Киреевского Л. Н. не знал. Он знал и очень ценил Хомякова.
Припоминая славянофилов, Л. Н. назвал Шевырева и Погодина.
— Я знал их хорошо. Это были совсем пустые люди.
Я спросил об Аксаковых. Л. Н. сказал:
— Они совсем не такие значительные, как Хомяков и Киреевские. Их деятельность была направлена на внешнее.
По поводу телеграммы Гауптмана Л. Н. сказал, что из‑за своей ослабевшей памяти совсем не помнит его вещей. Вообще же он говорил, что равнодушен к драме.
— Драма — это не чистое искусство. Это смешение литературы с другими способами воздействия. В музыке это еще больше. Опера — совершенно фальшивый род искусства.
По поводу почти двух тысяч полученных телеграмм Л. Н. сказал:
— Я с радостью чувствую, что совершенно потерял способность интересоваться всем этим. Прежде, я помню, испытывал тщеславное чувство, радовался успеху. А теперь, и я думаю, что это не ложная скромность, мне совершенно все равно. Может быть, это оттого, что слишком много испытал успеха. Как сладкое поешь слишком много и пресытишься. Одно только мне радостно: во всех почти письмах, приветствиях, адресах — все одно и то же, это просто стало трюизмом: что я разрушил религиозный обман и открыл путь к исканию истины. Если это правда, то это как раз то, что я и хотел и старался всю жизнь делать, и это мне очень дорого.
Л. Н. опять говорил о своем новом «Круге Чтения», что он стремился в нем к простоте. Особенно в первых четырехпяти изречениях на каждый день. Л. Н. сказал:
— Изложение этих мыслей, ясных детям и народу, в то же время проникнутых величайшей серьезностью, — важный и трудный опыт. У нас установилась какая‑то привычка, традиция говорить не просто о серьезных вопросах — совершенно как в письмах: милостивый государь, готовый к услугам, ваш покорный слуга. Очистить изложение, уяснить и упростить мысль — очень трудно. Например, Кант, я его так высоко ценю, изложить его мысли просто и ясно — такая трудная и важная задача.
Я играл. Под конец Л. Н. попросил сыграть прелюдию Шопена.
Я кончил и Л. Н. воскликнул:
— Das ist Musik! («Вот это музыка!» — так говорил какой‑то немец — чуть ли не Рудольф, описанный в рассказе «Альберт».)