Управляющий, вольноотпущенный человек еще отца Оленина, был очень доволен отъездом молодого барина и таким образом выражался о молодом барине: — Я ему давно говорил: «что, мол, вы, Дмитрий Андреич, нигде не служите, так болтаетесь? в ваши годы молодые на Кавказ бы вам, в военную службу. А то что ж здесь вы только себя беспокоите и дела никакого не делаете. А на меня, мол, можете положиться, что как при вашем папеньке 26 лет хозяйство не упускал, и без вас не упущу. Приедете, спасибо Андрюшке скажете». А то ведь смотреть жалко было право, как имеешь привычку с малолетства к их дому и к роду то ко всему ихнему. Самый пустой барин был. Приедут бывало весной, скучают, — то за книжку возьмется, то на фортепьянах, то ходит один по лесу, как шальной какой. Даже Лизавета Михайловна посмотрят и скажут бывало: «Что мне, говорить, Андрюша, с ним делать, уж так я люблю его». — Служить его пошлите, матушка, говорю, или жените. — «Женить то, говорит, как его?» В прошлом году проигрался в Москве тысяч 15 и приехал, сам за хозяйство взялся. Что чудесил! Ничего то не знает, а тоже приказывает. Со мной то еще бы ничего, я могу его понимать, бывало тò говорит, что разобрать нельзя и совсем невозможное, я все говорю: слушаюс, будет исполнено, а, известно, делаешь как по порядку; а то с мужиками свяжется, там как на смех поднимали. Приехал с весны, по ржам поехаль. «Вымочка, говорить, зачем? Это можно бы было снег свезти». Или: «зачем, говорить, крестьян поголовно посылать, это никогда не надо и в рабочую пору никогда отнюдь не посылай больше 3 дней в неделю». — Слушаю, говорю. В одно лето, мало положить, тысячи на четыре убытка сделал и мужиков замучал. Все по крестьянамь ходил, лошадей им покупал, песочком пороги приказывал усыпать, школу, больницу завел. А уж ничего чудней не было, как он сам с мужиками работал. Измается так, что красный весь, пот с него так и льет, а все отстать не хочет косить, снопы подавать, либо что. Стали раз тоже с мужиками силу пробовать. Умора глядеть. Нарочно скажешь: что мол вы беспокоитесь, а он еще пуще. И мужики то смеялись, бывало, и бабы тоже. Ну, на счет этих глупостей, грех сказать, ничего не было и не пил тоже, только карты его сгубили. Чтож, пускай послужит, кузькину мать узнает, может, и человеком будет, a именье богатое, промотал бы он его, кабы здесь остался».

Говорили еще о молодом человеке портной Monsieur Chapel, которому он остался должен 678 р. серебром, и член Английского клуба Г-н Васильев, имевший выигранный в карты вексель на Оленина в 8.700 р., и еще кое кто, кому он остался должен в Москве.

Monsieur Chapel перенес счет Оленина в другую книгу, узнав, что он уехал, и приводил его в пример опасности кредита русским барам.

Mais tout de même c'était un garçon qui ne manquait pas d'ésprit,75 [А всё-таки он был неглупый человек,] прибавлял он, становясь на колени перед новой pratique,76 [перед новым заказчиком,] застегивая и обдергивая.

Г-н Васильев вышел из себя, узнав о отъезде своего должника. Его не столько огорчило то, что стало меньше надежды получить деньги, сколько то, что уехал игрок, наверно проигравший ему тысяч тридцать, и с которого была надежда выиграть еще столько же. Но ему показалось, что он сердится на бесчестность своего должника, и так понравился этот благородный гнев, что он показывал всем вексель, говоря, что он отдаст его зa полтинник, и уверял, что «вот человек, которому я чистыми переплатил тысяч десять! Нет, игры нет больше, сам проиграешь, платишь, а выиграешь раз в жизни и сиди». Однако Васильев тотчас же подал вексель ко взысканию и получил деньги.

«Что вы мне ни говорите, mon bon ami»,77 [милый друг,] говорила мать Оленина своему старому другу и двоюродному брату, который упрекал ее в том, что она позволила сыну расстроить именье и уехать на Кавказ, — «что вы мне ни говорите, a Dmitri так благороден. Il faut que jeunesse se passe.78 [Надо молодежи перебеситься.] И мы с вами шалили.

«Сходи!» сказал уж после урядник, оглядываясь вокруг себя. «Твои часы что ли, Гурка? Иди!»

— «И то ловок стал Лукашка твой», прибавил урядник, обращаясь к старику: «все, как ты, ходить, дома не посидит, намедни убил одного».

— «Мы убьем, только со мной поди», сказал Лукашка, поддерживая ружье и сходя с вышки. — «Вот дай срок, ребята в секрет пойдут, так я тебе укажу», прибавил он. — «Вот житье твое, право зависть берет, гуляй добрый молодец, да и все», сказал Лукашка. «А мне на часах стоять хуже нет. Скука, злость возьмет».

— «Гм! гм! сходить надо, надо сходить», проговорил старик сам себе: «а теперь тут под чинарой посижу, може и точно ястреб».

— «Летает, дядя, летает!» подхватил Назарка, и опять сделал коленцо, опять рассмешившее народ на кордоне.

— «Дура-чорт!» крикнул Лукашка. «Не верь, дядя, а со мной пойдем, на поляне видел я точно».

13.

Лукашка вошел в избу, повесил на деревянный гвоздь оружие и черкеску. В одном бешмете еще заметнее стала широкая кость его сложенья. Он достал лепешку и, пережовывая, подошел к лежавшему казаку.