Все это время читала на всех языках статьи о Л. Н., о нас. Никто его не знает и не понимает; самую суть его

характера и ума знаю лучше других я. Но что ни пиши, мне не поверят. Л. Н. человек огромного ума и таланта, человек с воображением и чувствительностью, чуткостью необычайными, но он человек без сердца и доброты настоящей. Доброта его принципиальная, но не непосредственная.

Дивная погода. Яркое солнце, 11 градусов тепла в тени, лист не облетел, и ярко-желтые березы на голубом небе, прямо перед нашими окнами, поражают своей окраской.

На душе уныло, одиноко, никто меня не любит. Видно, недостойна. Во мне много страстности, непосредственной жалости к людям, — но тоже мало доброты. Лучшее, что во мне есть — это чувство долга и материнства.

Был у нас третьего дня бывший революционер Н. А. Морозов, просидевший сначала в Шлиссельбургской, потом Петропавловской крепости двадцать восемь лет. Все хотелось послушать от него о его психологическом состоянии во время сиденья. А он больше рассказывал, как нарочно морили плохой едой, от которой делалась цинга. Цингу лечили, потом опять морили голодом и дурной пищей, так что из одиннадцати посаженных одновременно в крепость остались живы и отбыли срок трое, а восемь человек умерло.

Морозов еще свежий на вид, женился в прошлом году. Говор его какой-то глухой. Сам жизнерадостный и весь поглощенный интересом к астрономии. Уже он написал и напечатал книгу об Апокалипсисе 16 Книгу Н. А. Морозова «Откровение в грозе и буре. История возникновения Апокалипсиса» (П., 1907) с дарственной надписью: «Льву Николаевичу Толстому в знак глубокого уважения автора. 31 марта. Н. Морозов», Толстой получил в апреле 1907 г. ( ЯПб). Отзыв о ней он сообщил Н. А. Морозову в письме от 6—11 апреля ( ПСС, т. 77, с. 78). , и все его работы состоят в том, чтобы найти связь старых священных писаний с астрономией.

Приезжал Морозов с старушкой, своей старой приятельницей Лебедевой, и пробыли они один вечер 17 В. Д. Лебедева вспоминала: «Весь вечер... граф расспрашивал Морозова о жизни в крепости». А при прощании «выражал желание, чтобы Морозов приехал и пробыл несколько дней... Сказал, что в первый раз в жизни ему приходится видеть человека, проведшего 20 лет в тюрьме» ( Вера Л. Встречи с Л. Н. Толстым. — «Современник», 1912, №4). .

8 декабря . Хочется мне записать то, что я случайно слышала. Чертков, который бывает у нас каждый день, вчера вечером пошел в комнату Льва Николаевича и говорил с ним о крестном знамении. Я невольно из залы слышала их разговор. Л. Н. говорил, что он по привычке иногда делает крестное знамение, точно, если не молится в ту минуту душа, то тело проявляет знак молитвы. Чертков ему на это сказал, что легко может быть, что, умирая или сильно страдая, Лев Николаевич будет креститься рукой и окружающие подумают, что он перешел или желает перейти в православие; и чтоб этого не подумали,

Чертков запишет в свою записную книжку то, что сказал теперь Лев Николаевич.

Какое ограниченное создание — Чертков, и какая у него на все узкая точка зрения! Ему даже не интересна психология души Льва Николаевича в то время, как он один, сам перед собой и перед богом, осеняет себя крестным знамением, которым крестила его и мать, и бабушка, и отец, и тетеньки, и его же маленькая дочь Таня, когда она вечером прощалась с отцом и, быстро двигая маленькой ручкой, крестила отца, приговаривая: «Пикистить папу». Черткову надо все записать, собрать, сфотографировать — и только.

Интересен его рассказ, как к нему пришли два мужика и просили принять их в какую угодно партию, что они подо что угодно подпишутся и чем угодно: чернилами, кровью — на все согласны, лишь бы им платили деньги.

Произошло это оттого, что у Черткова набрано в его доме столько всякого сброду, живут и едят тридцать два человека. Дом большой и весь полон. В числе других живут четыре парня, товарищи сына Димы, просто молодые ясенковские мужики, которые, не делая ровно ничего, кушают вместе с господами и получают по 15 рублей в месяц. Им завидуют. Там же живут с матерью мои бедные, брошенные моим сыном Андрюшей, внуки — Сонюшка и Илюшок. Я их не могу видеть без горести.

У нас поломали во флигеле все замки, побили стекла; украли мед из улья. Я ненавижу народ, под угрозой разбоя которого мы теперь живем. Ненавижу и казни, и несостоятельность правительства.