Все наказания эти были самые строгие, которые только можно было положить.
— Суд удалится для постановления решения, — сказал председатель, вставая.
Все поднялись за ним и с облегченным и приятным чувством совершенного хорошего дела стали выходить или передвигаться по зале.
— А ведь мы, батюшка, постыдно наврали, — сказал Петр Герасимович, подойдя к Нехлюдову, которому старшина рассказывал что-то. — Ведь мы ее в каторгу закатали.
— Что вы говорите? — вскрикнул Нехлюдов, на этот раз не замечая вовсе неприятной фамильярности учителя.
— Да как же, — сказал он. — Мы не поставили в ответе: «виновна, но без намерения лишить жизни». Мне сейчас секретарь говорил, — прокурор подводит ее под 15 лет каторги.
— Да ведь так решили, — сказал старшина.
Петр Герасимович начал спорить, говоря, что само собой подразумевалось,
— Да ведь я прочел ответы перед тем, как выходить, — оправдывался старшина. — Никто не возражал.
— Я в это время выходил из комнаты, — сказал Петр Герасимович. — А вы-то как прозевали?
— Я никак не думал, — сказал Нехлюдов.
— Вот и не думали.
— Да это можно поправить, — сказал Нехлюдов.
— Ну, нет, теперь кончено.
Нехлюдов посмотрел на подсудимых. Они, те самые, чья судьба решилась, всё так же неподвижно сидели за своей решеткой перед солдатами. Маслова улыбалась чему-то. И в душе Нехлюдова шевельнулось дурное чувство. Перед этим, предвидя ее оправдание и оставление в городе, он был в нерешительности, как отнестись к ней; и отношение к ней было трудно. Каторга же и Сибирь сразу уничтожали возможность всякого отношения к ней:недобитая птица перестала бы трепаться в ягдташе и напоминать о себе.