«Ан в голову».

И мальчишки рысью пускались догонять передовых казаков, которые с песнями и стрельбой въезжали в станицу.

Через час уже ни одного казака нельзя было встретить на улицах: все разбрелись по хатам. В каждой слышались громкий говор, рассказы, песни — гулянье. —

В избушке Марьяны шла в эту ночь попойка до поздней ночи.

Федор Михайлович, дядя Епишка, батяка Гурка и два его товарища, с ним вместе пришедшие из похода, сидели вокруг стола, уставленного тарелками с каймаком, нарезанной копченой рыбой и пирогами, пили, разговаривали, пели и пили, — пили столько, что Марьяна измучилась, бедная, бегать всю ночь с чапурками из избушки в чихирню и из чихирни в избушку, и что глаза у раскрасневшихся собеседников покрылись какой-то мутной плевой. Языки плохо выговаривали слова песен, напевы приняли какое-то вялое, заунывное свойство, похожее на церковное, но казаки продолжали спокойно и методически петь, пить и разговаривать, не проявляя в своих поступках ни буйства, ни размашистой решительности, ни отчаянного упрямства, составляющих отличительный характер пьянства русского человека. Они наслаждались с достоинством и приличием. —

Марьяна постелила себе и мужу на лапасе и с понятным неудовольствием и нетерпением — для женщины, не видавшей два месяца молодого мужа, стоя прислуживала в избушке, носила чихирь и с досадой поглядывала на пьяных гостей, которые, казалось, так хорошо расположились вокруг стола, что нельзя было надеяться, чтобы они когда встали из-за него. Муж еще ни минуты не был с ней наедине и не сказал ей ни одного, не только ласкового, но искреннего слова. В простом классе и особенно между казаками семейные отношения совершенно изменяются от присутствия посторонних. Муж при чужих никогда не станет разговаривать со своей бабой, исключая приказаний, которые как слуге он дает ей; но как скоро они остаются одни, естественное влияние женщины берет свое, и очень часто женщина, безропотно покорно повинующаяся ему при гостях, с глазу на глаз заставляет мужа бояться себя. Совершенно наоборот того, что встречается в нашем классе. —

Дядя Епишка поет:

«Алой лентой перевью,
Поцелую обойму,
Поцелую обойму,
Надежинькой назову».

Федор Михайлов. «Вот так дядя! Уж против его и молодому-то не сыграть песни».

Дядя Епишка. «Гуляем!!! Баба! поди налей, мать моя». Марьяна. «Полна чашка, а все еще просит».

Дядя Еп. «Поди принеси еще осьмушку, умница, да и подноси с поцелуемь. Вот так-то радуются! — Ты меня послушай, старика: ведь я другому так бы радоваться не сталь, я радуюсь своему сыну хресному, не то, что он домой пришел, а то, что он молодец, — Чеченца срубил и коня привел. Вот так то скажи, как старики говаривали, а не то что: «чашка полная». Что чашка полная? еще принеси. Гуляем!!»

Казак. Еще помолим, Бог даст, как крест получит. Старший урядник говорит: Давыд Куприянычь сказал, что кому-кому, говорит, крест не выйдет, а что я, мыль, не сотник буду, коли Гурка, говорит, Инякин кавалером не будет. —

Гурка. Э, брат, на Давыда плоха и надежда. Как мы из набега прибежали, у меня он два раза Чеченского коня просил: ты, говорит, крест получиш, а коня мне отдай; я говорю: в чем другом, Давыд Куприянычь, с тобой спорить не стану, а что коня я домой приведу. Известно: слава пошла, что Инякин Чеченца срубил и коня взял, а коня не будет. —

Дядя Еп. Молодец! я тебя люблю.

Федор Мих. «Ты человек молодой, так должен бы все начальнику уважить; оно известно, что надо служить правдой, да и фанаберией то очень зашибаться не нужно. Как ни суди, а все он тебе сотник и своему Царю есаул».