* № 28.

Каких бы мы ни были лет — молодые ли старые, — куда мы ни242 Не зачеркнуто: по посмотрим вокруг себя ли, или назад, на прежде нас живших людей, мы увидим одно и одно удивительное и страшное явление — люди родятся, ростут, радуются, печалуются, чего то желают, ищут, надеются, получают желаемое и желают нового или лишаются желаемого и опять ищут, желают, трудятся, и все — и те, и другие — страдают, умирают, зарываются в землю и исчезают из мира и большей частью и из памяти живых, — как будто их не было и, зная что их неизбежно ожидают страдания, смерть и забвение, продолжают делать тоже самое.

Зачем? К чему? трудиться, достигать желаемого, когда все кончится болезнью, страданием, смертью и забвением. Мой удел страдать, мучаться и умереть. Если уже это неизбежно, то не лучше ли скорее, чем обманываться и ждать этого? И какая разница между 80243 Цыфра: 80 переделана из: 70 годами жизни и одним часом, когда мне предстоит вечность, бесконечность времени, — смерти, безжизненности.

Для того, чтобы продолжать жить, зная неизбежность смерти, (а знает эту неизбежность и 10 летний ребенок) есть только два средства; одно — непереставая так сильно желать и стремиться к достижению радостей этого мира, чтобы все время заглушать мысль о смерти, другое — найти в этой временной жизни, короткой или долгой, такой смысл, который не уничтожался бы смертью. — И все люди, которых я знал и знаю, я сам в разные времена моей жизни, все люди прошедшего, жизнь которых я знаю, жили и живут или отдаваясь страстям, чтоб заглушить мысль о смерти, или направляя жизнь так, чтобы дать ей смысл, неуничтожаемый смертью.

Только как исключение являются те, всегда и всем ужасающие, люди, которые не в силах стремлениями страстей заглушить мысль о смерти и не в силах найти смысл жизни, сами убивают себя.

Желанія, заглушающія мысль о смерти, всегда свойственны человѣку, всегда однѣ и тѣже, особенно ярко они видны у дѣтей, для которыхъ такъ естественно изъ за вѣчно новыхъ, само собою возникающихъ желаній не видѣть предстоящей смерти, что этотъ путь жизни понятенъ всякому.

Другой путь, направляющий стремления человека так, чтобы жизнь получала смысл, неуничтожаемый смертью — точно также прост и естественен для человека, не разрушившего те верования, которые были внушены ему при его воспитании и росте. Путь этот есть вера. Нет народа из тех, которых мы знаем и можем знать, в которых дети в особенности матерями не воспитывались в известных верованиях.

Верования же, всякая вера есть объяснение смысла жизни, — такое, при котором смерть не нарушает его, и указание на то, какое должно быть направление этой жизни, т. е. как человек должен направлять свою свободную волю для придания своей жизни такого вневременного значения, не исчезающего со смертью, — указание, что добро и что зло. Усвоение известных верований также естественно, неизбежно даже, как увлечение желаниями и страстями. Точно также, как желания и страсти, не дожидаясь нашего выбора, втягивают и влекут за собою, точно также, не дожидаясь нашего выбора, известное объяснение смысла нашей жизни, — такого, который не разрушается смертью, — передается нам вместе с нашим ростом и воспитанием.244 Объяснение этого смысла нашей жизни, — такое, которое не уничтожается смертью, — есть вера. Объяснение это называют верой, именно по тому, что оно передается от одного поколения к другому в детском, юношеском возрасте — на веру. Оно не доказывается, не объясняется, потому что ребенку нельзя доказывать и объяснять, а передается, как истина — плод несомненного знания, имеющего имеющее сверхъестественное происхождение. И оно не может не быть передаваемо, потому что без него нельзя воспитывать ребенка.

(Когда объяснение это не дается, как несомненное знание, имеющее сверхъестественное происхождение, то оно доказывается и объясняется, и тогда оно становится наукой — философией.) Но так как ребенку и юноше нельзя передать философского учения, не насилуя его, ибо по нетвердости своего ума и диалектики он, не будучи в силах отрицать, примет всякое [учение], то философия никогда не могла быть передаваема и не передавалась растущим поколениям, а всегда передавалась вера.

Везде, всегда, сколько я видел и понимал в моей 50-летней жизни, сколько я мог понять в изучении жизни далеко живущих от меня и прежде живших, я видел, что люди не могут жить и не живут вне этих двух путей жизни.

Всегда и везде также неизбежны желания и страсти человека, как и передача ему известных верований, объясняющих для него вечный невременный смысл жизни.

Одинаково невозможен и непонятен представляется человек, не имеющий страстей и желаний, как и человек, не имеющий верований, объясняющих для него смысл жизни и уничтожающий смерть.

Случай тех диких, о которых пишут путешественники, как неимеющих никаких верований и тех, между нами живущих людей, которые, отрицая всякое верование, полагают, что воспитывают детей вне всякого объяснения смысла жизни, не уничтожаемого смертью, могут казаться нам исключениями только по тому, что мы по отношению диких, слишком мало зная и язык и воззрения диких, не умеем для себя выразить их верований, по отношению же отрицающих веру в нашем обществе из за отрицания внешних форм, не замечаем тех верований, который они кладут в основу своих объяснений смысла жизни. —

Всякий дикий считает или не считает хорошим и дурным что нибудь, кроме удовлетворения своих страстей. Если нет, если он не знает различия хорошего и дурного, кроме в своих телесных вкусах, то он не человек; если же он считает по мимо и противно своим страстям одно — хорошим, другое — дурным, — хотя бы убийство своего врага он считал хорошим, — у него есть верования, которые дают вечный смысл его жизни, и, как он получил их от предков, так и передает своим потомкам. Если мыслящий человек, мысленно отвергающий всякие верования, знает различие между добром и злом, зло, то знание этого различия есть верование.

Пускай он думает, что он отверг всякую веру, что один рассудок открыл ему это, хотя и легко бы убедиться, что разумом может быть доказано, что причина и что следствие, но то, что добро и что зло, не может быть доказано разумом, но все таки, полагая, что человек, жертвуя своими стремлениями и поборая страсти в пользу общего блага, делает хорошо, он только верует в то, что стремление к общему благу есть то, что дает его жизни такой смысл, который не уничтожается смертью. И приняв невольно это верование от других, он также невольно передает его своим детям.