Какой то мертвецки пьяный солдат непременно хотел ехать с нами и отвратительно ругался, ужасная музыка не переставая играла какой то марш, до того невыносимо фальшиво, что буквально больно ушам было. Со всех сторон развращенные пьяные грязные нищие.

За то с каким наслаждением, когда мы выехали из городу, я увидал при ясном закате прелестную Занскую долину, по которой мы ехали, с вечными звучащими живописными стадами коров и коз. Господин, с которым я сидел, был одет, как одеваются магазинщики в Париже, имел новенькое чистенькое porte-manteau,161 [чемодан,] 162 нехорошая

Мало того, он еще рассердился на меня за то, что я отказался, и когда мы приехали, он как то озлобленно сказал кондуктору, что он пойдет брать себе место в дилижансе, une fois que Monsieur (это я) ne veut pas aller,163 [раз господин не хочет ехать (со мною),] Post-burau [Почтовая контора.]

Я подошел к затворенной двери, на которой была надпись. Около двери сидело 3 человека, которые даже не посмотрели на меня. Я отворил дверь в Пост-бюро. Эта была грязная низкая комната, с грязной кроватью, с кадушками и развешанными платьями. — Я вышел назад и спросил у сидевших у дверей, это ли Пост-бюро. — Это, — сказал мне один из сидевших грубым голосом, — идите туда, что ходите? — Я вошел. Действительно, в крайнем углу стояла конторка и лежали бумаги. Никого, кроме болезненной женщины с грудным ребенком, не было в почти уже темной комнате. Через минуту тот самый человек в сертуке, который велел мне войти, размахивая руками и всей спиной, с фуражкой на бекрень, вошел в комнату. Я поздоровался с ним, он захлопнул дверь и не взглянул на меня; сначала я думал, что он чужой и чем нибудь очень занятой или огорченный человек, но всмотревшись ближе, и особенно, когда он прошел за конторку, я убедился, что все его движения, физиономия, походка, все это было сделано для оскорбления меня или для внушения мне уважения. Он был высок рост ростом , широк в плечах, но худощав; длинноног, белокур и ряб. На нем был сертук, широкия штаны и фуражка. Вообще вся рожа его была отвратительна или так показалась мне.

Я самым учтивым манером спросил его о местах. — Как будто бы это я во сне видел, что я говорю, — никакого внимания. Я стал вспоминать, не оскорбил ли я его чем нибудь входя, не полагает ли он почему нибудь, что я хочу гордиться. Я снял шляпу и в коротенькую фразу, которой я спрашивал его, сколько верст до Туна, я 3 раза поместил Monsieur — это тоже не подействовало. Я подал ему деньги, он писал что-то и молча оттолкнул мою руку. — Я начинал сердиться, и пускай меня обвиняют варваром, но у меня руки так и чесались, чтобы сгресть его за шиворот и разбить в кровь его рябую фигуру. По счастью для меня, он скоро бросил мне на стол два билета, также швырнул сдачу, что ежели бы я не удержал, она бы скатилась на пол, и он бы верно не поднял. Потом размахивая также спиной и руками и еще как то сардонически чуть заметно улыбаясь, он вышел на улицу. —

Нет, подобной бесчеловечной грубости, я не только никогда не видал в России между колодниками, но я представить себе не мог ничего подобного. —

Когда я вернулся домой и не выдержал, стал жаловаться кучеру, который принес мне наверх мои вещи. Он пожал плечами, улыбнулся (он был молодой веселый малый и в наступающую минуту ожидал на водку). — Vous dites que c’est le buraliste qui est comme ça?165 [Вы говорите, что это бюралист был таков?] touts ça.167 [Что вы хотите, мосьё, — они республиканцы, они все таковы. Да кроме того, ведь он бюралист, он этим и чванится.]

Я ложась спать все не мог забыть бюралиста и твердил про него. — А Саша хохотал. — Так задал вам страху бюралист? — все спрашивал он. — А Женевертка вычистит нам башмаки завтра? — И он заливался хохотом. Кончилось тем, что и я расхохотался и, перебирая весь день, заснул все таки с веселыми мыслями.