ЧТО ЖЕ ДЕЛАТЬ?

«Оставьте вашу святость и ваше благоразумиe и народ будет во сто раз счастливее. Оставьте ваше добродушие и вашу справедливость, и народ вернется к прежней любви между детьми и родителями. Оставьте ваше хитроумие и ваши расчеты, и не будет больше воров и разбойников. Достигнуть этих трех вещей нельзя одной внешностью. Для этого нужно быть более простым, свободным от страстей и менее рассуждающим».

Лао-Тсе.

С месяц тому назад ко мне пришли два молодых человека, прося книжек. Один был в картузе и лаптях, другой в черной, бывшей щегольской шляпе и растрепанных сапогах.

Я спросил у них, кто они. Они с нескрываемой гордостью сообщили мне, что они рабочие, высланы из Москвы, где участвовали в вооруженном восстании. По дороге они нанялись в нашей деревне в сад, где и прожили караульщиками неполный месяц. Вчера хозяин сада расчел их за то, что они будто бы подговаривали крестьян громить сад. Они, улыбаясь, отрицали это, говоря, что они не подговаривали никого, а только по вечерам ходили на деревню и беседовали с товарищами.

Оба они, особенно более бойкий, улыбающийся, с блестящими, черными глазами и белыми зубами, были начитаны в революционной литературе и кстати и не кстати употребляли иностранные слова: оратер, пролетариат, социал-демократы, эксплуатация и т. п.

Я спросил у них, что они читали. Черноватый, улыбаясь, сказал, что читал разные брошюры.

Я спросил, какие.

— Читали всякие: «Земля и Воля».

Я спросил их, что они думают о них.

— Там всё правильно, — сказал черноватый.

— То есть что же правильно?

— А то, что жить стало невозможно.

— Почему же невозможно? — спросил я.

— Как почему? Ни земли нет, ни работы, а правительстве душит ни за что, ни про что, давит народ.

И они, перебивая друг друга, стали рассказывать, как казаки били нагайками народ, как полицейские хватали кого попало, как расстреливали дома ни в чем неповинных людей.

На мои доводы о том, что вооруженное восстание было дурное и неразумное дело, черноватый только улыбался и спокойно говорил:

— А наше не такое убеждение.

Когда я заговорил о грехе убийства, о Боге, они переглянулись, и черноглазый пожал плечами.

— Что же, по закону Бога пускай так и эксплуатируют пролетария? — сказал он. — Это прежде было, а теперь пришли к сознанию, нельзя уже...

Я вынес им книжки — больше религиозного содержания; они взглянули на заглавия и, видимо, остались недовольны.

— Может, вам не нравится, так не берите.

— Нет, отчего же? — сказал черноватый и, сунув их за пазуху, простился со мной.

Хотя я и не читал газет, я по разговорам домашних, по письмам, которые получаю, по рассказам приезжих знал про то, что делается за последнее время в России, знал в особенности хорошо именно потому, что не читал газет, про то поразительное происшедшее изменение за последнее время во взглядах общества и народа, изменение, состоящее в том, что если прежде некоторые люди осуждали некоторые распоряжения правительства, теперь все, за самыми малыми исключениями, считали всю деятельность правительства преступной и незаконной, признавали виной всех беспорядков одно правительство. Такого мнения были и профессора, и почтовые чиновники, и литераторы, и лавочники, и рабочие, и даже полицейские. Настроение это усилилось после распущения Думы. После же тех ежедневных убийств, совершаемых в последнее время правительством, настроение это дошло до высшей степени.

Я знал это. Но разговор с этими двумя людьми особенно подействовал на меня. Разговор этот, как толчок, вдруг превращающий в лед замерзающую жидкость, вдруг превратил целый ряд прежде полученных мною такого же рода впечатлений в определенное и несомненное убеждение.

После беседы с этими людьми мне стало ясно, что все те преступления, которые совершает теперь правительство с целью подавления революции, не только не подавляют, но еще больше разжигают ее, что если и может революционное движение временно затихнуть вследствие ужаса, производимого злодеяниями правительства, оно не только не уничтожится, но только на время скроется внутрь и неизбежно опять проявится с новой и большей силой, что разгоревшийся пожар находится теперь в том положении, при котором всякое прикосновение к горящему только усиливает горение. Мне стало ясно, что только прекращением со стороны правительства всех и всяких мер противодействия, прекращением не только казней и арестов, но всяких ссылок, гонений и запрещений эта ужасная борьба озверевших людей может быть прекращена.

Я был твердо убежден, что лучшее из всего того, что могло бы сделать теперь правительство, было бы то, чтобы уступить во всем революционерам, предоставить им самим устраиваться, как они найдут лучшим. Но так же твердо я был убежден и в том, что такое предложение, если бы я сделал его, было бы принято только как проявление полного моего сумасшествия. И потому, несмотря на то что для меня было совершенно ясно, что продолжение ужасной деятельности правительства только ухудшает, а не улучшает положение, я не пытался не только писать, но и говорить об этом.

Прошло около месяца, и предположение мое, к несчастью, всё больше и больше подтверждалось. Казней становилось всё больше и больше, также и убийств и грабежей. Я знал это и по рассказам и по случайным заглядываниям в газеты, знал и то, что настроение и народа и общества становилось всё враждебнее и враждебнее правительству.

На днях во время моей прогулки молодой человек, ехавший на крестьянской телеге по одному со мной направлению, соскочил с телеги и подошел ко мне.

Это был невысокий человек, с небольшими русыми усиками, с нездоровым цветом умного и недоброго лица и понурым взглядом.

Одет он был в потертый пиджак и высокие сапоги. На голове у него была синяя с прямой тульей фуражка, как мне объяснили, составляющая модную революционную форму.

Он попросил у меня книжек, очевидно как повод вступления в разговор.

Я спросил, откуда он. Он был крестьянин из недальнего села, из которого недавно приходили ко мне жены мужей, посаженных в тюрьму.

Село это я хорошо знаю. Я вводил там уставную грамоту и всегда любовался особенно красивым и бойким тамошним народом. Из этого же села были у меня в школе особенно даровитые школьники.

Я спросил его о тех крестьянах, которые были в тюрьме. Он с той же исключающей всякое сомнение уверенностью, которую я встречал в последнее время у всех, о том, что виною всему одно правительство, сказал мне, что они без всякой вины были схвачены, избиты и посажены в тюрьму.

Только с большим трудом я мог добиться от него объяснения, в чем обвинялись эти люди.

Оказалось, что они были ораторы и собирали митинги, как он произносил, на которых говорилось о необходимости экспроприации земли.

Я сказал, что установление равного права всех на землю может быть достигнуто только тем, чтобы земля вообще перестала быть чьей бы то ни было собственностью, а не отчуждением или какими бы то ни было насильственными мерами. Он не согласился с этим.

— Отчего же, — сказал он, — надо только организоваться.

— Как организоваться? — спросил я.

— Да уж там видно будет.

— Что же, опять вооруженное восстание?

— Это печальная необходимость.

Я сказал то, что всегда говорю в таких случаях, что злом нельзя победить зло, что победить зло можно только неучастием в насилии.

— Да ведь жить нельзя стало, работы нет и земли нет. Куда же денешься? — сказал он, исподлобья взглянув на меня.

— Я вам в деды гожусь, — сказал я, — и спорить с вами не стану, а одно скажу вам, как молодому человеку, начинающему жить: если дурно то, что делает правительство, то также дурно и то, что делаете вы или собираетесь делать. Вам, как человеку молодому, устанавливающему привычки, одно нужно: жить хорошо, не делать греха, не поступать против закона Бога.

Он недовольно тряхнул головой.

— Бог у каждого свой, миллионы людей — миллионы Богов.

— Всё-таки, — сказал я, — я бы вам советовал перестать заниматься революцией.

— Что же делать? Нельзя же всё терпеть и терпеть, — отвечал он.

— Что же делать?

Я почувствовал, что из нашего разговора ничего не выйдет, хотел отъехать, но он остановил меня.

— Не можете ли вы мне помочь на выписку газеты? — сказал он.

Я отказал ему и с тяжелым чувством отъехал от него.

Это был уже не безработный мастеровой, как те тысячи, которые ходят теперь по России, а это был крестьянин-земледелец, живущий в деревне.

Вернувшись домой, я застал домашних в самом тяжелом настроении. Они только что прочли полученную газету (это было 6-го октября).

— Нынче опять 22 казненных. Это что-то ужасное, — сказала мне дочь.

— И не только ужасно, но нелепо. Они делают только всё хуже и хуже, — сказал я.

— Но что же делать? Ведь нельзя же оставить их безнаказанно убивать и грабить, — сказал кто-то то, что говорится за всегда в этих случаях и что я так много раз слышал.

Слова: Что же делать? были те же самые, которые говорили мне те два босяка из сада и сегодняшний крестьянин-революционер.

«Нельзя же покорно терпеть те безумные ужасы развратного правительства, губящего и государство и народ. Нам отвратительны меры, которые мы должны употреблять, но что же делать?» — говорят одни революционеры.

«Нельзя же допустить того, чтобы какие-то самозванные устроители захватывали власть и по своему управляли Россией, развращали и губили ее. Разумеется, принятые временно меры тяжелы, но что же делать?» — говорят другие — консерваторы.

И мне вспомнились мои близкие люди революционеры, и мои близкие люди консерваторы, и нынешний крестьянин, и те несчастные заблудшие революционеры, которые выписывают, готовят бомбы, убивают, грабят, и такие же несчастные, заблудшие люди, которые разрешают, устраивают полевые суды, заседают в них и расстреливают, вешают, и уверяют себя и те и другие, что они делают то, что должно, и те и другие повторяя одни и те же слова: что же делать?

Что же делать? — говорят и те и другие, но говорят это не в смысле вопроса: что мне делать? а в том смысле, что всем будет еще гораздо хуже, если мы перестанем делать то, что делаем.

И все так привыкли к этому странному вопросу, включающему в себя и объяснение и оправдание самых ужасных, безнравственных поступков, что никому и в голову не приходит спросить: «да кто же ты-то, спрашивающий: что делать? ты-то кто такой, для того чтобы считать себя призванным устраивать судьбу других людей посредством поступков, которые все люди, да и ты сам считаешь гадкими и преступными? Почему ты знаешь, что то, что ты хочешь изменить или удержать в том виде, в каком было, должно быть изменено именно так, как это тебе кажется хорошим, или должно быть удержано таким, каким было? Ведь ты знаешь, что есть много людей таких же, как ты, которые считают дурным и вредным то, что ты считаешь хорошим и полезным. И почему ты знаешь, что то, что ты делаешь, произведет ожидаемые тобой последствия, тогда как ты не можешь не знать, что последствия, особенно в делах, касающихся жизни народов, бывают чаще совершенно противоположны той цели, для которой они сделаны. И главное, какое право имеешь ты делать дела противные и закону Бога, если ты признаешь Его, или хотя самым общепринятым во всем мире законам нравственности, если ты ничего не признаешь, кроме общепринятых законов нравственности? По какому праву считаешь ты себя освобожденным от этих самых простых и несомненных общечеловеческих законов, несовместимых ни с твоими революционными, ни с твоими правительственными делами?

Если же ты ставишь вопрос: что делать? действительно как вопрос, а не как оправдание, и относишь его, как и должно быть, к себе, то ответ самый простой и ясный представляется сам собой. Ответ в том, что делать тебе надо не то, что ты воображаешь себя обязанным делать в качестве даря, министра, солдата или председателя того или иного революционного комитета или члена боевой дружины, а делать тебе надо то, что свойственно тебе как человеку, то, чего требует от тебя та сила, которая послала тебя в мир, та сила, которая для каких-то своих целей и дала тебе ясный, определенный закон, записанный и в твоей и всех людей совести.

А стоит дать на вопрос: что же делать? ответ, состоящий в том, что делать людям всем и всегда надо только то, чего от всех и всегда хочет Бог, чтобы мгновенно рассеялся тот нелепый и влекущий к преступлениям туман, под влиянием которого люди воображают, что почему-то они одни из миллионов, едва ли не наиболее запутанные, сбитые с истинного пути жизни люди, именно они-то будто бы и призваны решать судьбу миллионов и для гадательного блага этих миллионов совершать дела, производящие не гадательные, а очевидные бедствия этих самых миллионов.

Существует общий, признаваемый всеми разумными людьми закон, подтверждаемый и преданием, и всеми религиями всех народов, и истинной наукой, и совестью каждого человека. Закон этот состоит в том, что все люди одинаково для исполнения своего призвания и достижения наибольшего блага должны помогать друг другу, любить друг друга, во всяком случае, не посягать на свободу и жизнь друг друга. Но вот являются люди, которые раздают друг другу различные роли: одни считаются королями, министрами, солдатами, другие членами комитетов, организаций, и люди так входят в свои роли, что, забывая свое действительное положение, уверяют себя и других, что совсем не нужно держаться общего людям закона, что есть случаи, когда можно и должно поступать противно ему, и что такие отступления от вечного закона дадут и отдельным людям и обществам людей большее благо, чем следование разумному, высшему общему всем людям закону.

Рабочие на огромном, сложном заводе получили от хозяина ясное и признаваемое ими самими наставление о том, что они должны и чего не должны делать для успешного хода завода и для своего блага. И вот являются люди, не имеющие никакого понятия о том, что и как производит завод, которые уверяют рабочих, что нужно перестать делать то, что предписано хозяином, а начать делать совершенно обратное, для того чтобы завод действовал правильно и рабочие получили бы наибольшее благо.

Разве не совершенно то же делают эти люди, не имеющие никакой возможности обнять всех тех последствий, которые вытекают из общей деятельности человечества? Они не только не соблюдают те установленные разумом человеческим общие всем и вечные законы для успеха этой деятельности и для блага о отдельных лиц, но прямо и сознательно нарушают их в виду мелкой, односторонней, случайной цели, которую ставят себе некоторые из них (большей частью самые заблудшие), воображая себе (несмотря на то, что другие вообра? кают себе совершенно обратное), что они этим достигнут результатов более благодетельных, чем те, которые достигаются при исполнении общего всем людям вечного и согласного с природой человека закона.

Знаю, что для людей, уверовавших в действительность взятых ими на себя ролей, простои и ясный ответ этот покажется отвлеченным и непрактичным. Практичным такие люди считают ответ, состоящий в том, что людям, не могущим ничего знать о последствиях своих поступков, не могущим знать живы ли они будут через час, знающим очень хорошо, что всякое убийство и насилие дурно, нужно всё-таки, под предлогом устройства воображаемого будущего блага других людей, поступать так, как будто они наверное знают, какие последствия произведут их поступки, и как будто они ничего не знают о том, что убивать и мучать людей дурно, а знают только то, что нужна такая или иная монархия или такая или иная конституция.

Так это будет для многих людей, потерявших ясное сознание своего человеческого достоинства и призвания, но думаю, что огромное большинство людей, страдающих от всех ужасов и преступлений, совершающихся теперь, поймет, наконец, тот ужасный обман, в котором находятся люди, признавая законность и благотворность насильнической власти человека над человеком, и, поняв этот обман, навсегда освободится от безумия и преступности как участия в насильнической власти, так и подчинения ей. Только бы поняли все люди, что делать всякому человеку всегда надо только одно: исполнять то, чего требует от него то начало, которое управляет миром и требования которого не может не сознавать ни один человек, не лишенный разума и совести, забыв о всяких своих положениях: министров, городовых, председателей и членов разных боевых и не боевых партий, и не только не было бы тех ужасов и страданий, которыми полна жизнь человеческая и в особенности теперь жизнь русских людей, но было бы Царствие Божие на земле.

Если же хоть часть людей поступала бы так, то чем больше бы было таких людей, тем всё меньше и меньше становилось бы зла на свете, и всё больше и больше осуществлялось бы то Царство Божие на земле, к которому неудержимо стремятся все сердца человеческие.

Ясная Поляна.

Октябрь 1906 г.