[ПО ПОВОДУ СТАТЬИ П. СТРУВЕ.]

Друзья мои, зная, что я не читаю журналовъ, указали мнѣ на статью, отзывъ Г-на Струве о моей статьѣ «Неизбѣжный переворотъ». А такъ какъ мысли, высказанныя мною въ этой статьѣ, кажутся мнѣ очень важными и нужными людямъ и выражаютъ то, чѣмъ я живу, жилъ чуть не полвѣка и буду жить до смерти, то я и прочиталъ отзывъ Г. Струве и, прочтя его, и удивился и, признаюсь, огорчился. Удивился я потому, что разсужденіе Г. Струве не можетъ не представиться явно несправедливымъ для всякаго, кто прочтетъ мою статью хотя бы и въ томъ урѣзанномъ видѣ, въ к каком она была напечатана в «Р. В.» Огорчился же я потому, что желание, очевидно руководившее Г-ом Струве и приведшее его к такому странному и неосновательному выводу, было нехорошее, не доброе, имевшее очевидной целью сбить с толку тех немногих людей, на которых моя статья могла бы произвести хоть отчасти желаемое мною впечатление.

― А что такое было Толстого в «Р. В.»?

― «Бесконечная перемена»138 Невозможная преграда. или что-то в этом роде.

― Нет, это «Неизбежный переворот». Он там опять все свою старую песенку. Но ты прочти в «Р. М.». Струве прямо носом ткнул его в кричащее противоречие.

― Вот как. А Дубровина то, кажется, заберут таки».

И молодой человек, который может быть прочел, подумал бы, теперь спокоен и может заняться политическими вопросами, социализмом, вообще наукой и не зачем читать всякие глупости, которые пишет очевидно выживший из ума старик, так как сам Струве ясно и прямо показал ему, что то, о чем он думал полвека, явное, только ему одному по его умственной слабости невидимое противоречие. Это огорчило меня. То же, что Г. Струве видит противоречие там, где никак невозможно найти его, и в доказательство того, что противоречие лезет в глаза, говорит что-то такое, чего никак понять нельзя, и что журнал печатает эти слова, это удивило меня.

Г. Струве выписывает из моей статьи заключительные слова, в которых говорится, что «истинное благо дается только тому, кто исполняет закон своей жизни. Закон же этот ты знаешь и по разуму, и по учениям всех мудрецов мира, и по влечению своего сердца», ― пишу я. «Закон этот ― любовь, любовь к высшему совершенству, к Богу и ко всему живому, и в особенности к подобным тебе существам ― людям. Только пойми это каждый из нас, и он тотчас же поймет и то, что причина страданий и его, и всего мира не в каких либо злых людях, виновных в том зле, которое совершается, а только в одном: в том, что живут люди в условиях жизни, сложившихся на насилии, условиях противных любви, несовместимых с ней, и что потому причина того зла, от которого мы все страдаем, не в людях, а в том ложном устройстве жизни на насилии, которое люди считают необходимым.

Выделив курсивом последния строчки, Г-н Струве пишет следующее: «В этом противоречии, которое в нелитераторском изложении Толстого само лезет в глаза, не прикрытое никакими фразами, заключается основной и роковой вопрос совершенствования человеческой жизни.

«Возражая против идеи, что совершенствование жизни может быть произведено «внешним» её устроением, Толстой незаметно для самого себя подчиняет свою мысль именно этой соблазнительной идее. Я говорю «соблазнительной» не в смысле «производящей соблазн». Идея возможности совершенствования жизни путем её «внешнего» устроения соблазнительна в ином смысле: эта идея, если предположить, что она верна, означает, что великий переворот замены жизни насильнической жизнью мирной, любовной не только возможен, но и очень легок. Создание такого убеждения в легкости коренного преобразования человеческой жизни могло бы быть даже признано полезным, если бы оно не было ― и на это указывал неутомимо сам Толстой, в чем его великая заслуга ― неразрывно связано с выбором совершенно негодных «внешних» средств для осуществления такого преобразования».

Прочел я это рассуждение и перечел и, несмотря на все усилия, не мог даже понять, в чем Г-н Струве видит противоречие. Я говорю, что я говорил много и много раз, что повторял несколько раз и в этой статье, что причина дурной жизни людей в них самих, и что для того, чтобы людям избавиться от жизни, основанной на насилии, и установить жизнь, основанную на любви, им надо освободиться от всего того, что препятствует руководствоваться свойственным всем людям чувством любви. Препятствуют же этому во 1 -х суеверия, во-вторых соблазны, в З-х грехи. И потому первое, от чего нужно людям стараться освободиться, это от суеверий, как религиозных, так и научных и государственных, сущность которых состоит в вере в необходимость насилия.

Почему Г-н Струве находит, что я считаю этот переворот очень легким, и почему необходимо ― как вероятно предполагаеть Г. Струве ― нужно непременно считать этот переворот не легким, а трудным? Я ничего не говорю ни о легкости, ни о трудности, а говорю только, что переворот этот должен начаться в сознании людей и должен состоять в освобождении себя, людей, от суеверия необходимости насилия.

Все эти рассуждения Г. Струве, усматривающего противоречия там, где нет никакого подобия их, очень удивили меня. Огорчила же меня эта очевидная непроницаемость для истины людей подобных Г-ну Струве. Это желание видеть во всем какой-то таинственный, неразрешимый, роковой вопрос, и, главное, недоброе чувство к людям, недопускающим никаких роковых вопросов, а мыслящим просто и прямо о том, о чем свойственно мыслить существам, одаренным разумом: о том, как наилучшим образом прожить свою жизнь, а для этого как освободиться от связывающих нас суеверий.

Недоразумение и недоброе чувство Г-на Струве объясняется для меня только тем, что Г-н Струве и подобные ему ученые люди воображают себе, что они очень хорошо по науке знают, в чем состоит роковой, основной вопрос жизни, и даже с разных сторон обсуждали и обсуждают этот вопрос и спорят о нем и потому никак не могут без чувства некоторой досады смотреть на людей, которые, минуя все эти научные рассуждения, говорят, как умеют, о том, как желательно бы было, чтобы жили люди и что бы делали и чего бы не делали.

Il n'y a pas de pires sourds que ceux, qui ne veulent pas entendre.139 *** Самые глухие те, которые не желают слушать.