[ВАРИАНТЫ К СТАТЬЕ «ЧТО ЖЕ ДЕЛАТЬ?»]

* № 1.

Написавъ, какъ умѣлъ, все то, что я думалъ и чувствовалъ о совершающемся теперь въ Россіи въ статьяхъ, которыя теперь печатаются, я думалъ, что я кончилъ думать и писать о современныхъ дѣлахъ и мнѣ можно будетъ до смерти, до которой уже такъ немного осталось, отдаться всѣми силами души тѣмъ вопросамъ все большаго и болыпаго уясненія и упрощенія вѣчныхъ вопросовъ жизни человѣческой, ея назначенія и смысла, но не могу: чувствую, что долженъ опять, какъ ни слабъ и не ничтоженъ мой голосъ (не изъ ложной скромности говорю это, истинно считаю его слабымъ и ничтожнымъ среди той ужасной бури, которая охватила насъ), чувствую, что все-таки долженъ передъ своей совѣстью, передъ Богомъ, котораго такъ забыли люди, сказать то, что думаю и чувствую. Вчера у меня была страшно поразившая меня вторая встрѣча съ крестьяниномъ революціонеромъ, но какъ не тяжела она была мнѣ, я думалъ, что я перенесу ее молча и буду въ состояніи продолжать заниматься моими душевными дѣлами, но нынче только, когда я вышелъ къ домашнимъ, я засталъ зятя, читающимъ вслухъ газету доктору (я не читаю газетъ).

— Что вы читаете?

— Нынче 22 казненныхъ (это было 6 Октября).

Я зналъ, что вчера было столько же, что всѣхъ за мѣсяцъ что то около 200.

Я ушелъ къ себѣ и хотѣлъ взяться за свою работу. Но мысль не работала, не могла оторваться отъ этого ужаса.

Вспомнился вчерашній крестьянинъ революціонеръ, вспомнились прежніе два, вспомнился этотъ ужасный Столыпинъ, сынъ моего стараго друга Аркадія Столыпина, душевно хорошаго человека, стараго Генерала, Генералъ-Адъютанта, который сжегъ всѣ свои писанныя имъ воспоминанія о войнахъ, въ которыхъ онъ участвовалъ (а онъ участвовалъ во многихъ и много зналъ и хорошо писалъ), сжегъ потому, что пришелъ къ убѣжденію, что война зло и нехорошо ни участвовать въ ней, ни думать о ней. И вотъ сынъ, котораго я, слава Богу, не знаю, сталъ во главе того правительства, которое совершаетъ безсмысленно, глупо всѣ эти ненужные вредные ужасы. Вспомнилъ все это и рѣшилъ написать все, что думалъ и чувствовалъ и теперь думаю и чувствую.

Я давно уже не читаю газетъ, но, какъ и не можетъ быть иначе, по разговорамъ домашнихъ зналъ почти все, что дѣлалось. Было время, когда мнѣ думалось, что правительство еще можетъ, выставивъ разумную, либеральную, важную для народа мѣру — земельное освобожденіе, спасти не себя только, но весь народъ, думалъ, что революціонеры (разумѣя подъ революціонерами всѣхъ борющихся съ правительствомъ) могутъ еще опомниться и перестать мутить народъ, не имѣя никакой разумной цѣли, кромѣ глупого подражанія Европѣ; думалъ, что въ народѣ, въ большинствѣ его, еще живы религіозно нравственныя христіанскія начала, которыя всегда руководили его жизнью, и я написалъ обращеніе къ правительству, революціонерамъ и народу. Обращеніе это не появилось, да если бы оно и появилось, оно не могло имѣть никакого дѣйствія. Въ томъ, что это было такъ, я убѣдился вследствіи, какъ ни странно это сказать, разговора съ двумя молодыми людьми, такъ называемыми босяками, которые нанялись въ нашей деревнѣ къ хозяину яблочнаго сада и потомъ, поссорившись съ нимъ, пришли ко мнѣ за книжками. Оба были въ новыхъ розовыхъ рубахахъ, одинъ въ картузѣ и лаптяхъ, другой, въ черной шляпѣ и сапогахъ. Я разговорился съ ними. Они разсказали, что пострадали за политическія убѣжденія, участвовали въ Московскому вооруженномъ возстаніи, были высланы, шли на югъ и по дорогѣ нанялись въ садъ. Хозяинъ расчелъ ихъ за то, что они подговаривали крестьянъ громить садъ (они улыбаясь отрицали это, но это была правда). Оба они, особенно румяный, черноглазый, миловидный, самоувѣренный, улыбающійся, белозубый молодой человекъ въ шляпѣ, были вполнѣ начитаны въ революціонной литературѣ, осуждали правительство, считали, что надо добиваться... чего, они хорошенько не знали, но надо добиваться, что правительство душитъ народъ. На всѣ мои доводы о томъ, что едва ли такими бунтами что нибудь устроится, что нехорошо убійства и грабежи, бѣлозубый только улыбался и только говорилъ: «а наше не такое убѣжденіе». Когда я заговорилъ о требованіяхъ совѣсти и религіи, они переглянулись, и миловидный съ бѣлыми зубами снисходительно улыбался.

Какъ бываетъ съ мгновеннымъ замерзаніемъ воды отъ толчка, такъ бываетъ и съ убѣжденіями, которыя вдругъ складываются твердо изъ цѣлаго ряда предшествующихъ впечатлѣній. Такъ было со мной вслѣдствіи бесѣды съ этими людьми.

Мнѣ стало несомнѣнно ясно, что съ такими людьми — а такіе люди нетолько большинство, но всѣ участники революціи (всѣ, которыхъ я видѣлъ, а я видѣлъ не мало, были такіе) ясно, что на такихъ людей не можетъ подѣйствовать ни убѣжденіе, ни страхъ. Убѣжденіе не можетъ подѣйствовать, потому что они въ гипнозѣ. Страхъ не можетъ дѣйствовать, потому что они нетолько ничего не боятся, но имъ, очевидно, пріятно становиться въ опасное, молодеческое, восхваляемое нетолько товарищами, но газетами (они знаютъ это) положеніе. Послѣ бесѣды съ этими людьми мнѣ стало несомнѣнно ясно, что путь репресій, на который вступило правительство, можетъ ухудшить, но никакъ не улучшить положеніе. Есть степень пожара, при которой нельзя ужъ ломать, а лучше не трогать. Мнѣ стало ясно, что одно, что можетъ разумнаго и цѣлесообразнаго сдѣлать теперь правительство, это то, чтобы прекратить всѣ насилія, всѣ казни, выпустить всѣхъ политическихъ изъ тюрьмъ, изъ ссылокъ, прекратить всѣ запрещенія сходокъ, печатанія статей и удовлетворить всѣмъ требованіямь, которыя будутъ заявлять люди, если только они не противуположны другимъ требованіямъ. Мнѣ казалось, что въ этомъ одномъ средство спасенія не одного правительства, но всего народа. Правительству, по моему мнѣнію, надо было освободить себя отъ всякихъ упрековъ въ насиліи и предоставить самимъ людямъ, разнымъ партіямъ устраивать порядокъ. Понятно, что нетолько порядка не было бы никакого, но произошелъ бы величайшій безпорядокъ, въ которомъ правительство не было бы виновато, а виноваты были бы тѣ, которые его производили. Они сами наказали бы себя, и наказаніе это привело бы ихъ къ выходу. Правда, было бы много бѣдъ и страданій, но едва ли больше, чѣмъ тѣ, которыя должно производить правительство, идя по избранному имъ пути. Главное же то, что бѣды, которыя сами себѣ наносили бы всѣ эти партіи, вели бы къ выходу изъ этого положенія, тогда какъ всѣ репресіи правительства, только будучи совершенно безцѣльны, только отдаляли бы этотъ выходъ.

Такъ я думалъ послѣ бесѣды съ этими людьми и хотѣлъ было писать объ этомъ, но сознаніе безцѣльности, недѣйствительности такого писанія остановило меня. И вотъ прошло около мѣсяца, и то мое предположеніе о вредѣ репресій подтвердилось больше, чѣмъ можно было думать. Казней все больше и больше, убійствъ и грабежей все больше и больше. Я зналъ это по разсказамъ и по случайнымъ заглядываніямъ въ газеты, но все еще не чувствовалъ необходимости высказывать объ этомъ своего мнѣнія. Но вотъ вчера случилась встрѣча, которая такъ поразила меня, что я рѣшилъ высказать то, что думаю и чувствую.

По большой дорогѣ ѣхала телѣга съ двумя сѣдоками: старая женщина и молодой человѣкъ въ особенной революціонной синей въ родѣ студенческой фуражкѣ. Онъ какъ то особенно общительно поклонился мнѣ и задержалъ лошадь, какъ бы въ нерѣшительности, потомъ соскочилъ и подошелъ ко мнѣ и попросилъ книжекъ.

Я спросилъ, откуда онъ. Онъ назвалъ мнѣ то село, изъ котораго нѣсколько человѣкъ сидѣли въ тюрьмѣ за сборища (который они называютъ митингами) и нѣсколько приходили ко мнѣ

Я спросилъ его, читалъ ли онъ революціонныя брошюры. Онъ сказалъ, что читалъ, и у насъ начался длинный разговоръ, который особенно больно поразилъ меня. Онъ — крестьянинъ из деревни, которую я хорошо знаю, изъ которой въ старое время у меня были въ школѣ особенно даровитые ученики, въ которой вводилъ уставную грамоту и всегда любовался на прекрасный, самостоятельный, христіанско-общиннаго духа русскій народъ.

Собесѣдникъ мой былъ невысокій человѣкъ въ пиджакѣ, съ небольшими русыми усиками и не скажу умнымъ, но интелигентнымъ лицомъ. — Ходъ разговора мой, какъ всегда, одинъ и тотъ же со всѣми революціонерами: чего вы хотите?

— Хотимъ свободы. Правительство душитъ насъ.110 — Но какже вы достигнете свободы? Нельзя же терпѣть.

— Да вѣдь революціонеры тоже дѣлаютъ.

— Чтоже они дѣлаютъ?

— Убиваютъ городовыхъ, полицейскихъ.

— А то чтожъ?

Я попробовалъ заговорить о христіанскомъ требованіи неучастія въ насиліи.

— Да это когда же будетъ?

— А у васъ развѣ скорѣе будетъ?

— Надо организацію.

— Нельзя зло уничтожить зломъ. Развѣ вооруженное воз- станіе хорошо?

— Что же дѣлать. Это печальная необходимость.

— Да вѣдь есть божій законъ.

Он улыбнулся.

— Богъ у каждаго свой, a нѣтъ никакого.

И вотъ такихъ людей правительство хочетъ усмирить казнями!

Для нихъ Бога нѣтъ и нѣтъ Его закона. И точно также нѣтъ его для несчастнаго Николая и бѣднаго Столыпина.

Вѣдь въ этомъ то и весь ужасъ. Вѣдь произошло вотъ что.

Люди, захватившіе власть, — я говорю про то, что было еще вѣка тому назадъ, — извратили вѣру и держались этой извращенной вѣры и обучали ей народъ и мало того, что обучали, гнали тѣхъ, которые не принимали эту ложную вѣру. Но ложь была ясна, и люди религіозные, преимущественно изъ народа, обличали эту ложную вѣру и дѣлались тѣмъ, что называ называют сектантами, и их гнали и преследовали. Другие люди, из господ, тоже обличали эту ложную веру ничего не ставя на её место или ставя на её место рассуждения о свойствах природы, которые они называли наукой. Правительство гнало и этих у нас,111 Новиковы, Радищевы, Герцены, но эти были хитрее и умели проводить свое отрицание веры правительственной так, что их нельзя было уличить. И так это шло долгое время. У нас особенно горячо взялись за это обличение религии (люди эти были, большей частью, ограниченные и не видали ничего за той ложной религией, которую они обличали) в половине прошлого века, Чернышевский, Михайловский и др. и, несмотря на все гонения, даже благодаря этим гонениям, отрицание этой религии, всякого отношения к Бесконечному, отрицание Бога дошло до крайней степени распространения. Явилась мода, гипноз, и все молодое поколение воспиталось в этом отрицании. И чем низменнее образование, тем сильнее, полнее было это отрицание. Так, более всего оно распространилось в семинариях, ветеринарных, фельдшерских, учительских институтах. И вот пришло время, это безбожие захватило и молодое поколение народа. Но что ужаснее всего — что теперь, когда это отрицание Бога выразилось в действии, в революции, правительство, до сих пор могшее еще соблюдать decorum, приличие, подобие религии, было вынуждено на деле самым явным образом отрицать ее теми ужасами, казнями, которые оно считает себя вынужденным делать. Бога нет у тех революционеров, которые борятся с правительством, нет его, и еще очевиднее, нет Его у правительства. Это два озлобленные, отвратительные зверя, которые безжалостно грызутся, уничтожая в себе и во всех участвующх и созерцающих эти ужасы последние остатки человечности.

Что же делать?

Что делать?

Одно: с омерзением, с ужасом, а если можно, с состраданием смотреть на этих потерявших человеческий образ людей, лгущих, кощунствующих, развращающих ближних и убивающих, и сторониться от них, нетолько не участвовать в их мерзких делах, как бы они ни назывались, ни в комитетах, думах, министерствах, союзах, но, не чувствуя себя в силах любовно и сострадательно отнестись к ним, бояться их и не входить с ними в общение.

В этой общей погибели надо спасаться самому, кто может, и только спасшись, самим подавать руку помощи погибающим.

Ведь все дело в том, что для большинства людей, от Николая и Столыпина до тех ребят революционеров, с которыми я беседовал, есть только вопрос о том, кто победит, a нет вопроса (о Боге и не может быть, потому что Бога нет) о душе и смысле жизни. И это несвойственно человеку.

* № 2.

Я высказал ему свою мысль о том, что терпением и неучастием в насилиях скорее можно достигнуть хорошего устройства. Он понял меня:

— Да это когда же будет? Это дожидаться, да и все не могут этого сделать. В народе тьма, нет развития.

Я сказал ему, что напрасно он так презрительно думает об народе. Безграмотный крестьянин, если только он верит в Бога, то у него есть большее развитие, чем у студента, ни во что не верующего.

Он улыбнулся.

— Это бараны. С ними ничего не сделаешь. Нужна организация, — повторил он.

Я попробовал указать ему на то, что в Европе есть эта организация, была революция, а народ точно также лишен земли и находится во власти капиталистов.

Он не согласился с этим.

Я сказал, что русский крестьянин-земледелец свободнее европейца, находящагося во власти хозяина.

— Да ведь нельзя же всем быть земледельцами, земли не достанет.

Я не выдержал и посмеялся над ним.

— Ведь не сукнами же питаются.

— И сукна нужны, — сказал он.

— Да всетаки все кормятся только с земли. И коли земля всем будет доступна, то не будут делать лишнего и землю будут лучше обрабатывать.

Он не сдавался: у него, очевидно, была знакомая социалистичесакая теория, и вне её он не мог рассуждать, a верил, непоколебимо верил в то, что ему преподано.

Видно было, что он верил, как верят люди, одержимые гипнозом, и что никакие доводы не могут коснуться его души. Я сказал ему это, сказал, что он также слепо верит, как верит старуха в Иверскую. Он, не поняв меня, поспешил заявить мне, что он ни во что не верит.

— Прощайте, — сказал я, — и с досадой отъехал от него. Но отъехав на несколько шагов, мне стадо совестно. Он юноша, я старик: надо по душе сказать ему, что я думаю. Может, это смягчит, удержит его. Я вернулся к нему.

— Я вам в деды гожусь, и вот что главное хочется сказать: ведь все это — революция и нереволюция — это неважно, а важно то, чтобы исполнить то, чего хочет Бог.

Он улыбнулся.

— Бог у каждого свой.

— Ну, прощайте.

Но он остановил меня.

— А вот не можете ли вы мне помочь на выписку газеты?

— Не нужно ли вам еще денег на браунинг? — сказал я и уехал от него.

* № 3.

Страх же не может действовать на них, потому что им нечего терять, а то положение гонимых и та опасность, которой они подвергаются, есть то самое, чего они желают, так как руководит ими такое же молодечество, какое бывает на войне, на охоте, и знают, что как на войне, все что они сделают: революционные митинги, погромы, вооруженные восстания, даже убийства начальства и помещиков — все восхваляется не только товарищами, но и газетами, которые они читают и которым верят, как Евангелию.

* № 4.

Они шли ко мне с полной уверенностью, что я нетолько сочувствую им, но буду содействовать им в их деятельности. И не встретив этого сочувствия, ушли недовольные, но нисколько не поколебленные.

И таких людей, как я знаю это по разговорам с знакомыми, с встречными, по письмам, по суждениям близких людей, — таких людей, одержимых гипнозом желания борьбы и разрушения, не сотни, не тысячи, a милионы, и количество их, как при всякой заразе, неудержимо должно увеличиваться и увеличиваться по мере усиления карательных действий правительства, дающих новую пищу их раздражению.

* № 5.

И опять мне пришла таже мысль, как и тогда, после беседы с двумя рабочими из сада:

Перестать преследовать, дать им все, чего они хотят, снять с себя ответственность. Пускай они сами разбираются в той каше, которую заварили.

Но разве мыслимо, чтобы не только послушались, но серьезно выслушали такой совет? И потому делать нечего, надо молчать и делать свое дело. Так я думал несколько раз, вспоминая об этом вечером и ночью.

* № 6.

Я сказал ему, что по моему мнению нет никакой необходимости делать зло, что злом нельзя победить зло, что победить зло можно только неучастием в зле.

<— Что же, дать себя эксплуатировать? И так из нас веревки вьют.

Я сказал ему, что если бы люди не участвовали в насилии, никто бы не мог их угнетать.

— Да это по Выборгскому воззванию, — сказал он.

— Нет, не по Выборгскому воззванию, а по божескому закону, — сказал я. <По Выборгскому воззванию надо не давать податей и солдат теперешнему правительству, а когда будет новое правительство, то опять давать и подати и солдат, а по божескому закону надо никогда не делать зла и не участвовать в нем.