— Сейчас прибегу, прокричала она девкам, только коров подою.

Кирка жадно прислушивался к словам матери и дочери. Как только Марьяна отошла от хоровода, он тихим шагом отошел от товарищей, с которыми стоял.

— Видно спать пойти, лучше дело будет, сказал он.

Кирка шагов 10 отошел тихо и не оглядываясь; но, завернув за угол, он окинул своими быстрыми глазами улицу и легко, неслышно, как кошка, придерживая рукой кинжал, пустился в маленькой переулочек к калитке. Старуха с водой шла от калитки. Кирка в два прыжка подскочил к изгороди и присел в черной тени её. Когда старуха прошла, он поднялся и одним махом перескочил через загородку. В то время, как он перескакивал, что то треснуло сзади его: казак вздрогнул и замер. Черкеска его зацепилась за сухую ветку терновника, наваленного на забор, и пола распоролась на двое. Он щелкнул языком, соединил два куска, потом встряхнул головой и побежал дальше с внешней стороны изгороди и канавы, в которой при его появлении замолкали и бултыхали в воду пронзительно звеневшия лягушки. Загнув за угол, он увидал пыльную полосу стада и услыхал крики баб и мычанье скотины. Он приостановился и снова пригнулся у забора. Так просидел он около полчаса, прислушиваясь к говору, происходившему у ворот и на задах станицы, и ожидая сумрака, который быстро, как это бывает на Кавказе, охватывал станицы. Уж от забора, под которым он сидел, ложилась неясная тень всплывавшего над бурунами62 Трудно допустить, чтобы Толстой мог тут думать о Елизавете Ксаверьевне Воронцовой (1792—1880) — жене наместника, уже по ее возрасту; вероятно перед ним вставал образ жены сына наместника, той самой Марьи Васильевны, которую он позднее показал нам в «Хаджи-Мурате». месяца и светловатая полоса зари над Тереком была чуть заметна.

Кирка хотел последовать совету старика и отогнать Марьянкину корову, но подбежав к воротам, он увидал, что скотина уже загнана, и теперь без всякой цели, но с сильным волнением, которое возбуждали в нем желание чего то, ночь и таинственность, прислушивался ко всем звукам. Вон нянюка Стешка мать кличет, быков загнать, говорил он себе, а вон дядя Ерошка песню поет. А вон это кто мамуку кричит? вдруг спросил он себя, почувствовав как бы ужас, который мгновенно охватил его. — Ей Богу, это Марьяна кричит. — Действительно Марьяна стояла у самых ворот и кричала матери, что корова ушла, и что она боится идти искать ее в поле.

— Чего боишься, дура, беги, я чай на канаве воду пьет, отвечала мать, авось бирюки63 Трудно допустить, чтобы Толстой мог тут думать о Елизавете Ксаверьевне Воронцовой (1792—1880) — жене наместника, уже по ее возрасту; вероятно перед ним вставал образ жены сына наместника, той самой Марьи Васильевны, которую он позднее показал нам в «Хаджи-Мурате». не съедят!

— Куда же я ночью одна побегу? она може на Терек ушла — где ее найдешь? отвечала Марьянка, но таким нерешительным голосом, что Кирка был уверен, она пойдет искать скотину, и действительно до его напряженного слуха скоро донеслись звуки, звуки скорых легких шагов и шуршанье женской рубахи по высокому бурьяну за станицей. —

Как ни хорошо видели даже в темноте маленькие глаза Кирки, он в темноте не мог рассмотреть ничего. Он снял папаху и прилег к земле. Тогда на свете месяца ему ясно обозначилась черная стройная фигура девки, которая с хворостиной в руке, своей молодецкой походкой быстрыми шагами шла к канаве. По походке и по движению её руки, которой она била хворостиной по траве, видно было, что она считала себя одной. — На свете месяца, кроме фигуры девки, Кирка под грушей около канавы увидал и корову. Как дикая кошка, он быстрыми большими шагами добежал до канавы, размахнувшись, также неслышно перескочил через нее и прижался около груши.

— Вишь куда забрела, псё, псё! кричала Марьяна, забегая с другой стороны.

Кирка решился все сказать Марьяне. Он неподвижно стоял в черной тени груши. Сердце стучало у него в груди так сильно, что раздраженный чуткий слух, невольно ловивший все окружающие звуки, не раз принимал стук сердца в груди зa топот скотины, и он беспокойно оглядывался на белеющую в 15 шагах от него корову, чтобы убедиться, что она не ушла от него. Он ждал.

9) Станица находилась в полуверсте от Терека. Около самой реки рос чистой непроходимой лес, камыш и заброшенные сады старой станицы. Ближе к новой станице, были сады казаков, по которым для поливки были проведены большия и малые канавы из Терека. —

Кирка ожидал Марьяну в садах, на одной из таких канав. — С обеих сторон 4 -х аршинной канавы, в которой быстро текла поднимающаяся из Терека холодная, мутно желтая вода, росли старые груши, кизиль, яблони, карагач, дикий виноград и ежевичник, которые один сверху, другой снизу, оплетали все эти деревья, составляя из них непроходимую сплошную темнозеленую массу. Кое где только оставались небольшия полянки, на которых по наплывшему песку плелись вьющиеся растения. Было самое сочное время весны на Кавказе, гуща была непроходима, свежа и росиста. Над канавой вились мириады комаров, в чащах терновника и виноградника укладывались птицы, кричали фазаны, лягушки звенели, какая то любовная жизнь слышалась отовсюду, запах воды и одуревающей южной ночной растительности. Месяц, прорываясь сквозь чащу, кое где клал свои светлые пятна, освещая белую спину коровы, и клал черные тени. Скотина, нетерпеливо отмахиваясь хвостом от нуды и треща между терновниками, перебирала траву. Марьяна, подобрав рубаху и высоко шагая по бурьяну, забегала ей от леса. — Поровнявшись с грушей, она приостановилась и внимательно стала вглядываться в черную фигуру парня. —

Горячая кровь все сильнее и сильнее приливала к голове и стучала в сердце Кирки. Он задыхаясь ожидал, что девка пройдет мимо него и хотел броситься к ней, но Марьяна остановилась и, спокойно подходя к груше мерными шагами, твердым голосом окликнула его.

— Это я, ничего, нянюка, сказал казак тихо, нерешительно выходя из тени и обдергивая черкеску. —Что, корову ищешь?

— Вишь чорт проклятой, я думала абрек, напугал меня, сказала Марьянка и остановившись звонко засмеялась чему то и стала шаркать по траве хворостиной. — Чего тут крадешься? —