Конечно, прячут от меня, выписывают мысли для Черткова. Значит, теперешние дневники Л. Н. — это, как я и раньше писала, — это сочинения для господина Черткова, и искренности поэтому в них быть не может. Ну, и бог с ними, с их тайнами и обманами и скрываньями от меня. Со временем все уяснится. Я — это совесть, не любящая ничего скрытого, и это им невыносимо. Уже в Ясной Поляне я усмотрела это тайное скрыванье дневников Льва Никол—а у Саши и потому так волновалась последние дни, а они думали, что скрыли от меня. Спросила я еще сегодня Льва Ник.:

— А Саша читает твои дневники?

— Не знаю, — отвечал Л. Н., — она выписывает мои мысли...

Так как же «не знаю», если выписывает? Опять ложь! Но я ничего не сказала.

— Ты от всего так волнуешься, — прибавил Лев Ник., — оттого я и прячу от тебя...

Это, конечно, отговорка. Я волнуюсь не оттого, что прячут дневники; это и понятно, и вполне законно; и даже надо их от всех прятать. Волнуюсь я, что и Черткову, и Саше можно их читать, а мне, жене, — нельзя. Значит, он меня бранит и дает на суд дочери и Черткову. И это жестоко и дурно.

Здесь пропасть народу, все добродушны, не злобны и не скрытны, как в нашем аду семейном. Начинаю чувствовать ослабление моей любви к мужу за его коварство. Вижу в его лице, глазах и всей фигуре ту злобу, которую он все время на меня изливает, и злоба эта в старике так некрасива и нежелательна, когда на весь мир кричат о какой-то любви. Он знает, что мучает меня этими дневниками, и старательно это делает. Дай-то бог мне отделаться от этой безумной привязанности; насколько шире, свободнее и легче будет жить! Пусть их там колдуют с Сашей и Чертковым!

Таня мила, уступила мне свою комнату, что мне и совестно и будет мучить все время.

16 августа . Может ли быть счастье и радость в жизни, когда все сложилось так, что Лев Ник. и Саша, по его воле, постоянно с большим напряжением скрывают от меня что-то в дневниках Л. Н.; а я так же напряженно и хитро стараюсь узнать и прочесть, что от меня скрывается и что про меня доносится Черткову и через него всему миру? Не спала всю ночь, сердце билось, и я придумывала все способы, как прочесть, что скрывает так усиленно от меня Л. Н. Если там ничего нет, то не проще ли было бы сказать: «На, возьми, прочти и успокойся». Он умрет, а этого не сделает, таков его нрав.

Сегодня жалуется на сонливость и слабость, лежит у себя, ходил гулять. Я видела его минутку и передала клочок бумаги, на котором написала, что считаю справедливым и законным свои дневники скрывать и никому не давать читать. Но давать Саше читать и переписывать их для Черткова, а от меня хитро прятать во всевозможные шкапы и столы, от меня, жены, — это и больно, и обидно. «Бог тебе судья», — кончила я свою записку и больше ничего не буду говорить 85 По этому поводу Т. Л. Сухотина писала 16 августа В. Г. Черткову: «Было одно огорчение и расстройство, когда она С. А. Толстая. — С. Р. подсторожила вечером, что Л. Н. пришел к Саше за своим дневником. И сегодня написала ему об этом записку. Но потом послушалась моей просьбы не говорить об этом и сказала, что овладеет собой» ( ДСТ, IV, с. 327). .

Вчера вечером до 12-го часа Л. Н. после дороги играл оживленно в винт, сегодня утром чувствовал себя хорошо, а теперь, верно, рассердился за мой упрек. Что

делать! Мы изводим друг друга; между нами поселился, как говорит народ, — враг, т. е. злой дух. Помоги, господи! Молюсь вечером долго; молюсь, гуляя одна; молюсь, как сейчас, когда душа болит...

Вечером . Среди дня Лев Ник. меня позвал и сказал: «Ты опять обиделась». — «Конечно, — сказала я. — Ты прочел мою записочку?» — «Да; но я хочу тебе сказать, что Саша не читает дневника, а в конце каждого дня у меня в дневнике отдел мыслей, и эти мысли Саша переписывает для Черткова в дополнение прежних. А дневник у меня, и я никому его не дам».