Сегодня дядя Костя у нас обедал, и что он только нёс за вздор. Но громко, с уверенностью, и все слушают. Я говорю: «Лукьян Лукьян — кучер. весь день устал, ездил на вокзал за овсом и мукой, и пол часа только как дома; как же в театр ехать, это безжалостно». А дядя Костя говорит: «что за дурацкая гуманность», — что-то в этом духе, — «так ему и надо, а я в редакции по 10 часов не ел, и теперь не ем», и проч. — Вреден он.

Я сегодня от бесплодной борьбы с большинством во имя аккуратности и порядочной хотя жизни — совсем пришла в уныние. Ничего одна не сделаешь. Кроме того мелкие дрязги и заботы столько времени поглощают. Я, как Таня, чувствую, что опускаюсь и нет сил подняться. Прощай, милый Лёвочка, уныние тоже от того, что я поверила в то, что ты жить без меня не можешь, и сейчас же пришлось разочароваться. Лучше бы не верить, как и было сначала; так покойнее.

Соня.

№ 118

1884 г. 31 октября. Москва

Всё больше и больше уныния в твоих письмах Всё больше [...] уныния в твоих письмах. Толстой писал 30 октября «Нынче провел очень дурной день и грустный. Не мог заснуть вчера до 2, а проснулся в 7. И потому был слаб и уныл» (не опубликовано)., милый Лёвочка. И всё ты там живешь. Приезжал бы поскорей, как мы все тебя ждем и любим. Но твоя жизнь лучше нашей, несмотря на уныние. Ты сам живешь бедно и помогаешь и советами, и делом, и участием. А мы-то как? Сегодня, было,Варя заболела Варя заболела. Варя — горничная В. В. Суворова, по мужу Елисеева. . Я думаю, — ну вот буду ходить за ней, в больницу не пошлю, выхожу ее, хоть на то буду полезна. А она, слава богу, к вечеру встала, ей лучше. Но случая быть полезной всё нет. Вместо пользы, купила лошадок Мише и Алеше (его рождение нынче); потом переносилась из моей комнаты наверх и в бывшую угловую детскую, а Сашу с Алешей в мою спальню. Ужасная была возня, и я так повредила себе этой работой. — Была я сегодня у Машеньки. Она тоже устроилась в новой квартире очень мило и уютно, и довольна своей судьбой. С ней посидела часок, поговорили по душе. —О Титкиных деньгах О Титкиных деньгах. Толстой писал 30 октября: «Пришел старик Степан Кривой; я побеседовал с ним. Нужда, нужда мужицкая, нужда в первых потребностях — хлеба, молока, дров и сверх того подати. Он очень просил передать Титке у Серёжи брата, чтобы он прислал ему денег 10 р. или, по крайней мере, 5. Он нарубил дров в Засеке, а теперь надо платить. Если не заплатить, его работа пропадет. Коли есть зажитые деньги, то напиши мне, я ему дам, а Серёжа тебе отдаст». — Тит Иванович Пелагеюшкин (1867—1932), служил у С. Н. Толстого. не успела спросить; ведь это мое последнее к тебе письмо; ты обещаешь приехать после завтра, а не пишешь, выслать ли лошадей. Я не поеду к тебе навстречу, мне это сделает вред, и я никуда не буду годиться. — Потом, что касается Тита, ведь дяди Серёжи нет, а женский персонал ничего в хозяйстве не знает. У тебя денег нет, а то ты бы дал, а мы просто взяли бы тогда у дяди Серёжи.

До сих пор не утешилась, что в Москву приехала. Просто хотелось бы траву потоптать и в лес пойти, и на деревню, и видеть бедных мужиков, а не богатых москвичей. И сейчас же в городе попадаешь в эту колею, что в такой-то шляпе или таком-то пальто быть стыдно, и стремишься всё покупать и устроивать что-то. Какая тоска, и никто в этом помочь не может!

Что ты так огорчился о Кали-Бромати? Что ты так огорчился о Кали-Бромати? Толстой писал 30 октября: «Письмо твое хорошее, только одно меня очень огорчило — это кали-бромати, и твое рассуждение по этому случаю, что нужно все сделать, чтоб быть здоровой и потому [...] по-моему нельзя себе позволить принимать бром, а по-твоему должно его принимать. Но я понимаю твой взгляд, но мне жалко, что ты такая сильная, чудесная физическая натура (и морально прекрасная) загубляешь свои силы» (не напечатано). Я, пожалуй, не стану принимать; мне безразлично, но я боюсь, больше болезни, моего истерического состояния, это самое мое постыдное воспоминание, хотя я и не виновата в нем.

Таня в большом унынии; она, кажется, теперь поверила, что я не буду в свет ездить, и потому огорчена. Встает ужасно поздно, всё молчит, вздыхает и говорит: «ах как гадко на свете жить!» И ей я помочь не могу.

Серёжа, Илья, Маша и все малыши очень свежи и духом и телом, и тверды в своих занятиях. Лёля или шалопайничает с малышами или валяется, очень грубый у него тон и неприятен. Этихдвух чёрных двух черных — «черноглазых» (прим. Толстой) — Т. Л. и Л. Л. Толстые. тебе на исправление предоставляю. Третья чёрная, старая, т. nbsp; е. — я, в очень удобном для исправления состоянии; я готова подчиниться всякому исправлению, и опять повторяю, что уж говорила — лишь бы вы все были счастливы кругом, а когда этого нет, вот тут беда, совсем спутаешься. — Мое письмо глупое сегодня, я чувствую; но у меня такая пустота в голове, никак не соображу ничего.

Серёжа сын был уВас. Перфильева Вас [илия] Перфильева — приятеля Льва Николаевича, бывшего в то время московским губернатором., просил позволение видеть самарскогоЕгора Егорыча Егор Егорыч — Е. Е. Лазарев (р. 1855 г.) сын крестьянина села Грачевки Бузулукского уезда, Самарской губернии, Егора Лазаревича Лазарева. В 1874 г. выбыл из седьмого класса гимназии вследствие ареста; был членом Самарского кружка, организованного Городецким. Вел пропаганду по деревням. Арестован 10 августа 1874 г. в Грачевке и привлечен к дознанию по делу о пропаганде в империи («193»). Приговором 23 января 1878 г. признан невиновным. Полтора года служил в Гурийском полку, сначала солдатом, потом — унтер-офицером. Выбыл в Самару, где жил под гласным надзором. 9 сентября 1883 г. освобожден от надзора. Состоял частным поверенным при Бузулукском съезде мировых судей. На основании показаний Дегаева выслан в Восточную Сибирь. В 1887 г. вернулся на родину, где был подчинен негласному надзору. В 1888 г. вновь арестован и выслан в Восточную Сибирь.
Скрылся в 1890 г. Эмигрировал в Америку. В 1894 г. поселился во Франции, откуда был выслан. Переехал в Швейцарию. В 1914—1918 гг. примыкал к оборонцам. Принадлежал к фракции правых соц. -революционеров. В 1919 г. эмигрировал из России в Чехословакию. В 1925 г. праздновался его семидесятилетний юбилей в эмигрантских кругах. С 1932 г. живет в Праге. В «Воле России» Прага 1922, VI—VII напечатаны его «Из воспоминаний о Л. Толстом». С Толстым был в переписке. Из писем Толстого к Лазареву уцелело одно, напечатанное в его воспоминаниях. Лазарев пишет о Толстом: «Он знал, что я живу в своем селе с матерью, что занимаюсь хозяйством, имею своих лошадей, сам пашу, сею, убираю хлеб без помощи наемного труда. Он был заинтересован таким редким явлением, чтобы интеллигентный человек не на страх, а на совесть — занимался крестьянским трудом[...]. Вместо дифирамбов крестьянскому труду, на что он, верно, рассчитывал, — я сказал, что интеллигенту труднее заниматься крестьянским трудом, чем бедняку и безграмотному человеку».
Одно письмо С. А. Толстой от конца октября но печатаем. (кажется). Ему дали, только шутя прибавили: «смотрите, я мамаше скажу, что вы с политическими видаетесь». Серёжа говорит: «она знает, и папа бы сам пошел, если б был тут». Я советовала взять папирос, еще чего-нибудь, а то он пожалуй, бедствует. Жаль, хоть и не знаю его совсем.

Прощай, голубчик, это мое последнее письмо, теперь буду ждать тебя с счастьем, но с волнением, что тебе в Москве будет дурно.

Нет, я непременно поеду тебя встречать, в пятницу, на курьерский. Если не будешь, телеграфируй, чтоб не даром поехать.