** НЕТ В МІРЕ ВИНОВАТЫХ. *** III

Какая странная, удивительная моя судьба. Едва ли есть какой бы то ни было забитый, страдающий от насилия и роскоши богачей бедняк, который бы в сотой доле чувствовал, как я чувствую теперь, всю ту несправедливость, жестокость, весь ужас того насилия, издевательства богатых над бедными и всей подавленности, униженности — бедственности положения всего огромного большинства людей настоящего, трудящагося и делающего жизнь рабочего народа. Чувствовал я это давно, и чувство это с годами росло и росло и дошло в последнее время до высшей степени. Мучительно чувствую теперь все это и, несмотря на то, живу в этой развращенной, преступной среде богатых и не могу, не умею, не имею сил уйти из неё, не могу, не умею изменить свою жизнь так, чтобы каждое удовлетворение потребности тела, еда, сон, одежда, передвижение — не сопровождал сознанием греха и стыда за свое положение.

Было время, когда я пытался изменить это мое, несогласное с требованиями души, положение, но сложные условия прошедшего, семья и её требования не выпускали меня из своих тисков, или, скорее, я не умел и не имел сил от них освободиться. Теперь же, на девятом десятке, ослабевший телесными силами, я уже и не пытаюсь освободиться и, странное дело, по мере ослабления телесных сил, все сильнее и сильнее сознавая всю преступность своего положения, я все более и более страдаю от этого положения.

И вот мне приходит мысль, что положение это мое не даром, что положение это требует от меня того, чтобы я высказал правдиво то, что я испытываю, и этим высказыванием противодействовал бы, может-быть, тому, что так сильно мучает меня, открыл бы, может-быть, глаза тем, или хотя бы некоторым из тех, которые не видят еще того, что я так ясно вижу, и облегчил бы, может-быть, хотя отчасти положение того огромного большинства рабочего народа, которое страдает и телесно и духовно от того положения, в котором его держат обманывающие их и сами обманутые люди. И в самом деле, то положение, в котором я нахожусь, для того чтобы обличить всю ложь и преступность установившихся между людьми отношений, едва ли не самое лучшее и выгодное, для того чтобы сказать об этом положении всю настоящую правду, не затемненную ни желанием оправдать себя, ни завистью бедных и угнетенных против богатых и угнетателей. Я нахожусь именно в этом положении: я не только не желаю оправдываться, но мне нужно усилие, чтобы не преувеличить обличение преступности властвующих классов, среди которых я живу, общения с которыми стыжусь, положение которых ненавижу всеми силами души и от участия в жизни которых не могу освободиться. Точно так же я не могу впасть в обычную ошибку людей угнетенного и порабощенного народа и демократов, его защитников, которые не видят недостатков и ошибок этого народа, а также не хотят видеть те смягчающия вину обстоятельства, сложные условия прошедшего, которые делают почти невменяемым большинство людей властвующих классов. Без желания оправдания себя и страха перед освобожденным народом, а также без зависти и озлобления народа к своим угнетателям, я нахожусь в самых выгодных условиях для того, чтобы видеть истину и уметь сказать ее. Может-быть, для этого самого я и был поставлен судьбой в это странное положение. Постараюсь, как умею, использовать его. Хоть это хотя отчасти облегчит мое положение.

В богатом деревенском доме владельца более тысячи десятин земли гостил двоюродный брат его жены Александр Иванович Волгин, уважаемый в своем мире холостяк, служащий в московском банке с жалованьем в восемь тысяч. С вечера, устав от игры с домашними по тысячной *** в винтъ, Александръ Ивановичъ, войдя въ спальню, выложилъ на покрытый салфеточкой столикъ золотые часы, серебряный портсигаръ, портфель, большой замшевый кошелекъ, щеточку и гребенку, потомъ снялъ пиджакъ, жилетъ, крахмальную рубашку, двое панталонъ, шелковые носки, англійской работы ботинки и, надѣвъ ночную рубашку и халатъ, вынесъ все это за дверь, а самъ легъ на чистую, нынче перестеленную пружинную кровать, съ двумя матрасами, тремя подушками и подшитымъ простыней одѣяломъ. Часы показывали двѣнадцать. Александръ Ивановичъ закурилъ папиросу, полежалъ навзничь минутъ пять, перебирая впечатлѣнія дня, потомъ задулъ свѣчу и повернулся на бокъ и, хотя и долго ворочался, все-таки заснулъ около часа. Проснувшись утромъ въ восемь, онъ надѣлъ туфли, халатъ, позвонилъ. Старый, уже тридцать лѣтъ служащій въ домѣ, отецъ семейства, дѣдъ шести внуковъ, лакей Степанъ поспѣшно, на согнутыхъ ногахъ, вошелъ къ нему съ вычищенными до блеска вчера снятыми ботинками и всей выбитой и вычищенной парой и сложенной крахмальной рубашкой.

Гость поблагодарилъ, спросилъ, какова погода — сторы были задернуты, чтобы солнце не мѣшало спать хотя бы до одиннадцати, какъ спали нѣкоторые изъ хозяевъ. Александръ Ивановичъ взглянулъ на часы: «Еще не поздно», и началъ чиститься, умываться, одѣваться. Вода была приготовлена, приготовлены, т. е. вымыты и вычищены вчера запачканныя умывальныя и чесальныя принадлежности: мыло, щеточки, для зубовъ, для ногтей, для волосъ, для бороды, ножички и пилки для ногтей. Не торопясь умывши лицо, руки, вычистивъ старательно ногти и оттянувъ полотенцемъ кожу на ногтяхъ, потомъ обмывъ губкой бѣлое жирное тѣло и вымывъ ноги, Александръ Ивановичъ сталъ чесаться. Сначала двойной англійской щеткой разчесалъ передъ зеркаломъ курчавую, сѣдѣющую по сторонамъ бороду на обѣ стороны, потомъ пробралъ рѣдкимъ черепаховымъ гребнемъ, потомъ уже рѣдѣющіе волосы на головѣ. Потомъ частымъ гребнемъ вычесалъ голову, выкинулъ нечистую вату и задѣлалъ свѣжей. Надѣлъ нижнее бѣлье, носки, ботинки, штаны, поддерживаемые блестящими помочами, жилетъ и, не надѣвая пиджака, чтобы отдохнуть послѣ одѣванья, присѣлъ на мягкое кресло и, закуривъ папиросу, задумался о томъ, куда онъ направитъ сегодняшнюю прогулку. «Можно въ паркъ, а можно и въ Порточки (такое смѣшное названіе лѣсу). Должно бы въ Порточки. Да еще Сем. Н. письмо нужно отвѣтить. Ну да это послѣ». Онъ рѣшительио всталъ, взялъ часы, было ужъ безъ пяти девять, положилъ въ карманъ жилета, въ карманъ штановъ кошелекъ съ деньгами, то, что оставалось отъ ста восьмидесяти рублей, которые онъ взялъ для дороги и мелкихъ расходовъ у пріятеля во время тѣхъ двухъ недѣль, которыя онъ намѣренъ былъ прожить у него. Серебряный портсигаръ и электрическую машинку для зажиганія папиросъ и два платка положилъ въ пиджакъ, вышелъ, оставивъ, какъ это само собой разумѣлось, убирать весь безпорядокъ и всю нечистоту, произведенные имъ, Степану, пятидесятилѣтнему лакею, ожидавшему, какъ это всегда бывало, хорошій «гонораръ», какъ онъ называлъ это, отъ Александра Ивановича и до такой степени привыкшему къ этому дѣлу, что при исполненіи его не чувствовалъ уже ни малѣйшаго отвращенія. Посмотрѣвшись въ зеркало и одобривъ свою наружность, Александръ Ивановичъ пошелъ въ столовую. Тамъ заботами другого лакея, экономки и буфетнаго мужика, успѣвшаго до зари уже сбѣгать къ себѣ на деревню, чтобы наладить малому косу, въ столовой на чистой, камчатной бѣлой скатерти уже блестѣлъ и кипѣлъ серебряный или серебрянаго вида самоваръ, стоялъ кофейникъ, горячее молоко, сливки, масло и всякаго рода бѣлый хлѣбъ и печенье. За столомъ былъ только студентъ, учитель второго сына, и этотъ мальчикъ, и переписчица статей земскаго дѣятеля, хозяина дома и большого сельскаго хозяина. Онъ ужъ съ восьми часовъ ушелъ по хозяйству. За кофеемъ Александръ Ивановичъ поговорилъ съ учителемъ и переписчицей о погодѣ, о вчерашнемъ винтѣ и о Феодоритѣ, о вчерашней его выходкѣ, что онъ безъ всякаго повода нагрубилъ отцу. Феодоритъ былъ взрослый неудавшійся сынъ хозяевъ. Звали его Федоромъ, но кто-то какъ-то шутя или нарочно назвалъ его Феодоритъ, и это показалось смѣшно, и такъ продолжали называть его и тогда, когда то, что онъ дѣлалъ, было уже совсѣмъ не смѣшно. Такъ это было теперь. Былъ онъ въ университетѣ, со второго курса бросилъ, потомъ пошелъ въ кавалергарды и тоже бросилъ и теперь жилъ въ деревнѣ, ничего не дѣлалъ и все осуждалъ, и всѣмъ былъ недоволенъ. Феодоритъ этотъ еще спалъ, и спали и всѣ домашніе, а именно: сама хозяйка Анна Михайловна, сестра хозяина, вдова бывшаго губернатора, и пишущій пейзажи живописецъ, жившій въ домѣ.

Александръ Ивановичъ взялъ въ передней шляпу панама (она стоила двадцать рублей), трость съ слоновой кости рѣзнымъ набалдашникомъ (пятьдесятъ рублей) и пошелъ изъ дома. Выйдя черезъ обставленную цветами террасу, мимо партера, въ которомъ въ серединѣ была конусообразная клумба, убранная правильными полосами бѣлыхъ, красныхъ, синихъ цвѣтовъ, и по бокамъ которой изъ цвѣтовъ же были сдѣланы вензеля, иниціалы имени, отчества и фамиліи хозяйки, мимо этихъ цвѣтовъ Александръ Ивановичъ вошелъ въ вѣковыя аллеи липъ. Аллеи эти чистили крестьянскія дѣвушки съ лопатами и метлами. Садовникъ же что-то вымѣрялъ, а молодой малый везъ что-то на телѣгѣ. Пройдя ихъ, Александръ Ивановичъ вошелъ въ паркъ старыхъ деревъ, на разстояніи не менѣе пятидесяти десятинъ изрѣзанный прочищенными дорожками. Покуривая папироску, Александръ Ивановичъ прошелъ по своимъ любимымъ дорожкамъ мимо бесѣдки и вышелъ въ поле. Въ паркѣ было хорошо, а въ полѣ еще лучше. Направо такъ красиво красно-бѣлыми пятнами виднѣлись собирающія картофель женщины, налѣво лугъ и жневье и пасущееся стадо, а впереди, немного вправо, темно-темно-зеленые дубы Порточекъ. Александръ Ивановичъ дышалъ полной грудью и радовался на свою жизнь вообще и особенно теперь, здѣсь у сестры, гдѣ онъ такъ пріятно отдыхалъ отъ своихъ трудовъ въ банкѣ.

«Счастливые люди, живутъ въ деревнѣ», думалъ онъ. «Правда, Николай Петровичъ и здѣсь въ деревнѣ не можетъ быть покоенъ съ своими агрономическими затѣями и земствомъ, да вольно же ему». И Александръ Ивановичъ, покачивая головой, закуривая новую папироску и бодро шагая сильными ногами въ твердой, толстой, англійской работы обуви, думалъ о томъ, какъ онъ по зимамъ трудится въ своемъ банкѣ. «Отъ десяти и до двухъ, а то и до пяти, иногда и каждый день. Вѣдь это легко сказать, а потомъ засѣданія, а потомъ частныя просьбы. А потомъ Дума. То ли дѣло здѣсь. Я такъ доволенъ. Положимъ, она скучаетъ, ну да это не надолго». И онъ улыбнулся. Погулявъ въ Порточкахъ, онъ пошелъ назадъ прямикомъ, полемъ по тому самому пару, который пахали. По пару ходила скотина крестьянская, коровы, телята, овцы, свиньи. Прямой путь къ парку шелъ прямо черезъ стадо. Овцы испугались его, одна за другой кинулись бѣжать, свиньи тоже, худыя, небольшія двѣ коровы уставились на него. Пастушонокъ мальчикъ крикнулъ на овецъ и хлопнулъ кнутомъ. «Какая отсталость, однако, у насъ въ. сравненіи съ Европой», подумалъ онъ, вспоминая свои частыя поѣздки за границу. «Во всей Европѣ не найдешь ни одной такой коровы». И Александру Ивановичу захотѣлось спросить, куда ведетъ та дорога, которая подъ угломъ сходилась съ той, по которой онъ шелъ, и чье это стадо. Онъ подозвалъ мальчика.

— Чье это стадо?

Мальчикъ съ удивленіемъ, близкимъ къ ужасу, смотрѣлъ на шляпу, расчесанную бороду, а главное на золотыя очки, и не могъ сразу отвѣтить. Когда Александръ Ивановичъ повторилъ вопросъ, мальчикъ опомнился и сказалъ:

— Наше.

— Да, чье наше, — покачивая головой и улыбаясь, сказалъ Александръ Ивановичъ.

Мальчикъ былъ въ лаптяхъ и онучахъ, въ прорванной на плечѣ, грязной суровой рубашонкѣ и въ картузѣ съ оторваннымъ козырькомъ.

— Чье наше?

— А Пироговское.

— A тебѣ сколько лѣтъ?

— Не знаю.

— Грамотѣ знаешь?

— Нѣтъ, не знаю.

— Что жъ развѣ нѣтъ училища?

— Я ходилъ.

— Что жъ не выучился?

— Нѣтъ.

— А дорога эта куда?

Мальчикъ сказалъ, и Александръ Ивановичъ пошелъ къ дому, размышляя о томъ, какъ онъ подразнитъ Николая Петровича о томъ, какъ все-таки плохо, несмотря на всѣ его хлопоты, стоитъ дѣло народнаго образованія.

Подходя къ дому, Александръ Ивановичъ взглянулъ на часы и къ досадѣ своей увидалъ, что былъ уже двѣнадцатый часъ, а онъ вспомнилъ, что Николай Петровичъ ѣдетъ въ городъ, а онъ. съ нимъ хотѣлъ отправить письмо въ Москву, а письмо еще не написано. Письмо же было очень нужное, о томъ чтобы пріятель и сотоварищъ его оставилъ бы за нимъ картину, Мадону, продававшуюся съ аукціона. Подходя къ дому, онъ увидалъ, что четверня крупныхъ, сытыхъ, выхоленныхъ, породистыхъ лошадей, запряженныхъ въ блестящей на солнцѣ чернымъ лакомъ коляскѣ, съ кучеромъ въ синемъ кафтанѣ съ серебрянымъ поясомъ, стояли уже у подъѣзда, изрѣдка побрякивая бубенцами.

Передъ входной дверью стоялъ крестьянинъ, босой, въ прорванномъ кафтанѣ и безъ шапки. Онъ поклонился. Александръ Ивановичъ спросилъ, что ему нужно.

— Къ Николаю Петровичу.

— Объ чемъ?

— По нуждѣ своей, лошаденка пала. —

Александръ Ивановичъ сталъ разспрашивать. Мужикъ сталъ разсказывать о своемъ положеніи, сказалъ, что пятеро дѣтей и лошаденка одна и была, и заплакалъ.

— Что же ты?

— Да милости просить.

И сталъ на колѣни, и прямо стоялъ и не поднялся, несмотря на уговоры Александра Ивановича.

— Какъ тебя звать?

— Митрій Судариковъ, — отвѣчалъ мужикъ, не вставая съ колѣнъ.

Александръ Ивановичъ досталъ три рубля и далъ мужику. Мужикъ сталъ кланяться въ ноги. Александръ Ивановичъ вошелъ въ домъ. Въ передней стоялъ хозяинъ, Николай Петровичъ.

— А письмо, — спросилъ онъ, встрѣчая его въ передней. — Я сейчасъ ѣду.

— Виноватъ, виноватъ. Если можно. Я сейчасъ напишу. Совсѣмъ изъ головы вонъ. Ужъ такъ хорошо у васъ. Все забудешь. Такъ хорошо.

— Можно-то можно, но только, пожалуйста, поскорѣе. Лошади и такъ ждутъ съ четверть часа. А мухи злыя.

— Можно подождать, Арсентій? — обратился Александръ Ивановичъ къ кучеру.

— Отчего же не подождать? — сказалъ кучеръ, а самъ думалъ: «И чего велятъ закладать, когда не ѣдутъ. Спѣшилъ съ ребятами не знаю какъ, а теперь корми мухъ».

— Сейчасъ, сейчасъ.

Александръ Ивановичъ пошелъ было къ себѣ, но вернулся и спросилъ у Николая Петровича про крестьянина, просившаго помочь.

— Ты видѣлъ его?

— Онъ пьяница, но, правда, что жалкій. — Пожалуйста, поскорѣе.

Александръ Ивановичъ пошелъ къ себѣ, досталъ бюваръ со всѣми письменными принадлежностями и написалъ письмо, вырѣзалъ чекъ изъ книжки, надписалъ на сто восемьдесятъ рублей и, вложивъ въ конвертъ, вынесъ Николаю Петровичу.

— Ну до свиданья.

До завтрака Александръ Ивановичъ занялся газетами. Онъ читалъ однѣ Русскія Вѣдомости, Рѣчь, иногда Русское Слово, но Новое Время, выписываемое хозяиномъ, не бралъ въ руки.

Переходя спокойно и привычно отъ политическихъ извѣстій, о поступкахъ царей, президентовъ, министровъ, рѣшеній парламентовъ къ театрамъ и научнымъ новостямъ, и самоубійствамъ, и холерѣ, и стишкамъ, Александръ Ивановичъ услыхалъ звонокъ къ завтраку. Трудами болѣе чѣмъ десяти занятыхъ исключительно только этимъ людей, считая всѣхъ отъ прачекъ, огородниковъ, истопниковъ, поваровъ, помощниковъ, лакеевъ, экономокъ, судомоекъ, столъ былъ накрытъ на восемь серебряныхъ приборовъ съ графинами, бутылками водъ, квасу, винъ, минеральныхъ водъ, съ блестящимъ хрусталемъ, скатертью, салфетками, и два лакея не переставая бѣгали туда сюда, пронося, подавая, убирая закуски, кушанья, холодныя и горячія. Хозяйка не переставая говорила, разсказывая про все то, что она дѣлала, думала, говорила, и все то, что она дѣлала, думала и говорила, все это, какъ она явно думала, было прекрасно и всегда доставляло величайшее удовольствіе всѣмъ кромѣ самыхъ глупыхъ людей. Александръ Ивановичъ чувствовалъ и зналъ, что все, что она говоритъ, глупо, но не могъ показать этого и поддерживалъ разговоръ. Феодоритъ мрачно молчалъ, учитель говорилъ изрѣдка съ вдовой. Иногда наступало молчаніе, и тогда Феодоритъ выступалъ на первый планъ, и становилось мучительно скучно. Тогда хозяйка требовала какого-нибудь новаго, не поданнаго кушанья, и лакеи летали туда и назадъ, въ кухню и къ экономкѣ. Ни ѣсть, ни говорить никому не хотѣлось. Но всѣ, хотя и черезъ силу, ѣли и говорили. Такъ шло все время завтрака.

Крестьянина, который приходилъ просить на падшую лошадь, звали Митрій Судариковъ. Наканунѣ того дня, когда онъ приходилъ къ барину, онъ весь день прохлопоталъ съ дохлымъ мериномъ. Первое дѣло ходилъ къ Санину драчу въ Андреевку. Драча Семена не было дома. Пока дождался, уговорился въ цѣнѣ за шкуру, дѣло было уже къ обѣду. Потомъ выпросилъ у сосѣда лошадь свезти мерина на погостъ. Не велятъ закапывать, гдѣ сдохъ. Андреянъ не далъ лошади, самъ картошку возилъ. Насилу у Степана выпросилъ. Степанъ пожалѣлъ. Подсобилъ и взвалить на телѣгу мерина. Отодралъ Митрій подковы съ переднихъ ногъ, отдалъ бабѣ. Одна половинка только была, другая хорошая. Пока вырылъ могилу, заступъ тупой былъ, и Санинъ пришелъ. Ободралъ мерина, свалилъ въ яму, засыпали. Уморился Митрій. Съ горя зашелъ къ Матренѣ, выпилъ съ Санинымъ полбутылки, поругался съ женой и легъ спать въ сѣняхъ. Спалъ онъ не раздѣваясь, въ порткахъ, покрывшись рванымъ кафтаномъ. Жена была въ избѣ съ дѣвками. Ихъ было четыре, меньшая у груди пяти недѣль.

Проснулся Митрій по привычкѣ до зари. И такъ и ахнулъ, вспомнивъ про вчерашнее, какъ бился меринъ, скакивалъ, падалъ, и какъ нѣтъ лошади, осталось только четыре рубля восемь гривенъ за шкуру. Онъ поднялся, оправилъ портки, вышелъ сначала на дворъ, а потомъ вошелъ въ избу. Изба вся кривая, грязная, черная, ужъ топилась. Баба одной рукой подкладывала солому въ печь, другой держала дѣвку у выставленной изъ грязной рубахи отвислой груди.

Митрій перекрестился три раза на уголъ и проговорилъ не имѣющія никакого смысла слова, которыя онъ называлъ Троицей, Богородицей, Вѣрую и Отче.

— Что жъ воды нѣтъ?

— Пошла дѣвка. Я чай, принесла. Что жъ пойдешь въ Угрюмую къ барину?

— Да, надо итти.

Онъ закашлялся отъ дыма и, захвативъ съ лавки тряпку, вышелъ въ сѣни. Дѣвка только что принесла воду. Митрій досталъ воды изъ ведра, забралъ въ ротъ и полилъ руки, еще забралъ въ ротъ и лицо обмылъ, обтерся тряпкой и пальцами разодралъ и пригладилъ волосы на головѣ и курчавую бороду и вышелъ въ дверь. По улицѣ шла къ нему дѣвчонка лѣтъ десяти, въ одной грязной рубашонкѣ.

— Здорово, дядя Митрій. Велѣли приходить молотить.

— Ладно, приду, — сказалъ Митрій.

Онъ понялъ, что Калушкины, такіе же, почитай, бѣдняки, какъ и онъ самъ, звали отмолачивать за то, что на прошлой недѣлѣ у него работали на наемной конной молотилкѣ.

— Ладно, приду, скажи въ завтракъ приду. Надо въ Угрюмую сходить.

И Митрій вошелъ въ избу, досталъ онучи, лапти, обулся и пошелъ къ барину. Получивъ три рубля отъ Александра Ивановича и столько же отъ Николая Петровича, онъ вернулся домой, отдалъ деньги бабѣ и, захвативъ лопату и грабли, пошелъ.

У Калушкиныхъ молотилка уже давно равномѣрно гудѣла, только изрѣдка заминаясь отъ застревавшей соломы. Кругомъ погоняльщика ходили худыя лошади, натягивая постромки. Погоняльщикъ однимъ и тѣмъ же голосомъ покрикивалъ на нихъ: «Ну вы миленькія. Но-но». Однѣ бабы развязывали снопы, другія сгребали солому и колосъ, третьи бабы и мужики собирали большія охапки соломы и подавали ихъ мужику на ометъ. Работа кипѣла. На огородѣ, мимо котораго проходилъ Митрій, босая въ одной рубашонкѣ дѣвочка руками выкапывала и собирала въ плетушку картошку.

— A дѣдъ гдѣ? — спросилъ Митрій.

— На гумнѣ дѣдъ.

Митрій прошелъ на гумно и тотчасъ же встулилъ въ работу. Старикъ хозяинъ зналъ горе Митрія. Онъ, поздоровавшись съ нимъ, указалъ, куда становиться — къ омету подавать солому.

Митрій раздѣлся, свернулъ и положилъ къ сторонкѣ свой прорванный кафтанъ подъ плетень, а самъ особенно усердно взялся за работу, набирая вилами солому и вскидывая ее на ометъ. Работа безъ перерыва шла такъ до обѣда. Пѣтухи ужъ раза три перекликнулись, но имъ не то что не вѣрили, но не слышали ихъ за работой и переговорами о работѣ. Но вотъ съ барскаго гумна за три версты послышался свистокъ паровой молотилки. И тутъ же подошелъ къ гумну хозяинъ, высокій восьмидесятилѣтній еще прямой старикъ Масей.

— Что ж, шабашь, — сказалъ онъ, подходя къ погоняльщику. Обѣдать.

Еще живѣй пошла работа. Въ мигъ убрали солому того, что было вымолочено, на ометъ и очистили зерно съ мякиной на току отъ колоса, и пошли въ избу.

Изба топилась тоже по-черному, но была ужъ прибрана, и вокругъ стола стояли лавки, такъ что весь народъ, помолившись на иконы — всѣхъ было безъ хозяевъ девять человѣкъ, *** сел . Похлебка с хлебом, картошка вареная с квасом.

Во время обеда в избу вошел нищий безрукий, с мешком за плечами и с большим костылем.

— Мир дому сему. Хлеб да соль. Подайте Христа ради.

— Бог подаст, — сказала хозяйка, уже старуха, невестка старикова, — не взыщи.

Старик стоял у двери в чулан.

— Отрежь, Марфа. Нехорошо.

— Я только гадаю, как бы хватило.

— Ох, нехорошо, Марфа. Бог велить пополам делить. Отрежь.

Марфа послушалась. Нищий ушел. Молотильщики встали, помолились, поблагодарили хозяев и пошли отдохнуть.

Митрий не ложился, a сбегал к лавочнику купить табаку. Страсть курить хотелось. И покуда покалякал с Деменским мужиком, расспросил о ценах на скот. Не миновать было продавать корову. И когда вернулся, уж люди становились опять на работу. Так шла работа до вечера.