В старости Л. Н. ходил сгорбившись и казался физически не крупным; на самом же деле он был выше среднего роста и очень широк в плечах. Когда мне однажды пришлось спать в его ночной рубашке, то плечи ее спустились мне почти по локти. Волос на голове у Л. Н. в последние годы оставалось немного, но лысым он не был. На голове его волосы не были совсем седыми, а скорее темными. Длинная же борода была седая, даже с желтизной, как у глубоких стариков. У Л. Н. были густые брови и глубоко сидящие небольшие глаза, вследствие чего на портретах и издали казалось, что в его лице есть что‑то суровое. На самом же деле из‑под густых бровей смотрели, хотя и необычайно проницательные, но в тоже время удивительно добрые, серо — голубые глаза, освещавшие все лицо Л. Н. ясным, мягким светом.

Походка у Л. Н. была очень своеобразная: он мягко ступал, широко расставив в разные стороны носки и наступая сначала на пятку. Его походку унаследовал Илья Львович.

Говорил Л. Н. большей частью тихо, но голос у него был очень сильный; когда ему приходилось окликнуть кого — ни- будь издалека, меня всегда поражала сила его голоса.

Верхом Л. Н. ездил мастерски и, севши на лошадь, как бы преображался, делался моложе, бодрее, физически крепче. Л. Н. любил лошадей и знал в них толк. Говоря о лошадях и обо всем, к ним относящемся, он употреблял технические термины, которым при случае учил и меня. К лошадям был требователен, как знаток, и редко хвалил их без оговорок и критических замечаний.

В молодости Л. Н. был чрезвычайно силен. Значительно сильным он оставался до конца жизни. Помню, раз пробовали, сидя за столом, опершись локтями об стол и, взявшись рука об руку, пригибать к столу руки — кто сильней. Л. Н. одолел всех присутствующих (это было в 1908–1909 году). Я не смог оказать ему ни малейшего сопротивления.

У Л. Н. были большие, красивые, породистые руки, с крепкими, правильной формы ногтями.

Каждый человек обладает своим, ему свойственным запахом. Я хорошо знал и помню тонкий запах, исходивший от Л. Н. Так должны были, казалось мне, пахнуть отшельники в пустыне — что‑то еле слышное, слегка напоминающее аромат кипарисового дерева.

Вставал Л. Н. обычно часов в восемь — в девятом и выходил до кофе на прогулку, во время которой любил быть один. Это было время его уединенной молитвы и размышлений о предстоящей работе. При возвращении домой Л. Н. почти всегда ожидали посетители, что бывало ему очень тяжело. Утренний кофе в небольшом кофейнике и два — три куска сухого хлеба Л. Н. брал с собой в кабинет, откуда иногда еще раз ненадолго выходил, если приезжал кто‑нибудь из приятных ему гостей. Работал Л. Н. у себя большей частью часов до двух, после чего завтракал и отправлялся на прогулку, чаше всего верхом. Ел Л. Н. мало. За завтраком почти всегда — одно яйцо, которое он выливал в небольшой стаканчик и крошил туда белого хлеба. Кроме того, он съедал немного овсянки. После прогулки Л. Н. на полчаса или час ложился отдохнуть и большей частью спал. К обеду выходил, если был здоров, бодрой, легкой походкой, на ходу расправляя руками свою длинную бороду. За обедом Л. Н. ел несколько больше: суп, какое‑нибудь второе (котлеты из рису, картофеля и т. п. или зелень) и сладкое. Л. Н. очень любил томаты и ел их сырыми, нарезая кружочками и поливая прованским маслом. Вино пил редко, но иногда, когда плохо себя чувствовал, выпивал небольшую рюмку крепкого вина — мадеры или портвейна. Иногда, если ему что‑нибудь нравилось, например, ягоды (клубника), кефир и пр., Л. Н. бывал неосторожен и вредил своему здоровью. Молока Л. Н. не любил. Рыбу не любил также и не ел ее, по его словам, и тогда, когда не был еще вегетарианцем.

Л. Н. прежде много курил; он говорил мне, что насколько ему было легко перестать есть мясо, настолько трудно было отвыкнуть от курения. Это далось ему не сразу. Он несколько раз бросал курить и начинал снова, пока не бросил окончательно.

Одевался Л. Н. очень просто и незаметно: темные брюки и серая, летом парусиновая или белая блуза, перетянутая ремешком, за который Л. Н. часто засовывал одну или обе руки (всем известная его поза). Обувался Л. Н. или в сапоги

— обычно из хорошей тонкой кожи, — или в штиблеты. Штиблет новых я на Л. Н. не видал никогда: всегда старые, сношенные, часто заплатанные. Летом и осенью Л. Н. носил обыкновенного покроя двубортное пальто; на голову надевал или круглую шапочку, или мягкую, легкую, серую, довольно старую, но когда‑то, видимо, дорогую фетровую шляпу. В жару надевал белую широкополую, полотняную, складную шляпу (на зеленой подкладке, довольно оригинального фасона, не помню кем ему подаренную) или белый полотняный картуз. Зимой носил валенки и тулуп. В сильные морозы надевал на голову башлык, который завязывал как‑то по — бабьи, запрятывая в него и бороду.

Однажды в Москве — это было на другой день после свадьбы Татьяны Львовны, когда родные и друзья провожали ее на Брестском вокзале (она уезжала с мужем за границу), — я видел Л. Н. в хорошей меховой шубе с прекрасным воротником; вероятно, он носил ее прежде, когда еще одевался «барином». В тот день было холодно, а Л. Н. был совсем нездоров. В первую минуту я не узнал его, так мне было странно видеть его в такой одежде.

Когда Л. Н. нездоровилось, он сидел обыкновенно у себя в комнате с книгой, в теплом халате и надевал на голову круглую черную шелковую ермолку; при этом он иногда необыкновенно громко зевал (это бывало большей частью в сумерки), что, особенно летом при открытых окнах, раздавалось по всему дому и было верным признаком, что ему нездоровится. Если в комнатах было холодно, Л. Н. надевал вязаную не то куртку, не то кофту из коричневой шерсти, которую ему связала, кажется, одна из сестер Стахович. Когда Л. Н. нездоровилось, особенно если у него были «перебои» пульса, он часто покашливал характерным сухим и коротким сердечным кашлем.

Смеялся Л. Н. детским, заразительным, необыкновенно искренним смехом, иногда до слез; но смеялся довольно редко. Плакал легко, больше не от горя, а когда рассказывал, слушал, или читал что‑нибудь трогавшее его. Часто плакал, слушая музыку.

Л. Н. странно держал перо: он не выставлял вперед ни одного пальца, а держал их все горсточкой и водил пером по бумаге круглыми движениями, почти не отрывая пера от бумаги и не делая нажимов. Черновые рукописи Л. Н. читаются трудно и требуют для разбора большой привычки. Он писал сначала ряд строк, часто зачеркивая и исправляя, потом вписывал новый ряд между прежними, делал разнообразные сноски и вставки на полях, поперек написанной страницы, а также на отдельных клочках бумаги, — многие слова недописывал, а часто вместо слова писал одну букву. Такая рукопись на первый взгляд производит впечатление какой‑то черной икры, в которой нет возможности разобрать отдельных слов. Бывали случаи, когда он сам не мог разобрать им написанного. Впрочем, несколько близких ко Л. Н. лиц, прибегая иногда к помощи лупы, почти всегда в конце концов разбирали все им написанное.