Я говорю, что есть какое то наслаждение в горе. И вот доказательство: в то время, как я описывал это несчастие, я чувствовал его не слабее, как тогда; мне это доставляло какое то грустное удовольствие. Но довольно. —

Планы отца насчет нас переменились. В пансион мы больше не возвращались, и в ту же осень он повез нас в Д. Гимназию и поручил своему старому приятелю. Перспектива наша была уже не купечество, а университет, служба. Капитала же, который он намерен был положить на наше имя, он не положил, не знаю, почему. Должно быть потому, что весь его капитал, состоящий из 300,000,95 95 Поперек текста на стр. 68 рукописи написано: Впечатл[ѣ нія] В Володи Отца и Н Натальи Сав Савишны .

Смерть матушки однако была для него тяжелым ударом. Это горе так сильно на него подействовало и так скоро прошло, как то лишь бывает с людьми, одаренными такими пылкими страстями и способными быстро увлекаться ими.

Теперь следуют 6 лет новой жизни, обстоятельства которой я вам описывать не буду. Ознакомлю вас только с главными переворотами, случившимися в нашем семействе, и с лицами, составляющими его. Отец жил зимы в Москве, и после 4 удачных зим (в отношении игры) дела пошли худо, и он в две последния зимы проиграл все и остался при св'оих 400 душах, правда, очень хорошо устроенных, потому что летом, живя в деревне, он занимался хозяйством и привел; его в довольно редкие между Русскими помещиками порядок и устройство.

Любочка, я уже вам сказал, кажется, была очень хорошенькая девочка и стала хорошенькой девушкой. Знали, что у отца есть деньги, и что он намерен ей дать хорошее приданое. Подвернулся К. помещик, дальний сосед по имению, но близкий знакомый по охоте, скупой, пожилой и грубой хохол Пестовичъ, [70] сдѣлалъ предложеніе. Обоюдныя условія насчетъ приданаго покончили съ большой тщательностью со стороны Пестовича и съ притворною щедростью и беззаботностью со стороны отца. Любочку мы совершенно потеряли изъ виду. Вся Губернія толковала, что отецъ мой прекрасный, примѣрный отецъ, что онъ такъ пристроилъ дочку, что хоть бы родному. Да и что говорить, какіе балы задавалъ! — Мими Купферталь послѣ свадьбы была отпущена. Семейство Ипатовичъ оказалось чудомъ неблагодарности, по ея словамъ. Что, ежели бы Княгиня была жива и видѣла это? Карлъ Иванычъ давно былъ отпущенъ. Мими жила съ Юзой въ Москвѣ и, неизвѣстно, на какія суммы, нанимала квартиру, лучшихъ учителей всѣхъ возможныхъ искуствъ и наукъ для образованія необыкновенныхъ способностей ко всему Юзы. Подробное положеніе всѣхъ этихъ лицъ вы узнаете изъ послѣдующихъ моихъ записокъ. Теперь поговорю немного про насъ и наше развитіе въ этотъ 6-ти годовой періодъ.

Чтобы понять характер молодых людей, нужно рассматривать поступки их в трех главных сферах и подвиги их на трех этих поприщах; имянно: наук, светского обращения и нежнейшей из страстей. — Под светским обращением я разумею обращение со всеми людьми, с которыми судьба сталкивает человека: высших, ниссших, равных. Начну по старшинству с Володи. В общих чертах описывать характер так трудно, что даже невозможно. Я раз уже пробовал описать вам в общих чертах нашу жизнь в училище, и мне не удалось. Теперь, чтобы дать вам понятие о наших респективных характерах, я возьму эпизоды из нашей жизни самые простые, но постараюсь как можно подробнее передать их вам, и с тою же простотою, [71] с которою тогда они представлялись мне. —

Как уже я сказал вам, мы были поручены одному приятелю папа, у него и жили. — Приятель этот был профессором физиологии человеческого тела и Анатомии, вместе читал он Историю Медицины. Отец мой знавал его в первой своей молодости, был с ним однокашник. Обращаясь всегда в высшем или близком к высшему кругу обществах, отец совершенно упустил его из виду и даже, ежели бы и имел его на виду, то не очень бы обрадовался. Когда же пришло время нас пристроить, папа вспомнил, хотя и не блестящего, но полезного в настоящих обстоятельствах профессора и узнав,; что он преподает вышеозначенные науки, и что он декан и даже одно время исполнял должность Ректора, сообразил, что эта связь, которую совершенно от него зависит поддержать визитом и ласковым обхождением, может быть для него и для нас крайне полезна. Папа почитал бесполезным осведомиться о том, в каком он Факультете был Деканом, довольно того, что это слово звучало приятно в его ушах, особенно с прибавлением Профессор Эмерит [?], не обращая внимания на то, что мы никогда не предназначались к Медицинской карьере; он вообразил, что его влияние на всех молодых людей, воспитывающихся в Университете, всемогуще. Сообразно с этим, сделав первый визит самому Доктору и вторичный его семейству, папа умел, несмотря на пришепетование, внушить величайшее уважение к своей особе будущему нашему покровителю, который, несмотря на все свои прекрасные качества, был очень тщеславен и твердо убедился в том, что он может быть нам полезен, и что это составит его непременную обязанность для того, чтобы не отстать от общества и всегда быть в состоянии возобновить с ним [72] связи, с помощью которых он будет в состоянии прилично пристроить свою 16-ти летнюю дочку, белокуренькую овечку Зинаиду. Но что я рассказываю? Я только хотел сказать, что мы жили у Доктора, и в 1836 году в Апреле Володя, у которого была особенная комната, сидел в ней на большом кресле с полозьями, которое приятно покачивалось, держал в руках тетрадки Уголовного права и, задравши ноги кверху, смотрел с большим вниманием [на] стены и потолок своей комнаты. —

Дело происходило перед экзаменами, за 5 дней до экзамена Уголовного права Профессора Шмерца, который, как то было известно через некоего студента — собаку, который составлял вопросы, был недоволен осанкою Володи, находя ее слишком самостоятельною, и выражался так: «Я знать ничего не хочу; я сужу по репетициям, а г-н Картилин [?] отозвался, что он не м может приготовить всех прочитанных лекций. Посмотрим, он умен, я знаю, но и я тоже тверд в своем слове. Г-н К. еще молод, и ему нужно пробыть два года в 3-ем курсе для узнания основательнее предмета».

Понятно, что Володя занимался этим предметом преимущественно перед другими и неусыпно. Комната его была расписана по всем стенам Филоссофиями уголовного права и даже в одном месте конспект смешанных теорий доставал до потолка. Меблировка Володиной комнаты состояла из кресла на полозьях, смело, как говорил Володя, кинутаго на середину комнаты. Все находили, что это кресло, хотя и чрезвычайно приятно в нем качаться, стоит не у места, но Володя утверждал, что это так нужно, и что он, как хорошие живописцы, не размазывает тщательно картины, a смело; сажает шишки. Он так выговаривал это слово шишки» и, сжимая все [73] пальцы правой руки, делал ими движение, как будто бросая что-нибудь с отвращением, что все слушавшие его невольно убеждались, что это кресло шишка и стоит прекрасно.

Заговорив о шишках, я нахожу, что это темно для всех, кроме членов нашего семейства [и] коротких знакомых, и понять настоящее значение того, что я говорю, может только человек, которого я называю понимающим. Я обещался вам растолковать то, что я называю понимающими [и] непонимающими людьми. Нет удобнее случая. Но приступая к этому объяснению, я боюсь, что не съумею провести для вас эту черту, которая в моих глазах разделяет весь род человеческий на два разряда. Ни один из качественных противоположных эпитетов, приписываемых людям, как-то, добрый, злой, глупый, умный, красивый, дурной, гордый, смиренный, я не умею прилагать к людям: в жизни моей я не встречал ни злого, ни гордого, ни доброго, ни умного человека. В смирении я всегда нахожу подавленное стремление гордости, в умнейшей книге я нахожу глупость, в разговоре глупейшего человека я нахожу умные вещи и т. д. и т. д., но понимающий и не понимающий человек, это вещи так противоположные, что никогда не могут слится одна с другою, и их легко различить. Пониманием я называю ту способность, которая способствует нам понимать мгновенно те тонкости в людских отношениях, которые не могут быть постигнуты умом. Понимание не есть ум, потому что, хотя посредством ума можно дойдти до сознания тех же отношений, какие познает понимание, но это сознание не будет мгновенно, и поэтому не будет иметь приложения. От этого очень много есть людей умнейших, но не понимающих; одна способность нисколько не зависит от другой. —

[74] Такт опять совсем другое дело. Такт есть умение обращаться с людьми, и хотя для этого умения необходимо понимание отношений людских, но это понимание может происходить от привычки, от хорошего воспитания, а чаще всего люди, так называемые с тактом, основывают эту способность на хладнокровии, на умении владеть собою и на медленности и осторожности во всех проявлениях. От этого большей частью люди с тактом люди непонимающие. Медленность и хладнокровность совершенно противоположны этой способности, основанной, напротив, на быстроте соображения. Какая разница между человеком, который едет с визитом соболезнования в дом, хозяева которого сильно огорчены потерею какого нибудь родственника и говорить там, почитая то своею обязанностью, пошлые и избитые фразы участия, и тем, который, предвидя в этом визите много тяжелых минуть, не едет вовсе? Какая разница между человеком,; который с первого взгляда на другого человека говорит вам: «это порядочный человек», и тем, который парикмахера принимает за артиста? Какая разница между тем человеком, который, когда кончился анекдот, спрашивает вас: «ну, а потом?» не понимая, как груб этот вопрос, и тем, который, когда вы только начинаете рассказывать, оценил уже ваш рассказ и никогда не спросит этого? Разница между человеком понимающим и непонимающим. Самые приятные отношения с людьми понимающими. Есть много понятий, для которых не достает слов ни на каком языке. Эти то понятия могут передаваться и восприниматься только посредством понимания. Чтобы передать такого рода понятие, для которого нет выражения, один из собеседников говорить другому один из признаков этого понятия или выражает его фигурно; другой [75] по этому признаку или фигуре, a более по предшествующему разговору и выражению губ и глаз понимает, что первый хочет выразить, и, что бы еще более объяснить понятие и вместе с тем показать, что оно для него понятно, говорить другой характеристический признак. Это средство распространяет круг разговора и притом доставляет большое наслаждение. Когда люди привыкли один к другому, то игра эта идет с необыкновенною быстротою, и чем быстрее, тем приятнее, как игра в мячь. В нашем семействе понимание весьма развито, и сначала я полагал, что оно произошло от одинакового воспитания, оттого что каждому из нас вся жизнь другого известна до мельчайших подробностей, одним словом, что оно происходило от сродства в мыслях, так же, как и может существовать независимо от способности понимания во всяких кружках, но сталкиваясь с различными людьми, я убедился окончательно, что, несмотря на чрезвычайную разницу в прошедшем с многими людьми, некоторые сейчас понимали, другие, как ни часто я с ними сходился, всегда оставались непонимающими, и что резкая черта эта между всеми людьми существует, хотя и с подразделением: на людей, понимающих всегда и везде, и на людей, понимающих в известном кружке и вследствие известных обстоятельств. Я привел пример шишки. Шишка называлась у нас такая вещь, которая поставлена не у места, с претензиею на laisser aller.96 96 [дать свободно развиваться событиям.] шишка и значило гораздо больше. Так, шишка говорилось о известном способе завязывать галстук; даже в разговоре, в лекциях профессоров некоторые отступления назывались шишка. Много было у нас таких понятий, выраженных странно, много типов. Например, в то время, как перестали носить штрипки, со стрипками выражало очень; [76] галстук «со стрипками», прическа «со стрипками», даже разговор и манера танцовать «со стрипками» были для нас вещами очень ясными. Продолжаю. Меблировка комнаты состояла из этого кресла на полозьях, дивана, который очень искусно превращался к вечеру в кровать и к утру опять приходил в первобытное положение, ломберного стола, который всегда был раскрыт, и на котором лежали книги, тетради, пенковая трубка, из которой никто не курил и, так называемая, [изюм]ная чернильница с подсвечником в середине. (Один раз, расспрашивая Володю об одном молодом человеке, юнкере, нашем родственнике, я сказал ему, не удовлетворяясь его ответами: «да ты дай мне о нем понятие. Что он глуп был?» — «Нет, он еще молоденькой мальчик был, ни глуп, ни умен, так себе, но, знаешь, в таком возрасте, в котором всегда бывают смешны молодые люди. У него была губительная слабость, от которой, я всегда уверял его, он расстроит и желудок и обстоятельства, это изюм покупать.» — «Как изюм? спросил я. «Ну да как изюм? Как есть деньги, уж он не может выдержать, посылает в лавочку покупать изюм, не изюм, так пряники, а не пряники, так саблю или тёрку какую нибудь купит.») С тех пор изюмом называется у нас всякая такого рода покупка, которая покупается, не потому что ее нужно, а так. Володя признавался, что чернильница эта была куплена в изюмные времена, да и вид она имела изюмный.

Доктор, должно быть предполагая, что посещение его никак для нас не может быть неприятно, заходил очень часто то в мою, то в Володину комнату. Он долго сидел у меня, и, несмотря на то, что действительно мне было некогда переливать с ним из пустого в порожнее на какую-то филоссофическую тему, несмотря на то, что перед тем, как он взошел ко мне, я с математической верностью рассчел, на сколько часов предстоит мне занятий, и, несмотря на то, что я сказал [77] сам себе, что не дам никому помешать себе, прямо скажу, что мне некогда, он сидел у меня, и, хотя я слушал его и сам отвечал ему, мысль моя была занята тем, что глупо, бессмысленно из ложного стыда расстроивать порядок своих занятий. А между тем что то говорило во мне: «совестно сказать ему, что некогда; он так рад поговорить старик с человеком, об уме которого он весьма высокого мнения, и говорит он не глупо, главное же, как заметить ему, что он мне мешает, когда он в полной уверенности, что делает мне превеликую честь и удовольствие. Впрочем он сам скоро уйдет, не стоит и обижать его. Вот Володя, тот, хотя также хорошо понимает все эти тонкости, и хотя ему нужнее его задобривать по случаю дочки, но Володя сейчас скажет, и видно, что ему это труда никакого не стоить. Я тоже могу, но это стоит мне всегда большего труда, и я сделаю это раз,; два, но никогда такое обращение не взойдет мне в привычку, а, чтобы успевать в делах мирских, это необходимо, и от мала до большего между мной и Володей эта разница. Должно быть от этого Володя приобретает влияние на других. Ведь доктор, хотя старик, но уважает его; это видно во всем его обращении.»

Так рассуждал я втихомолку, а Доктор, преспокойно усевшись на моей постели, так покойно, что не было надежды, чтобы он когда-нибудь встал, рассуждал вслух: «Я все-таки полагаю, что те люди, которые, как вы говорите, счастливы своей независимостью и твердостью, с которыми переносят неудачи, не могут быть совершенно счастливы. Эгоизм происходит от слабости. Они не могут любить, потому что не чувствуют довольно силы, чтобы сделать счастье других людей. Как не говорите, а этих людей я презираю». Он сбил ногтем среднего пальца пепел с конца сигары. Я сам как-то затеял речь об эгоистах, теперь же вовсе не слушал, и мысли мои можно было перевести вот как: «что он толкует слабость, чувствуют силу какую-то, [78] не хочется мне спорить, а стоит, чтобы его сбить, только спросить, что он разумеет под этими фразами; и долго ли еще он намерен сидеть; должно быть еще докурит эту сигару; хоть бы он к Володе пошел». Ожидания мои сбылись. «Поверьте мне, М. A., вы еще молоды, нет выше счастия для человека известных лет, как иметь такое занятие, которым бы он занимался с любовью. Вот я, например, да впрочем, что вам говорить; вы знаете, как я живу», и он так разгорячился, что, не доканчивая доказательства, каким образом он один умел найти счастие (что впрочем он мне неоднократно доказывал), он встал, бросил сигару за окошко и сказал: «однако вам надо заниматься; не хочу вам мешать, теперь, я знаю, для студентов минута дорога» и вышел.

Когда мне бывало помешают в занятиях, как помешал этот Доктор, не столько мешают тем, что отрывают от занятий, но, так как я очень впечатлителен, расстроивают настроенность духа. Только что он ушел, я не сел заниматься, а вышел, слышал, как он взошел к Володе, потянулся и стал ходить по комнате, улыбаясь и думая, Бог знает о чем: и о том, что он добрый человек, но очень тщеславен, о том, что из чего он так хлопочет рисоваться передо мной своими добродетелями, о том, что славно, что он ушел, но что можно зайдти к Володе, отдохнуть и поболтать; притом же я не встал, как он уходил, может он обиделся.

Володя сидел в той же позе, Доктор на диване и толковаль что-то о том, что по его мнению, человеку без средств жениться на девушке тоже небогатой, он почитает делом подлым и нисским и т. д. «Как это попал на этот; пунктъу нихъ разговоръ? — подумалъ я — и какъ онъ можетъ съ [79] жаромъ толковать обо всемъ. Должно быть у него нѣтъ никакихъ убѣжденій, отъ этого онъ какъ-то страненъ и стыдливъ, а иногда грубъ и неловокъ въ обращеніи. Теперь, напримѣръ, онъ не замѣчаетъ, что этотъ разговоръ похожъ на намекъ Володѣ, который волочится за его дочерью. Я бы растерялся въ такомъ положеніи, а Володя чудо какъ холодно и просто отвѣчаетъ ему, что нельзя предполагать, чтобы человѣкъ, имѣющій нѣкоторыя способности, не нашелъ средствъ содержать семейство, «и притомъ, говорилъ онъ, любовь извиняетъ его, ежели бы даже жена его перемѣнитъ образъ жизни», что любовь мужа для нея должна замѣнить эту потерю.