта был очень хорошенькой. Надо быловидеть, с каким веселым и одушевленным видом он рассказывал, что его команду побили: из девяти человек, которые отправились в горы, чтобы поймать какого-нибудь тавлинца, 3-х убили и 4-х ранили..., сам жекомандир, т. е. Балта, поправился. Он обыграл какого-то дурака, выиграл 100 руб. сер., часы, седло и разныеразности, да кроме того его команда, прежде своего несчастного похода к Веденям, доставила командиру пользу, так что Балта чуть ли не капиталист и собирается взять новую хозяйку, а старой хозяйке дал 15 целковых на покупкуперсидского ковра для кунацкой». (Письмо не опубликовано, подлинник в АТБ.) В архиве Толстого сохранилосьчрезвычайно любопытное письмо к нему Балты от 23 января 1856 г., опубликованное в «Сборнике для описанияместностей и племен Кавказа», т. 46, Махач-Кала, 1929.

402 88 3 . не подъехал кБаряти нскому *** . — Ср. запись 3 июля 1851 г.: «трусил Барятинского», и прим. 334.

1 февраля. Стр. 89 — 90.

403 89 2 — 90 24 . Текст иперевод двух чеченских песен, записанных в дневнике 1 февраля 1852 г., были изучены, по просьбе Редакции, знатоком чеченского языка проф. Н. Ф. Яковлевым, исследование которого увидит вероятно свет в специальноморгане. Здесь же, с разрешения его, сообщаем только вкратце результат, к которому он пришел.

Толстой пользовался для своей записи звуков чеченского языка обычными знаками русского алфавита, оттеняятолько кое-где некоторые фонетические особенности с помощью диакритических знаков — горизонтальной черты надстрокой для обозначения звука, не передаваемого вполне точно русским знаком, и знака «′» для обозначениядолготы гласной для двугласной. Но конечно в своей записи, как в единичной попытке, Толстой не мог проводитькакой-либо строго-последовательной транскрипции; не мог он использовать также и каких-либо лингвистическихтрудов по чеченскому языку, так как первая работа в этой области (П. К. Услара) появилась лишь десять летспустя после его записи. Деление чеченского текста на слова также не везде правильно. Эти особенности записиТолстого заставляют проделать над текстом работу не столько прочтения, сколько реконструкции чеченскогопрототипа, материалом для которой служат одновременно и перевод и чеченский текст оригинала. Эта работа даетвозможность с несомненностью установить, что мы имеем здесь зафиксированную Толстым подлинную устнуюпередачу природного чеченца. Самая внешность текстов, обилие зачеркнутых мест, вставок и поправок в корнепротиворечит предположению, чтобы эти тексты могли быть переписаны Толстым с готовой рукописи.

Русский перевод Толстого восходит также к переводу самого исполнителя-чеченца, хотя некоторые исправленияуказывают на работу записывателя в сторону придания переводу большей литературности.

В заглавии песен стоят имена чеченцев Садо (см. прим. 397) и Балты (см. прим. 401), известных из дневника ипереписки Толстого. Что касается выражений «песня Садо», «песня Балты», то они могут указывать здесь нетолько на лицо, от которого записана песня, но и на стремление — замеченное также и у ингушей и не всегдадостаточно обоснованное — подчеркнуть принадлежность песни определенному лицу.

Намечаемый таким образом живой источник чеченских записей Толстого увеличивает и без того их значительнуюнаучную ценность, как первого по времени письменного памятника чеченского языка в ряду немногих других, покоторым мы можем судить о диалектах и об истории этого языка за истекшеестолетие. Бри этом надо отметить удивительную в тогдашних условиях точность записи и передачинепосредственного акустического впечатления чеченской речи, поскольку это мог сделать русский, пользуясьзнаками русского алфавита.

Обе песни носят явно выраженный характер свадебной символической поэтики. Первая в образах, знакомых изрусских песен, символизирует неизбежность брака с «суженым». Что касается термина qahbã, переданного уТолстого простонародным выражением, означающим «распутницу», то здесь следует видеть едва ли не результатбезграмотного перевода чеченца, вложившего в этот русский термин несвойственное ему содержание. Qahbãобозначает собственно женщину, нарушающую общеобязательный адат, как норму обычного права, а не только какправило общежития, так сказать эманципированную, эксцентричную в дурном смысле, с точки зрения горца, женщину. Этот именно смысл подсказывается контекстом песни: женщина подвергается общественному порицанию ужеза одно то, что она, покончив самоубийством, нарушила адат, или даже только за то, что ушла из дому одна вполе.