— Хочешь, чтоб девки любили, так будь молодец, шутник, а то вот и ходишь как ты, нелюбимой какой-то. А кажись бы тебе ли душенек не любить. Ни кривоногой, ни чахлой, ни рыжий, ни что. Эх, будь мне твои годы, за мной бы все девки в станице бегали. Да только захочу, так теперь полюбит.

Кирка радостно посмеивался. — Да что, дядя, ведь мне кроме Марьянки, Бог с ними со всеми с девками-то. Уж у нас так в породе, никого девушников нету. —

— Эх, дурак, дурак! ну любишь Марьянку, — вылучи времечко где одну застать, обними, скажи: мамочка, душечка, полюби меня, Машинька... Так то любят, а не то, как ногаец какой руки расставил, как бревна, да и ходишь дурак дураком, сказал старик, передразнивая парня. — А то: жениться хочу, продолжал он тем же тоном. Что тебе жениться? тебе гулять надо, ты будь казак молодец, а не мужик (и мужики женятся). А полюбилась девка, люби, все одно. Что ты думаешь, что уставщик60 Трудно допустить, чтобы Толстой мог тут думать о Елизавете Ксаверьевне Воронцовой (1792—1880) — жене наместника, уже по ее возрасту; вероятно перед ним вставал образ жены сына наместника, той самой Марьи Васильевны, которую он позднее показал нам в «Хаджи-Мурате». с тебя монет слупит да в книжке почитает, так она тебя слаще любить будет? Все это фальшь, браток мой, не верь. С женой хуже, чем с душенькой жить. Как раз постынет. У меня была Танчурка, так вторую неделю постыла да и с солдатом сбежала, а к душеньке 15 лет ходил, — приду, так и обнять ее как не знаю. Все это фальшь. Вон татары другой закон держут: жен сколько хочешь бери. Это я хвалю. — Это умно. Разве Бог одну девку на свет сотворил? Нет, их вон сколько, и ребят много. Хорошие ребята хороших девок и люби и народ пойдет крупный. А то что, посмотришь теперь: мальчишка, сопляк вот такой — он показал на аршин от земли, возьмет девку, красавицу славную, тоже говорит: я казак. Ну какой от него народ будет? Вот и ростет эта мелкота. А в наше время народ крупный, сильный был. От того, что проще люди жили. Что тебе жениться, дурак? Гуляй с девками, пей, вот те лучше жены. Пей! крикнул он, возвышая голос, передавая ему чапурку, и ожидая своей очереди. —

В это время старуха показалась в двери, зa которой она стояла, слушая речи дяди Ерошки.

— Что брешешь на старости лет, сказала она сердито: Чем ребят добру учить, а ты что мому Кирушке советуешь? Старик как будто смутился на мгновение.

— Вишь, чортова ведьма, подслушала, сказал он шутливо. Лучше еще вина принеси, бабука, не скупись, а я твоего сына дурному не научу.

— То то ты уж и так пьян надулся, а еще просишь. Чем бы тебе дурные речи говорить, кабы ты добрый был, Кирушка тебе не чужой; ты бы должен пойти сам к эсаулу да девку Кирушке посватать. Ты все ему дядя, да и слова ты всякие хорошия знаешь, а не то пустое болтать. —

— Что ж, я пойду, хоть сейчас пойду. Дедука Догад человек справедливый, он девку отдаст. Верно отдаст. Как не отдать? За такого молодца девку не отдать? Так принеси же, баба, еще осьмушку, прибавил он, подмигивая и подавая пустую чапурку с таким беззаботным видом, как будто уж это было дело решеное, что она подаст ему еще вина. — А что ты насчет того сомневаешься, что я твоему сыну говорю, то напрасно, продолжал он, принимая рассудительный тон. Я твоего сына люблю. Я ему говорю, что ты с девкой сойдись по любви, тогда девка сама сделает, что ей быть за тобой. Девка — чорт, она на своем поставит. — Как я Танчурку за себя хотел взять, так старики тоже не хотели, за то что я омиршился61 Трудно допустить, чтобы Толстой мог тут думать о Елизавете Ксаверьевне Воронцовой (1792—1880) — жене наместника, уже по ее возрасту; вероятно перед ним вставал образ жены сына наместника, той самой Марьи Васильевны, которую он позднее показал нам в «Хаджи-Мурате». и в часовню не ходил, так Танчурка два месяца плакала; говорит: либо за Ерошкой буду, либо изведусь. Так сами старики уж ко мне засылать стали. Я твоего сына худу не научу, так то! Принеси, мамочка, осьмушку еще, а уж я завтра к дедуке Догаду как перед Богом пойду. — Старуха взяла чапурку и пошла за чихирем. —

Казаки разговаривали, выпили другую осьмуху, и дядя Ерошка, крестясь, почти пьяный встал с скамейки.

— Спаси тебя Христос, бабука, сказал он: и сыт и пьян! И затянув во все горло какую-то татарскую песню, вышел на улицу. —

Проводив старика до ворот, Кирка остановился и присел на завалинку. — Молодой казак был в сильном волнении. Глаза его огнем блестели из-под белых ресниц, гибкая спина согнулась, руки оперлись на колена, он, беспрестанно прислушиваясь к удаляющимся шагам старика и к песням с площади, поворачивал то вправо, то влево свою красивую голову и, разводя руками, что то шептал про себя. Старуха, убрав все в избушке, вышла к воротам и долго внимательно смотрела на задумчивое лицо сына. Кирка сделал вид, как будто не замечает ее, и только перестал разводить руками. Мать покачала на него головой и вздохнув отошла от забора. Кирка решительно встал, обдернул черкеску и пошел по направлению к площади.

8) Уж начинало смеркаться, когда Кирка пришел на площадь. Кое где в окнах хат засветились огни, из труб поднимался дым в чистое вечернее небо. На краю станицы мычала и пылила возвращающаяся скотина, по дворам слышны были хлопотливые крики баб. Только девки и молодые парни оставались на площади и пронзительно заливались хороводной песней, толпясь на одном месте и в полумраке блестя своими яркоцветными бешметами. — Горы снизу закрывались туманом, сверху белели, на востоке зажглась зарница и со стороны степи виднелось красное зарево поднимающагося месяца. С Терека слышался неумолкаемый ночной треск лягушек и вечерние крики фазанов.

Кирка подошел к хороводу и стал около тех, которые смотрели на игру, не принимая в ней участия. — Марьяна ходила кругом, пела, смеялась и ни разу не взглянула на Кирку. Несколько баб и девок, заслышав мычанье скотины, вышли из хоровода. Из углового дома, в котором жила Марьянка, вышла баба и подошла к хороводу. — Это была мать Марьянки, толстая плотная баба с широким загорелым лицом, большими черными мрачными глазами и грубым голосом.

— Марьянушка! А Марьяна? закричала она вглядываясь в хоровод. — Что нейдешь, проклятая девка, скотину убирать, продолжала она, когда дочь откликнулась ей. — Аль не слышишь, черная бы тебя немочь.

Марьяна приостановилась в круге, в котором ходила, но ее тянули далее, она вырвалась и, оправляя на голове платок, пошла к своему двору.