Большая часть крестьян, казалось, была занята только тем, чтобы не переставая только отписываться от затопившей их нужды. Стоило немного ослабеть, и нужда заливала. Веселы были только ребята и девки, люди же постарше были в постоянном унынии, очевидно проходившем только тогда, когда они забывались вином. Все это теперь, когда ему не нужно было, как участнику этого положения, скрывать от себя все это, он увидал теперь в первый раз.

Стоило только без предвзятой мысли, без желания оправдать себя, как путешественнику, исследовать условия жизни этих людей, узнать, на кого они работают, при каких условиях пользуются землей и произведениями с неё своего труда, чтобы было совершенно ясно, что люди эти содержатся в самом жестоком, доводимом до последней степени тяжести рабстве землевладельцами.

Он удивлялся теперь, как мог он прежде не только не видать этого, но еще предъявлять какие то требования к крестьянам и осуждать их.

В воскресенье собрались у амбара повещенные об этом выбранные крестьяне трех деревень, среди которых находилась земля Нехлюдова. Весь вечер накануне Нехлюдов писал, изменял, поправлял свой проэкт и условия и придумывал то, что он скажет им.

Утром он вновь перечел и переписал проэкт условия и стал дожидаться мужиков. С 10 часов они стали собираться. Несколько раз Нехлюдов выглядывал из окна и видел, как все прибавлялось и прибавлялось мужиков, как они медлительно и важно подходили в своих кафтанах и шапках, большей частью с палками, к прежде собравшимся и, раскланявшись, садились на приступки амбара или становились кружком и беседовали. Он выглядывал из окна, не выходя к ним, потому что знал, что расстроит их, и дожидался, пока соберутся все.

Наконец прикащик пришел сказать, что собрались все. Нехлюдов заглянул в окно. Толпа была большая и громко гудела. Нехлюдову стало жутко. Он шел делать благодеяние — так он рассуждал — и хвалил себя за это, а в глубине души он чувствовал себя виноватым вором, который, прежде чем быть пойманным, хочет сознаться в краже и возвратить ее.

Когда Нехлюдов подошел к собранию и обнажились русые, курчавые, плешивые, седые головы, у Нехлюдова сжалось сердце, и стало жутко. Все поклонились и с непроницаемым и важным видом уставились на барина.

— Я пригласил вас вот зачем, — начал он. — Я считаю, что земля Божья и что владеть землею можно только тому, кто работает на ней, и потому считаю, что мне, так как я не работаю на ней, владеть землею нельзя, и потому я желаю передать ее вам.204 Все это было принято как естественное и ожидаемое.

Все молчали с тем же значительным видом. Один только с большой рыжей бородой и глубокомысленным лицом, выдававшимся изо всех, значительно повел бровями и одобрительно сказал:

— Это так точно.

— Вот так я и хочу отдать вам землю. Отдаю я ее всю вам, трем обществам, но не даром, а с тем условием, чтобы те, кто будет владеть землею, платили за нее по 6 рублей за десятину, не мне, а обществу, т. е. на общия дела всего общества: на школу, на машины, если какие нужны для всех.205 даже на подати, на общественного быка или жеребца. Вот вам бумага, в ней все это написано, — сказал он, передавая им заготовленный проэкт условия с ними, — все это почитайте, обсудите и потом скажите мне ваше мнение, и потом обсудим еще. Вы поняли меня?

— Как не понять. Очень понятно, — значительно проговорил рыжебородый и тотчас же стал молоть такой вздор, что очевидно было, что он не только не понял того, что говорил Нехлюдов, но не понимает и того, что говорит сам. — Значит, чтоб общество отвечало, — говорил он,— кто, примерно, не уплатил, может, значит, земли решиться. Только бы денежки по срокам. Одно, что дорогонько полагаете.

Он бы еще долго говорил, наслаждаясь звуками своего голоса, но его остановили, и совсем незаметный, остроносый мужичок, лет 50-ти, начал не столько говорить, сколько спрашивать.

— Кому же платить деньги? — спросил он.

— Платить сами себе, — отвечал Нехлюдов.