Как только Кирка вошел на площадь, все его молодечество пропало и *** он теперь решительно не знал что сказать и делать. Марьяна помолчала немного, как будто дожидаясь его речи, и потом нахмурила свою черную бровь и рассердилась. — Что врешь на старости лет, вовсе не складно, проговорила она и вернулась к хороводу. —

Старик, не обращая никакого внимания на её слова, улыбнулся сам про себя. — У! девки, сказал он, раздумчиво качая головой. Правда в писании сказано, что девка чорт тот же. — И он, размахивая руками, пошел дальше. Кирка шел немного сзади, опустив голову и шепча что то себе под нос и стараясь закусить белый пушек отраставших усов.

— Что это, дядя, сказал он вдруг, поднимая голову, хитро заглядывая в лицо старика, как я к девкам подойду, совсем негодный делаюсь; особенно с нянюкой Марьянкой, так стыжусь, никаких слов не нахожу, так вот что-то к горлу подступит, пересохнет да и конец. — Что это?

— Это значить, ты ее любишь, гаркнул старик на всю улицу.

— Право? сказал Кирка, от этого это бывает, я знаю.

— Что ж ты ей ничего не скажешь? Дурак, дурак! Эх дурак — абрек! дурак, дурак!

— Дядя, что я тебе сказать хотел, промолвил молодой казак, пойдем сначала к нам, матушка из новой бочки чихирю нацедит, а к бабуке Улитке после пойдем. Мне тебе слово, дядя, сказать надо, повторил Кирка, исподлобья взглядывая на старика своими блестящими узенькими глазками.

— К тебе пойдем? карга! Дядя на все готов, отвечал старик и они направились назад к дому Кирки, который был на самом краю станицы и около улица была совершенно пустынна. —

6) — Здорово дневали, бабука? крикнул старик, входя на бедный пустой двор Кирки и обращаясь к сгорбленной худой его матери-старухе, сидевшей на пороге. — Она тоже справляла праздник — не работала сидя перед домом.

— Поди, матушка, нацеди нам осьмушку вина, сказал Кирка матери, продолжая застенчиво закусывать свои молодые усы. — Старуха поправила платок на голове, встала, оглядела с ног до головы старика и сына, чтобы убедиться, не пьяны ли они? и не двигаясь с места вопросительно посмотрела на сына.

— Да сазана57 Трудно допустить, чтобы Толстой мог тут думать о Елизавете Ксаверьевне Воронцовой (1792—1880) — жене наместника, уже по ее возрасту; вероятно перед ним вставал образ жены сына наместника, той самой Марьи Васильевны, которую он позднее показал нам в «Хаджи-Мурате». сушеного подай закусить, прибавил сын, негромко, но повелительно. Старуха покорно перешагнула через порог, проговорив в себя: отцу и сыну и святому духу, и пошла в сарай к бочкам.

— Где пить будете? в избушке что ли? послышался оттуда её голос. —

— Давай в избушку! крикнул дядя Ерошка; да не жалей, из хорошей бочки достань. Эка, старая — не любит, прибавил он посмеиваясь. —

Избушкой у казаков называется низенькой срубец, обыкновенно прилепленной к хате. В ней ставятся начатые бочки, складывается вся домашняя утварь и тут же варится на очажке молоко и в жары сидят казаки. Старуха поставила в избушке низенькой на четверть от полу татарский столик, такие же две скамеечки и бережно, не плеская, принесла чапуру,58 Трудно допустить, чтобы Толстой мог тут думать о Елизавете Ксаверьевне Воронцовой (1792—1880) — жене наместника, уже по ее возрасту; вероятно перед ним вставал образ жены сына наместника, той самой Марьи Васильевны, которую он позднее показал нам в «Хаджи-Мурате». налитую до краев холодным красным вином. Старик и парень сели на скамеечки и стали пить из чапурки, передавая ее друг другу и каждый раз приговаривая молитву и приветствие друг другу. Старуха, стоя около двери, прислуживала им.

— Чихирь важный, бабука, сказал старик, обтирая мякотью кисти красное вино с белых усов и бороды, что много продали?