— По злобѣ, Ваше Сіятельство. Я еще сказалъ Афенькѣ Болхиной: «вы сѣно, бабочки, не ломайте», какъ она схватитъ жердь, — продолжалъ онъ, представляя ея жестъ и выраженіе лица, — а тутъ Игнатка съ поля какъ кинется... Истиранили, Ваше Сіятельство, на вѣкъ нечеловѣкомъ исдѣлали, — продолжалъ онъ, опять приводя свое лицо и фигуру въ положеніе прежняго разстройства. — 20 лѣтъ живу, такого со мной не бывало. Меня здѣсь всѣ знаютъ, я никому обиды не дѣлалъ, ну ужъ и меня разсудите, Ваше Сіятельство, по Божьему, чѣмъ намъ кляузы имѣть...
— Странно, — говорил Князь, пожимая плечами, — так без причины бросились бить. Хорошо, я все дело нынче вечером разузнаю, а ты приезжай завтра рано утром, и, ежели твоя правда, строго взыщу, будь покоен.
— Коли им острастки не дать, Ваше Сиятельство, они убить рады — это такой народ.
— Будь покоен, прощай.
Князь воротился в комнату. Несчастный Шкалик в виду лакея насилу влез на лошадь, но выехав на большую дорогу, начал выделывать туловищем, плетью и головой престранные эволюции и вдруг пустил лошадь во весь скок до самого кабака.
Въ тотъ же день вечеромъ призванный Игнатка Болхинъ объяснилъ дѣло это совсѣмъ иначе. Онъ просилъ у Князя милости и защиты отъ Шкалика, который будто-бы, подъѣхавъ къ стогу, у котораго отдыхали бабы, почалъ ихъ безщадно бранить за расхищеніе какихъ-то веревокъ и сѣна. На слова ихъ что онѣ ни его, ни сѣна не трогаютъ, онъ отвѣчалъ тѣмъ, что, схвативъ съ стога жердь, погнался за ними.
Шкалик не являлся. Но когда посланный от Князя конторщик объявил ему, что Афенька выкинула, что Князь изволят крепко гневаться и обещаются взыскать с него по законам, — а они у нас до всего сами доходят, — прибавил конторщик, — Шкалик трухнул. Ему смутно представились острог, кобыла, плети, и все это так неприятно подействовало на него, что он поехал к Князю, молча упал ему в ноги, и только после неоднократных требований встать и объясниться, всхлипывая сказал: «виноват, Ваше Сиятельство, не погубите!» Трогательное выражение раскаяния Шкалика подействовало на неопытного Князя.
— Я вижу, ты не злой человек, — сказал он, поднимая его за плечи. — Ежели ты искренно раскаиваешься, то Бог простит тебя, мне же на тебя сердиться нечего; дело в том, простит ли тебе Болха и его жена, которым ты сделал зло? Я позову к себе Болху, поговорю с ним. Может быть все и уладится».
При этом юный Князь сказал еще несколько благородных, но не доступных для Шкалика слов о том, что прощать обиды лучшая и приятнейшая добродетель, но что в настоящем случае он не может доставить себе этого наслаждения, потому что обида нанесена не ему, а людям, вверенным Богом его попечению, что он может только внушать им добро, но управлять чувствами этих людей он не может. Шкалик на все изъявил совершенное согласие. Игнатка был позван в другую комнату, и юный Князь, очень довольный своей ролью посредника, стал внушать Игнатке, очень удивленному тем, что все дело еще не прекратилось таской, которую он дал Шкалику, — чувства любви и примирения.
— Потеря твоя уж невозвратима, — говорил Николинька,
— Слушаю, Ваше Сиятельство!
— Нет, ты говори по своим чувствам, я тебя принуждать не намерен. Как ты хочешь?
— На то воля Вашего Сиятельства.
Больше этого Князь ничего не мог добиться от непонимающего хорошенько, в чем дело, Игната, но, приняв и эти слова за согласие, он с радостным чувством перешел к Шкалику. Шкалик опять на все был совершенно согласен. Князь, очень довольный приведенным к окончанию примирением, перешел опять к Игнату и, слегка приготовив его, привел к Шкалику в переднюю, где и заставил их, к обоюдному удивлению и к своему большому удовольствию поцеловаться. Шкалик хладнокровно отер усы и, не взглядывая на Игната, простился, заметив, что с ним денег только целковый, а что он привезет остальные завтра. «Вот, — думал Николинька, как легко сделать доброе дело. Вместо вражды, которая могла довести их, Бог знает, до чего и лишить их душевного спокойствия, они теперь искренно помирились.