Мне тогда еще не минуло 21 года. Я был почти мальчик. Привезла меня к Толстым одна известная в то время московская певица, М. Н. Климентова — Муромцева, бывавшая у Толстых. Привезла, разумеется, в качестве пианиста…

Когда человек имеет несчастье играть на каком‑нибудь инструменте, петь, декламировать и т. п., то это является постоянным препятствием для непосредственного общения его с людьми. С ним не говорят, им не интересуются как человеком: его просят сыграть, спеть, прочесть… От этого чувствуешь себя среди людей трудно, неловко.

Неловко было мне тогда и мучительно страшно. Меня представили. Я пробрался в гостиную, где по счастью оказалось два — три знакомых лица. Льва Николаевича я еще не видал. Немного погодя он вышел. В блузе, руки за поясом… Поздоровался со всеми. Я не помню, говорил ли он тут со мной. Потом я играл. Играл плохо. Разумеется, из учтивости меня благодарили и хвалили, отчего мне стало невыразимо стыдно.

И вот тут, когда я стоял посреди большой комнаты, такой растерянный, не зная, куда деваться, не решаясь глаз поднять, Л. Н. подошел ко мне и просто, как только он умеет говорить, заговорил со мной.

Между прочим, говоря о том, что я играл, он спросил меня:

— Какого композитора вы любите больше всех?

Я ответил:

— Бетховена.

Л. Н. посмотрел мне прямо в глаза и сказал тихо, как бы недоверчиво:

— Правда ли?

Похоже было, что я говорю, что все говорят. А я правду сказал.

Л. Н. заметил, что едва ли не больше всех композиторов любит Шопена. Он сказал мне:

— Во всяком искусстве — я это и на своем опыте знаю — трудно избежать двух крайностей: пошлости и изысканности. Например, Моцарт, которого я так люблю, впадает иногда в пошлость, но и поднимается зато потом на необыкновенную высоту. Недостаток Шумана — изысканность. Из этих двух недостатков изысканность хуже пошлости, хотя бы потому, что от нее труднее освободиться. Величие Шопена в том, что как бы он ни был прост, никогда он не впадает в пошлость, и самые сложные его сочинения не бывают изысканны.

Я ушел тогда от Толстых со смутным чувством счастья, что увидал Л. Н. и говорил с ним, и какой‑то горькой обиды за себя…

Меня звали бывать, но, вероятно, никогда бы я не решился по собственной инициативе пойти еще раз к Л. Н.