Дмитрий признался мне, что ему приходит мысль, чтобы его брата убили на Кавказе для того, чтобы он был богаче, а я признался, что желал, чтобы умерла бабушка. И эти при знания не только не стягивали больше чувство, соединявшее нас, но сушили его и разъединяли нас, а теперь вдруг его самолюбие не допустило его сделать самое пустое признанье, и мы в жару спора воспользовались теми орудиями, которые прежде сами дали друг другу и которые поражали ужасно больно. —

Кроме того, в это время влияние Дмитрия становилось мне тяжело, я стыдился этого влияния, и самолюбие мое беспрестанно мне указывало недостатки моего друга. — К счастию, привычка этого влияния была сильнее самолюбия, и этому я обязан тем, что в этот первый год свободы я еще не смел думать действовать против советов Дмитрия; не употребил свои силы молодости на будто бы веселую жизнь с вином и женщинами, на которые обыкновенно в эти года бросаются молодые люди. Именно в эту пору любовь моя к Дмитрию держалась только потому, что мне стыдно было перед ним и еще больше перед самим собою изменить ему. Но это было переходное время от любви страстной к любви разумной. Прежде он был для меня совершенством во всех отношениях, достойным подражания и недостижимым, теперь, открыв в нем недостатки, я готов был бросить совсем его и искать другого совершенного друга; по счастию меня удержала его разумная и упорная привязанность. — Хотя мне это было больно, я стал верить, что можно любить и не совершенных людей. Кроме того, я любил уже все его семейство и даже в это время последнее, кажется, больше его. Воспоминание о вечерах, проведенных в гостиной Нехлюдовых, было бы совершенно приятное, ежели бы я не страдал очень часто от застенчивости и не портил сам своих отношений своим стремлением к оригинальности. Казалось, С Софья И Ивановна , М Марья И Ивановна , В Варенька , любили меня и привыкли ко мне, но привыкли ко мне не к такому, какой я был, а к такому, какой я притворялся.

Главное же, что-то широкое, разгульное было в этой жизни и этих кутежах в «Лисабоне» и каких-то таинственных домах с рублем в кармане и свинчаткой в руке, которое прельщало меня. Это не было похоже на это притворство с шампанским у Радзивила. Их было целое общество человек 15 разных курсов, которые были в компании с М Мухиным ; человек 5 уж не было. Один скрывался в Церкви и пугал народ, другой, из дворян, продался в солдаты. Этого я помню, он редко приходил в Университет, но приход его производил волненье; он кутил ужасно, бил, ломал, сыпал деньги, задолжав кругом, он продался и, гуляя с полотенцем, бил стекла. Мы пришли к нему в казармы. Он был трезв и горд с забритым лбом в серой шинели. Тогда я смотрел на него, как на редкость, на великана, но теперь, глядя на Мухина, который часто поминал его, эта странная, разгульная поэзия начинала сильно действовать на меня. —

Кажется, товарищи догадывались, что я не знаю, и притворялись, что верят, но часто я замечал, как они пропускали места и не спрашивали меня. —