Іоанна XI 25—26
Я есмь воскресение и жизнь.

«Что это какая нынче кореспонденция», подумал Дмитрий Нехлюдов, выйдя из своей спальни в столовую и разбирая письма и бумаги, лежавшия в столовой на накрытом белой скатертью столе рядом с его прибором пахучего кофея с калачем, сухарями и кипячеными сливками.

— Заспалися, батюшка, тут человек дожидается, — сказала из другой двери вышедшая растолстевшая его нянюшка Прасковья Михайловна.

— Сейчас, няня, сейчас, — отвечал виновато Нехлюдов, поспешно разбирая письма — От Кармалиных человек? — сказал он, взяв в руки42 письмо, красивый почерк которого он узнал, как что то родное и приятное. красивым знакомым почерком надписанное письмо на толстой серой бумаге, чуть пахнувшей чем то приятным. — Зачем же дожидается?

— Ответа ждут. Я уже ее чаем попоила,43 От кого же больше? — ответила няня, покачивая головой и щуря глаз.

Письмо было от Алины Кармалиной,44 красивой, изящной 28-летней девушки, с которой у Нехлюдова установились в последнее время такие отношения, при которых недостает только слова для того, чтобы только дружески знакомые вдруг стали женихом и невестой и мужем и женою.

Знакомы и дружны были семьи Кармалиных и Нехлюдовых уже давно — дружны были матери и дети, когда-то были на ты и играли вместе, т. е. так, как могли играть вместе мальчик 14 лет с 8-летней девочкой. Потом они жили в различных городах и редко виделись. Только в нынешнем 18..45 188... году они опять сблизились. Кармалины, какъ всегда, жили въ Москвѣ, а Нехлюдова мать провела этотъ послѣдній годъ своей жизни тоже въ Москвѣ. Сынъ жилъ съ нею. Тутъ то во время болѣзни и смерти матери и послѣ нея и установились между Дмитріемъ Нехлюдовымъ и Алиной Кармалиной эти предшествующіе обыкновенно браку близкія и тонкія отношенія. Мать Нехлюдова желала этаго, также и Кармалины. Больше же всѣхъ желала этого Алина. Она говорила себѣ, что она никого такъ не любила, какъ Дмитрія Нехлюдова, Нехлюда и, если бы была мущина, уже давно сдѣлала-бы ему предложеніе. Началось это для нея съ того, что она взялась за то, чтобы во что бы то ни стало ap[p]rivoiser, niveler,47 [приручить, выравнять, как она выражалась, и исправить Нехлюдова, исправить не в том смысле, чтобы освободить его от пороков, — она, напротив, считала его слишком добродетельным, — но снять с него его странности, наросты, крайности, удержав его хорошее, снять с него лишнее, нарушающее изящество и гармонию. И она своей легкой рукой усердно принялась за это дело и не успела оглянуться, как в процессе этого занятия она влюбилась в него так наивно и определенно, что ей, девушке,48 раз несчастно влюбленной и потом отказавшей 4 прекрасные партии и решившей не выходить замуж и вполне отдаться искусству — музыке, которую она действительно любила и в которой была необыкновенно способной, — так влюбилась, что ей, 28 летней девушке, страшно становилось за себя, страшно за то, что он не полюбит ее так, как она полюбила его.49 и не сделает ей предложения.

Со времени смерти матери его прошло уже 3 месяца. Потеря эта, которая для него была очень чувствительна, не могла быть причиной его молчания. Он, очевидно, дорожил отношени отношениями с нею, но не высказывал. И это мучало ее. Он же не высказывал по двум кажущимся противоречивым причинам. 1-я то, что он не настолько любил ее, чтобы решиться связать свою свободу, 2-я то, что он, 34-летний человек, с далеко нечистым прошедшим, и человек, до этих лет ничем не проявивший себя, ничего не сделавший, считал себя вполне недостойным такой чистой, изящной и даровитой девушки. Он не решался сделать предложения и потому, что колебался еще в душе, и потому, что боялся, что ему откажут.

— Сейчас, сейчас отвечу, няня, — сказал Нехлюдов, читая письмо.

В письме было сказано: «Исполняя взятую на себя обязанность вашей памяти, напоминаю вам, что вы нынче, 22 Апреля, должны быть в суде присяжным и потому не можете никак ехать с нами и Колосовым в Третьяковскую галерею, как вы, с свойственным вам легкомыслием, вчера обещали; à moins que vous ne soyiez disposé à payer les 300 roubles, comme amende50 [если, впрочем, вы не намерены уплатить триста рублей штрафу] за то, что не явитесь во время. Я вспомнила это вчера, как только вы ушли».

«Ах! и то правда. А я совсем забыл», вспомнил Нехлюдов. И улыбаясь прочел еще раз записку, вспоминая все то, о чем были в ней намеки. «Точно, нынче 22, и надо ехать в суд. Как это я забыл». Он встал, подошел к письменному столу, вынул ящик, в котором в беспорядке валялись бумаги, папиросные мундштуки, фотографии, и, порывшись в нем, нашел повестку. Действительно, он был назначен присяжным на 22, нынче. Он взглянул на бронзовые часы — было 1/4 10. В повестке же сказано, чтобы быть в суде в 10.

Вернувшись к столу, на котором был накрыт кофей, он налил себе полчашки кофе, добавил кипяченым молоком и, опустив калач, начал читать другое письмо. Другое письмо было заграничное: из Афонского монастыря к благодетелю с просьбой пожертвовать. Он с досадой бросил это письмо и взялся за третье. Третье было из Рязани, и почерк был незнакомый, писарский и малограмотный. Письмо было от Рязанского купца, предлагавшего на следующий срок взять в аренду его землю, 800 десятин Раненбургского уезда, которая уже 5 лет находилась в аренде у этого купца.

<Нехлюдов жил в Москве и жил на большой роскошной квартире с нянюшкой51 Прасковьей Михайловной, выходившей его, и первое время ничего не предпринимал, потому что смерть эта была для него большим и тяжелым горем, и двумя прислугами: поваром и буфетным мужиком, только потому, что он жил так при матери. Но роскошная и праздная жизнь эта в Москве была совсем не по его вкусам. Но в первое время после смерти матери он ничего не предпринимал, а потом он не успел оглянуться, как жизнь эта стала ему привычной, и у него установились с семейством Кармалиных те тонкия и напряженные отношения, которые удерживали его теперь в Москве. Сначала Кармалины утешали его. Ему даже приятно было, как они преувеличивали представление о его горе, но ему нельзя было отказываться от тех чувств, которые ему приписывали. Потом эти утешения так сблизили его с ними,52 и особенно с 28-летней дочерью Кармалиных Алиной, очень утонченной, изящной и привлекательной девушкой, с которой у него установились какие то особенные, скрыто любовные, очень сдержанные и поэтическия отношения. что он чувствовал себя уже теперь чем то связанным с ними и не мог прекратить этих отношений и уехать из Москвы.

А между тем он много раз говорил себе, что только жизнь матери заставляла его жить так, как он жил, но что когда ее не будет, он изменит всю свою жизнь. Но вот она уже три месяца умерла, а он жил по прежнему. У него уж давно были планы на совсем другую деятельность и жизнь, чем та, которую он вел теперь. Как ни больно ему было признаваться себе в этом, жизнь матери, с которой его связывала самая нежная любовь, была ему препятствием для осуществления53 самых дорогих ему жизненных этих планов. Мать имела очень определенный идеал того положения, которого она желала ему.Он должен был, по понятиям матери, жить в кругу своего исключительного, всех друг друга знающего высшего русского общества, среди которого он был рожден: должен был иметь для этого те средства, которые он имел, именно около 10 тысяч дохода, должен был служить и современем занять видное, почетное место на службе, должен был во всем, в своих привычках, одежде, манерах, способе выражения выделяться из толпы, быть distingué54 [благовоспитанным человеком] и вместе не должен был ничем выделяться: ни убеждениями, ни верованиями, ни одеждой, ни говором от людей своего круга; главное, должен был в том же исключительном кругу жениться и иметь такую же семью. Он же желал совсем другого. С самых первых лет юности, с университета, сын стал нападать на исключительность света и, как реакция против стремлений матери, сделался, как говорила покойница Елена Ивановна, совершенно красным, сближался с товарищами, фамилии которых Нехлюдова никогда не могла помнить и которые в гостинной разваливались и ковыряли в носу пальцами, а за обедом или садились слишком далеко, или клали локти на стол и держали каким то необыкновенным манером вилки и ножи запускали себе в рот по самые черенки. Но это бы все ничего, но в это время Дмитрий Нехлюдов прочел сочинение Henry George «Social problems», потом его «Progress and poverty» и решил что George прав, что и владение землей есть преступление, что владеть землей также вредно, как владеть рабами, и решил, что надо отказаться от владения землей. Во многом Елена Ивановна уступала55 она уступила тому, что онъ не служилъ, даже не кончилъ курса въ университетѣ, уступила тому, что онъ не ѣздилъ въ свѣтъ, не занимался хозяйствомъ, но не могла уступить тому, что онъ хотѣлъ отдать свою землю крестьянамъ, что хотѣлъ жениться на крестьянкѣ, что прямо отрицалъ тѣ вѣрованія, которыя она считала священными. Въ послѣднее время ея болѣзни — тяжелой болѣзни рака груди — онъ какъ будто оставилъ всѣ свои ей столь чуждые и противные планы и не тревожилъ ее разногласіемъ съ ней по всѣмъ вопросамъ, которые раздѣляли ихъ, а жилъ съ ней въ Москвѣ, дѣлая то, что она хотѣла. Въ числѣ этихъ желаній ея было его сближеніе съ Кармалиными. И онъ не успѣлъ оглянуться, какъ сближеніе это сдѣлалось уже для него самаго утѣшеніемъ и потребностью. сыну, во многом уступал и он. Мать уступила в том, что позволила ему вытти из университета, из которого он решил вытти, убедившись, что в нем преподают не то, что истинно, а то, что соответствует нашему положению вещей, — и поехать за границу; в том же, что сын хотел отдать свое небольшое доставшееся от отца именье крестьянам, сын должен был уступить матери и не делать этого распоряжения до совершеннолетия.

За границей, куда Нехлюдов поехал для укрепления себя в своих мыслях о преступности землевладения, он56 В подлиннике описка: но нашел там тоже, что и в России: совершенное замалчивание, как ему казалось, самого коренного вопроса и неумные рассуждения о 8-мичасовом дне, страховании рабочих и тому подобных мерах, не могущих изменить положения рабочего народа. Разочаровавшись в надежде получить подкрепление своим мыслям в Европе, он хотел ехать в Америку, но мать упросила его остаться. Тогда Нехлюдов заявил, что он займется философией в Гейдельберге. Но профессорская философия не заняла его, и он уехал57 в Париж и оттуда в Алжир и в Египет, совершенно оставив свои в Россию и, к огорчению матери, уехал к тетушкам и хотел поселиться у них, чтобы писать свое сочинение. В это время мать выписала его к себе в Петербург. Здесь Нехлюдов сошелся с товарищем детства гр. Надбоком, кончившим уже курс и поступившим в гвардейский полк, и с ним вместе и его друзьями, забыв все свои планы пропаганды и воздержной жизни, весь отдался увеселениям молодости.

Мать смотрела на его петербургскую жизнь не только сквозь пальцы, но даже с сочувствием. «Il faut que jeunesse se passe, he is sowing his wild oats»,58 [«Нужно, чтобы молодость брала свое, ему надо перебеситься»,] говорила она и, чуть чуть поддерживая его в расходах, все таки платила его долги и давала ему денег.

Но он сам был недоволен собой, и, узнав уж радость жизни для духовной цели, он не мог уже удовлетвориться этим петербургским весельем.

Тут подошла Турецкая кампания, и несмотря на противодействие матери, он поступил в полк и поехал на войну. На войне он прослужил до конца кампании, потом прожил еще год в Петербурге, перейдя в гвардейский полк. Здесь он увлекся игрой, проиграл все именье отца и вышел в отставку и уехал в именье матери, где, благодаря своему цензу, поступил в земство.

А между тем вот уже три месяца, как не было на свете матери, он был свободен, но не пользовался этой свободой, а продолжал жить в Москве на роскошной квартире матери с дорогой прислугой, и, несмотря на то, что ничто не держало его в Москве и не мешало теперь осуществлению его планов, он продолжал жить в Москве и ничего не предпринимал.

Письмо от арендатора напомнило ему это.

Ему стало как будто чего то совестно. Но это чувство продолжалось недолго. Он постарался вспомнить, отчего ему совестно. И вспомнил, что он давно когда то решил, что собственность земли есть в наше время такое же незаконное дело, каким была собственность людей, и что он когда то решил посвятить свою жизнь разъяснению этой незаконности и что поэтому сам, разумеется, никогда не будет владеть землею. Все это было очень давно. Но он никогда не отказывался от этой мысли и не был испытываем ею до тех пор, пока жила мать и давала ему деньги. Но вот пришло время самому решить вопрос, и он видел, что он не в состоянии решить его так, как он хотел прежде. И от этого ему было совестно.

Мысли, когда то бывшия столь близкими ему, так волновавшия его, казались теперь отдаленными, чуждыми. Все, что он думал прежде о незаконности, преступности владения землей, он думал и теперь, не мог не думать этого, потому что ему стоило только вспомнить все ясные доводы разума против владения землей, которые он знал, для того чтобы не сомневаться в истинности этого положения, но это теперь были только выводы разума, а не то горячее чувство негодования против нарушения свободы людей и желания всем людям выяснить эту истину. От того ли это происходило, что теперь не было более препятствий для осуществления своей мысли и сейчас надо было действовать, а он не был готов и не хотелось, от того ли, что он был, как и все это последнее время, в упадке духа, — он чувствовал, что его личные интересы и мысли о женитьбе на Алине и прелесть отношений с ней, как паутиной, так опутали его, что, получив это письмо арендатора, он только вспомнил свои планы, но не подумал о необходимости приведения их сейчас же в исполнение.

«Купецъ проситъ меня возобновить контрактъ на землю, т. е. на рабство, въ которое я могу отдать ему крестьянъ трехъ деревень. Это правда. Да но.... надо еще обдумать это — сказалъ онъ себѣ. — Не могу я отдать свое состояніе и жениться на ея состояніи». Да и потомъ, и что хуже всего, ему смутно представились тѣ самые аргументы, которые онъ самъ когда то опровергалъ съ такимъ жаромъ: нельзя одному идти противъ всего существующаго порядка. Безполезная жертва, даже вредная, можетъ быть. «Но нѣтъ, нѣтъ, — сказалъ онъ себѣ съ свойственной ему съ самимъ собой добросовѣстностью, — лгать не хочу. Но теперь не могу рѣшить. Вотъ окончу сессію присяжничества, окончу такъ или иначе вопросъ съ Алиной». И при этой мысли сладкое волненіе поднялось въ его душѣ. Онъ вспомнилъ ее всю, ея слова и взялъ записку ея и еще разъ улыбаясь перечелъ ее. «Да, да, кончу это такъ или иначе. О если бы такъ, а не иначе.... и тогда поѣду въ деревню и обдумаю и разрѣшу».

Способ, которым он прежде, еще при жизни матери, предполагал разрешить земельный вопрос и общий и, главное, личной собственности на свою землю, — передав ее крестьянам ближайших селений, тех, которые могли пользоваться ею, передав ее крестьянам за плату равную ренте земли. Плату эту крестьяне должны были вносить в общую кассу и деньги эти употребить по решению выборных от общества крестьян на общия общественные нужды: подати, школу, дороги, племенной скот, вообще все то, что могло быть нужно для всех членов общества. 59 Взятое здесь в ломаные скобки отчеркнуто сбоку чертой с пометкой: пр пропустить

Совестно ему было вот от чего: еще из университета, который он бросил с 3-го курса, потому что, прочтя в то время «Прогресс и бедность» Генри Джорджа и встретив в университете недобросовестные критики этого учения и замалчивания его, он решил посвятить свою жизнь на распространение этого учения. Для распространения же его считал необходимым устроить свою жизнь так, чтобы она не противоречила его проповеди. И вот этот то проэкт он хотел и не мог осуществить впродолжении 14 лет. Разумеется, не одна мать препятствовала этому, но увлечения молодости и различные события жизни. Теперь же, когда осуществление было возможно, оно уже не влекло его по прежнему и не казалось уже столь настоятельно необходимым.

Онъ чувствовалъ себя до такой степени тонкими нитями, но твердо затянутымъ въ свои отношенія съ Алиной, что все остальное становилось въ зависимость отъ этихъ отношеній. Отдать Рязанскую землю мужикамъ, надо отдать и Нижегородскую и Самарскую и остаться ни съ чѣмъ. Все это хорошо было тогда, прежде, когда я былъ одинъ, довольствовался малымъ и могъ зарабатывать что мнѣ нужно, но теперь, другое дѣло: не могу я отдать свои имѣнія и, женившись, пользоваться ея состояніемъ. Я долженъ ее убѣдить.... Да и потомъ: такъ ли это? Все надо обдумать. А пока оставить какъ есть. Письмо арендатора онъ оставилъ безъ отвѣта. На записочку же Кармалиныхъ онъ отвѣтилъ, что благодаритъ за напоминаніе. Онъ точно забылъ и постарается придти вечеромъ. Отдавъ записку, онъ поспѣшно одѣлся и поѣхалъ въ судъ.

В повестке было сказано, чтобы в 10 быть в здании суда, и в четверть 11 го Нехлюдов слез с извощика на большом мощеном дворе суда с асфальтовыми тротуарами, ведущими в двери здания. Люди разного вида: господа, купцы, крестьяне взад и вперед, больше вперед, двигались по тротуару, по лестнице и встречались в дверях и огромных коридорах. Сторожа в своих мундирах с зелеными воротниками тоже поспешно сновали по коридорам, исполняя поручения судейских и направляя посетителей.

Нехлюдов спросил у одного из них, где сессия суда.

— Какого вам? — с упреком за неправильность вопроса спросил сторож. — Есть и судебная палата, есть окружный с окружн. с присяжными, есть гражданское, уголовное отделение.

— Окружный с присяжными.

— Так бы и сказали. Сюда, 4-я дверь налево.

Нехлюдовъ пошелъ къ указанной двери. Не доходя ея, другой сторожъ спросилъ Нехлюдова, не присяжный ли онъ, и, получивъ утвердительный отвѣтъ, указалъ ему въ развѣтвленіи коридора комнату присяжныхъ. Въ двери комнаты стояло двое людей — оба безъ шляпъ или шапокъ въ рукахъ: одинъ высокій, толстый, добродушный, плѣшивый купецъ, другой съ черной бородкой и щетинистыми волосами, одѣтый какъ купеческій прикащикъ, молодецъ, очевидно еврейскаго происхожденія.

— Вы присяжный, наш брат? — спросил купец.

— Да, присяжный.

— И я тоже, — сказал Еврей.

— Ну, вместе придется служить. Что же делать, послужить надо, — сказал купец.

Нехлюдов вошел в комнату. В ней было уж человек 15 присяжных. Все только пришли и не садясь ходили, разглядывая друг друга и знакомясь. Вслед за Нехлюдовым вошел в мундире и в pince-nez судебный пристав, худой, с длинной шеей и походкой на бок в связи с выставляемой губой61 «Он достал список и стал перекликать оставшихся присяжных. «Пожалуйте, у нас хорошо, аккуратно», как будто говорил он.
Купец потирал руки, чиновник обдергивал фрак за лацкан, точно они все собирались что то делать.
и, обратившись к присяжным, сказал:

— Вот с, господа, сделайте одолжение, к вашим услугам помещение это. И сторож вот Окунев, кому что нужно.

Ответив на некоторые вопросы, которые ему сделали присяжные, пристав достал из кармана лист бумаги и стал перекликать присяжных:

— Статский советник И Иван И Иванович Никиф Никифоров .

Никто не откликнулся.

— Отставной полковник Иван Семенович Иван Иванов .

— Здесь.

— Купец второй гильдии Петр Дубосаров.

— Здесь, — проговорил бас.

— Бывший студент князь Дмитрий Нехлюдов.

— Здесь, — ответил Нехлюдов.

Отметив не явившихся, пристав ушел. Присяжные, кто познакомившись, а кто так только, догадываясь, кто кто, разговаривали между собой о предстоящих делах. Два дела, как говорил один, очевидно все знающий присяжный, были важные: одно о злоупотреблениях в банке и мошенничестве, другое о крестьянах, за сопротивление властям. Все знающий присяжный62 худой, вероятно, юрист, говорил с особым удовольствием о суде как о хорошо знакомом ему деле, называя имена судей, прокурора, знаменитых адвокатов, адвокатах, которые будут участвовать в процессе о мошенничестве, и беспрестанно употреблял техническия слова: судоговорение, кассация, по статье 1088 по совокупности преступления и т. п. Большинство слушало его с уважением. Нехлюдов был занят своими мыслями, вертевшимися преимущественно около Алины Кармалиной. Нынешняя записка, простая, дружеская, с упоминанием о том, что она взяла на себя обязанность быть его памятью, и приглашение обедать к ним после суда, и напоминание о верховой лошади, которую она советовала, а он не позволял себе купить, — все это было больше чем обыкновенные дружеския отношения.

Нехлюдов был человек старинного, несовременного взгляда. Он не считал, как это считают теперешние молодые люди, что всякая женщина готова и только ждет случая отдаться ему и что девушки невесты всегда все готовы при малейшем намеке с его стороны броситься ему на шею, а, напротив, считал, что женщины его круга (к сожалению, он считал это только по отношению женщин своего круга), что женщины его круга это все те особенные, поэтическия, утонченные, чистые, почти святые существа, каковыми он считал свою мать и какою воображал свою будущую жену, и потому перед всякой девушкой, которая нравилась ему и которую он мог надеяться сделать своей женой, перед всякой такой девушкой он робел, считал себя недостойным ничтожеством не только по очевидной нечистоте своей в сравнении с несомненной невинностью девушки, но и просто по ничтожеству своих и телесных и душевных качеств в сравнении с теми, которые он приписывал ей. Кармалина нравилась ему. 64 Взятое здесь в ломаные скобки отчеркнуто сбоку чертой с пометкой: пр пропустить . Какъ ни считалъ Нехлюдовъ себя недостойнымъ такого возвышеннаго поэтическаго существа, какимъ представлялась ему Алина, въ послѣднее время, въ самое послѣднее, онъ начиналъ вѣрить, что она можетъ быть не отказала бы ему, если бы онъ и рѣшился сдѣлать предложеніе. А жениться ему хотѣлось. Холостая жизнь съ своей диллемой вѣчной борьбы или паденія становилась ему слишкомъ мучительна. Кромѣ того, она просто всѣмъ своимъ таинственнымъ для него дѣвичьимъ изяществомъ плѣняла его, и онъ самъ не зналъ, какъ сказать: влюбленъ или не влюбленъ онъ въ нее. Когда онъ долго не видалъ ее, онъ могъ забывать ее, но когда онъ видѣлъ ее часто, какъ это было послѣднее время, она безпрестанно была въ его мысляхъ. Онъ видѣлъ ея улыбку, слышалъ звукъ ея голоса, видѣлъ всю ея изящную фигуру, именно всю фигуру, никакъ не отдельныя матеріальныя части ея фигуры, — видѣлъ ее, какъ она, послѣ того какъ играла для него любимыя его вещи, вставала отъ фортепьяно, взволнованная, раскраснѣвшаяся и смотрѣла ему въ глаза. Ему было какъ то особенно свѣтло, радостно и хорошо съ нею. Теперь онъ сидѣлъ въ комнатѣ присяжныхъ, думая о ней, о томъ, какъ онъ сдѣлаетъ ей предложеніе, если сдѣлаетъ его. Какъ, въ какихъ словахъ? И какъ она приметъ? Удивится? Оскорбится? И онъ видѣлъ ее передъ собой и слышалъ ея голосъ. «Нѣтъ, не надо думать, — подумалъ онъ. — Изъ думъ этихъ ничего не выйдетъ. Это само сдѣлается, если это должно сдѣлаться. Лучше посмотрю, что тутъ дѣлается». И онъ вышелъ въ коридоръ и сталъ прохаживаться. Движеніе по коридору все усиливалось и усиливалось. Сторожа то быстро ходили, то, несмотря на старость, рысью даже бѣгали взадъ и впередъ съ какими то бумагами. Приставы, адвокаты и судейскіе проходили то туда, то сюда. Нехлюдовъ былъ въ томъ особенномъ, наблюдательномъ настроеніи, въ которомъ онъ бывалъ во время службы въ церкви. Мыслей не было никакихъ, но особенно ярко отпечатывались всякія подробности всего того, что происходило передъ нимъ. Вотъ дама сидитъ въ шляпѣ съ желтымъ цвѣткомъ на диванчикѣ и, очевидно спрашивая совѣта адвоката, говоритъ неумолкаемо и не можетъ удержаться, и адвокатъ тщетно ждетъ перерыва ея рѣчи, чтобы высказать уже давно готовый отвѣтъ; вотъ сторожъ, очевидно бѣгавшій покурить, строго останавливаетъ молодаго человѣка, желавшаго проникнуть въ запрещенное мѣсто; вотъ жирный судья съ расплывшимся жиромъ, поросшій курчавыми сѣдыми волосами на затылкѣ, съ вывернутыми ногами, съ портфелемъ въ старомъ фракѣ, очевидно, состарѣлся уже въ этихъ коридорахъ и залахъ. Вотъ знаменитый адвокатъ въ дорогомъ фракѣ, точно актеръ передъ выходомъ на сцену, знает что на него смотрят и, как будто не замечая этих взглядов, что-то ненужное говорит собеседнику; вот товарищ прокурора, молоденький, черноватенький, худенький юноша, очевидно дамский кавалер в расстегнутом мундире с поперечными погонами, с портфелем под мышкой, махая свободной рукой так, что плоскость руки перпендикулярна его направлению, подняв плечи, быстрым шагом, чуть не бегом, пробежал по асфальту не оглядываясь и, очевидно, не столько озабоченный, сколько желающий казаться таким; вот священник старенький, плешивый, красный, жирный, с белыми волосами и редкой белой бородой, сквозь которую просвечивал красный жир, скучая прошел по очевидно надоевшим ему местам приводить тут и здесь людей к присяге. А вот с громом цепей провели конвойные с ружьями арестантов в халатах, мущин и женщин.

Один из сотоварищей, присяжный, подошел к Нехлюдову в то время, как он пропускал мимо себя арестантов в цепях, проходивших мимо.

— Это какие же? — спросил Нехлюдов. Он хотел сказать: «это наши?» но сказал: — Это те, которые будут судиться в нашей сессии?

— Нет, это к судебному следователю наверх, — ответил присяжный. — Какой старик страшный, — прибавил он, указывая на одного из арестантов.

— Да, да, — ответил Нехлюдов, хотя и не заметил ничего особенного страшного в старике. 65 Взятое здесь в ломаные скобки отчеркнуто сбоку чертой с пометкой: пр пропустить .

Знакомый адвокат подошел к Нехлюдову.

— Здравствуйте, князь, — сказал он, — что, попали?

— Да. Что, скоро?

— Не знаю. А что, вы здесь в первый раз?

— В первый раз.

— И зал не знаете?

— Нет.

— Так посмотрите, это интересно.

— Они пошли по коридору.

— Вы не видали знаменитую круглую залу?

— Нет.

— Так вот пойдемте.

Они подошли к двери, и адвокат показал Нехлюдову великолепную круглую залу.

— Тут когда особенно важные дела, — сказал он, — Митрофанию, Струсберга. Вы Бога благодарите, что не попали на такое. А то ведь двое, трое, четверо суток ночуют здесь.

— A y вас что? Кажется, ничего ни серьезного, ни пикантного не предвидится: кража со взломом, мошенничество, убийство одно. Нешто банковое дело может быть интересно.

— Вы защищаете?

— Нет, обвиняю.

— Как?

— Да я гражданский истец.

— А что, давно вы были у Алмазовых?

— Давно уже. Я слышал, что Марья Павловна была больна.66 Они разговорились и не замѣтили, какъ прошло время. Ходя по коридору, они встрѣтились еще съ арестантами. Это были арестанты перваго дѣла сессіи, въ которой участвовалъ Нехлюдовъ. Это были двѣ женщины и одинъ мущина. Одна женщина высокая, бѣлокурая, съ энергическимъ лицомъ и выдающимся подбородкомъ въ своемъ одѣяніи, въ розовомъ платьѣ и пестромъ платкѣ. Она шла смѣлой, твердой походкой, нахмуривъ брови, и безпокойно оглядываясь. Другая подсудимая была преземистая женщина, еще молодая. Сложенія ея не видно было. Она вся была закрыта арестантскимъ халатомъ. Замѣтно было только, что она скорѣе полная, чѣмъ худая. Шла она бойкой походкой, развязно покачивая толстымъ задомъ. На ногахъ у нея были арестантскіе коты. Лицо было закрыто повязаннымъ подъ подбородкомъ платкомъ и воротникомъ арестантскаго халата. Видны были только красивый лобъ, выбивающіеся изъ подъ платка вьющіеся черные волоса, тонкій носъ и прекрасные черные глаза подъ прямыми бровями. Лицо было истощенное, измученное, съ слѣдами нечистой и нетрезвой жизни. Мущина одинъ былъ человѣкъ среднихъ лѣтъ, съ кривымъ лицомъ и кривой походкой, въ истасканномъ пальто и высокихъ стоптанныхъ сапогахъ, съ бѣгающими глазами, другой былъ старикъ съ небритой бородой, въ черномъ сертукѣ, съ еврейскимъ типомъ лица.
— Вероятно, детоубийство, — сказал адвокат, когда они прошли и повернули в дверь, ведущую в залу суда. — Это ваше первое дело. Ну, прощайте. Если вам нужно что...

Возвращаясь назад по коридору к комнате присяжных, на встречу им провели еще арестантов в ту самую залу, в которой шла та сессия, где Нехлюдов был присяжным Арестанты были: две женщины — одна в своем платье, другая в арестантском халате — и мущина.

— Это ваши крестники будущие, — сказал адвокат шутя. Шутка эта не понравилась Нехлюдову. Он простился с адвокатом и ушел в комнату присяжных.

В одно время с ним поспешно вошел и судебный пристав. В комнате присяжных были уже почти все. Судебный пристав еще раз перечислил всех явившихся и пригласил в залу суда. Все тронулись: высокие, низкие, в сертуках, фраках, плешивые, волосатые, черные, русые и седые, пропуская друг друга в дверях, все разбрелись по зале.

Зала суда была большая длинная комната. Одинъ конецъ ея занималъ столъ, покрытый сукномъ съ зерцаломъ. Позади стола виднѣлся портретъ во весь ростъ государя, въ правомъ углу кіотъ съ образомъ и аналой; въ лѣвомъ углу за рѣшеткой сидѣли уже подсудимые, за ними жандармы съ оголенными саблями, передъ рѣшеткой столы для адвокатовъ и человѣка два во фракахъ, съ правой стороны, на возвышеньи, скамья для присяжныхъ. Присяжные сѣли внизу на скамьи и стулья. Задняя часть залы, за рѣшеткой, отдѣляющей переднюю часть отъ задней, вся занята скамьями, которыя, возвышаясь одинъ рядъ надъ другимъ, шли въ нѣсколько рядовъ до стѣны. Среди зрителей было три или четыре женщины въ родѣ фабричныхъ или горничныхъ и два мущины, тоже изъ народа. Скоро послѣ присяжныхъ судебный приставъ пронзительнымъ голосомъ объявилъ: «судъ идетъ». Всѣ встали, и вошли судьи: высокій, статный предсѣдатель съ прекрасными бакенбардами. Нехлюдовъ узналъ его. Онъ встрѣчалъ его въ обществѣ и слышалъ про него, что онъ большой любитель и мастеръ танцевать. Членовъ онъ не зналъ. Одинъ былъ толстенькій, румяный человѣчекъ въ золотыхъ очкахъ, а другой, напротивъ, худой и длинный, точно развинченный и очень развязный человѣкъ, съ землистымъ цвѣтомъ лица, безпокойный. Вмѣстѣ съ судьями вошелъ и прокуроръ, тотъ, который, поднимая плечи и махая рукой, пробѣжалъ по коридору съ своимъ портфелемъ. Съ тѣмъ же портфелемъ онъ прошелъ къ окну, поместился на своемъ мѣстѣ и тотчасъ погрузился въ чтеніе и пересматриваніе бумагъ, очевидно, пользуясь каждой минутой для того, чтобы приготовиться къ дѣлу. Секретарь уже сидѣлъ противъ него и тоже перелистывалъ что то. Началась, очевидно, всѣмъ надоѣвшая, привычная процедура: перекличка присяжныхъ, кого нѣтъ, отказъ нѣкоторыхъ изъ нихъ, выслушиваніе объ этомъ мнѣнія прокурора, совѣщаніе членовъ суда, рѣшеніе, назначеніе штрафовъ или отпускъ отъ исполненія обязанностей. Потомъ завертываніе билетиковъ съ именами, вкладываніе ихъ въ вазу, выниманіе, прочитываніе и назначеніе настоящихъ и запасныхъ. Нехлюдовъ во все это время сидѣлъ неподвижно и ни о чемъ не думалъ, слушалъ, что говорили, и наблюдалъ подымавшихся, подходившихъ къ столу судей и возвращавшихся къ своимъ мѣстамъ присяжныхъ. Когда же всѣ замолчали и судьи совѣщались между собой, онъ наблюдалъ подсудимыхъ. Подсудимые были тѣ самые, которыхъ провели по коридору: одинъ мущина и двѣ женщины. Мущина былъ рыжеватый невысокій человѣкъ съ выдающимися скулами и ввалившимися щеками, бритый и весь въ веснушкахъ. Онъ былъ очень взволнованъ, сердито оглядывался на одну из подсудимых и, нѣтъ-нѣтъ, что то какъ будто шепталъ про себя. Одна изъ подсудимыхъ, та, которая была въ арестантскомъ халатѣ, сидѣла, склонивъ голову, такъ что весь низъ лица ея былъ закрытъ и видны были только красивый лобъ, окруженный вьющимися черными волосами, выбивавшимися изъ подъ платка, которымъ она была повязана, прямой носъ и очень черные красивые глаза, которые она изрѣдка только поднимала и тотчасъ же опускала. На желтомъ, нездоровомъ лицѣ было выраженіе усталости и равнодушія.

Другая подсудимая, высокая худая женщина, в своем розовом платье была некрасива, но поражала энергичным выражением своего умного и решительного, с выдающимся подбородком лица. Она сидела в середине и казалось, что если было сделано дело этими людьми, то дело сделано ею. Она также сердито взглядывала на мущину и презрительно на женщину.

«Верно, детоубийство», думал Нехлюдов, глядя на подсудимых. И придумывал роман, в котором маленькая была мать, мущина — отец, а энергическая женщина — исполнительница. Его наблюдения были прерваны словом председателя, который предлагал присяжным принять присягу. Все встали и толпясь двинулись в угол к жирному священнику в коричневой шелковой рясе с золотым крестом на груди и еще каким то орденом. Присяга неприятно поразила Нехлюдова. Несмотря на то, что Нехлюдов не приписывал этому внешнему архаическому обряду никакой важности,67 значение имела в его глазах не присяга, а торжественное обещание, которое он давал вместе с другими относиться серьезно и по мере сил добросовестно к предстоящему делу, ему было совестно повторять, подняв руку, слова за старичком священником, который, очевидно, так привык, что уже и не мог думать о значении этого дела; совестно было креститься, один за другим подходить в аналою и целовать золоченый крест и Евангелие. Неприятно поразило его особенно то, что после присяги председатель в своей речи к присяжным объяснил им, чтобы они имели в виду, что кроме клятвопреступления, которое они сделают, судя не по правде, они за это еще могут подвергнуться уголовному преследованию. «Точно как будто наказание, которому подвергнется человек за клятвопреступление от Бога, нужно было подтвердить еще страхом наказания от прокурора», подумал Нехлюдов. После речи председателя, в которой он длинно и скучно, запинаясь, внушал присяжным то, что они не могли не знать, присяжные поднялись на ступени и сели на свои места.

Дело началось. Неклюдов был в самом сериозном настроении и слушал все с болшим вниманием.

— Мещанка Ефимья Бочкова, — обратился председатель к женщине, сидевшей в середине, — ваше имя?

— Афимья.

— Фамилия?

— Бочкова.

— Какой веры?

— Русской.

— Православная?

— Известно, православная, какая ж еще? —

— Вы обвиняетесь в том, что 17-го Января 18.. года в гостиннице Мавритании вместе с Симоном Ипатовым и Екатериной Масловой похитили у купца Ивана Смелькова его вещи: часы, перстень и деньги в количестве 1837 р. 40 к. и, разделив вещи между собой, опоили, для скрытия своего преступления, купца Смелькова опиумом, от которого последовала его смерть. Признаете ли вы себя виновной?

— Не виновата я ни в чем, — бойко и твердо начала говорить обвиняемая. — Я и в номер к нему не входила.

Председатель остановил ее и обратился к второму подсудимому:

— Крестьянин Симон Ипатов, — сказал председатель, обращаясь к подсудимому. — Ваше имя? Православной веры? Крещены? Под судом и следствием не были? Признаете ли вы себя виновным в том, что 17-го Января 18.. в гостиннице Мавритании принесли опиум, сонного порошку для усыпления гостя, сибирского купца Ивана Смелькова и, уговоривши Екатерину Маслову дать ему в вине выпить этот опиум, от чего последовала смерть Смелькова, сами же похитили находившиеся в бумажнике и сакъвояже Смелькова его часы, золотой перстень и деньги 1836 р. 48 к., которые разделили между собой, Ефимией Бочковой и Екатериной Масловой. Признаете ли себя виновным?

— Никак нет-с. Я ничего не мог знать, потому наше дело служить гостям....

— Вы после скажете. Признаете ли вы себя виновным?

— Никак нет-с. Потому....

— После.

Судебный пристав, как суфлер, останавливающий заговорившагося не во время актера, остановил Симона Ипатова.

Председатель, грациозно переложив локоть руки, которой он играл разрезным ножем, на другое место, обратился к последней подсудимой, Екатерине Масловой.

— Ваше имя?

Женщина чуть слышно сказала что то. Но так как не только председатель, но и все бывшие в зале знали, что ее зовут Екатериной, то он не переспросил.

— Веры? Православной? Крещены? — спрашивал председатель, не ожидая ответа и с видом жертвы, обязанной всетаки исполнять формальности, так неизмеримо выше которых он находится. — Обвиняетесь вы в том, что, приехав из публичного дома в номер гостинницы Мавритания, вы дали сибирскому купцу Ивану Смелькову выпить вина с опиумом и, когда он пришел в бесчувственное состояние, похитили у него часы, деньги и перстень, которые разделили между собой, т. е. Ефимьей Бочковой и Симоном Ипатовым. Признаете ли себя виновной?

Подсудимая опустила голову, так что низ лица ушел в серый воротник кафтана, и пробормотала что то.

— Говорите громче, чтобы все слышали.

Она опять что то пробормотала. Суфлер подскочил и строго потребовал ответа:

— Говори громче,

— Я не опаивала его, — вдруг громко, несколько хриплым голосом заговорила Маслова. — Он и так пьян был, — прибавила она.

— Так вы не признаете себя виновной? — сказал строго председатель.68 — Ну, так виновата, мне все одно. Все равно пропала, — вдруг громко произнесла она, подняв голову. И на минуту сверкнув блестящими прекрасными черными глазами, она тотчас же опять опустила их и замолчала.
И вдругъ какое то давнишнее, милое, дорогое, и постыдное, и важное воспоминаніе задрожало гдѣ то въ глубинѣ души Нехлюдова при звукѣ этихъ словъ, звукѣ, съ которымъ эта женщина произнесла: «все равно пропала, все равно пропала». Взглядъ прекрасныхъ черныхъ глазъ. Онъ гдѣ то видѣлъ, больше чѣмъ видѣлъ, пережилъ это. Но не съ этой женщиной, а съ какой то другой и когда то давно, давно. Воспоминаніе не проявилось еще наружу, но затрепетало гдѣ то далеко, далеко внутри его. «Екатерина Маслова? Не знаю никакой Екатерины Масловой», думалъ онъ, вглядываясь въ ея лицо, опять почти все скрытое кафтаномъ, и не слушая опроса 4-го подсудимаго, обвиняемаго въ томъ, что онъ принялъ краденыя вещи.

— Я сама без памяти пьяна была, — сказала и улыбнулась, жалостно улыбнулась, улыбкой своей показав недостаток двух передних зубов. — Что хотите со мной делайте. Я ничего не помню, — сказала она и опустила глаза. Потом вдруг подняла их и как-то особенно блеснула ими и опять тотчас же опустила.

«Где я видел эти глаза, не глаза, а именно взгляд этот, робкий и кроткий и ожидающий?»69 Хоть не эти, но какие то похожие на эти глаза. Какая грязь! — думал он. — И как я счастлив, что я теперь освободился от этого. Да, жениться надо», думал он. подумал Нехлюдов, которого невольно притягивало что то к этой подсудимой и который, не спуская глаз, смотрел на нее.

Но где и когда он видел этот взгляд, он не мог вспомнить.70 Четвертый Третий подсудимый, фармацевт, давший опиум, был также допрошен и признал себя виновным, что продал опиум, хотя и не знал, для чего он был нужен, и не участвовал ни в отравлении купца, ни в краже.

Начался разбор свидетелей: кто явился, кто нет? Нехлюдов следил зa решением о неявившихся свидетелях, за отводом присяжных71 И ему не хотелось, чтобы его отвели. Ему хотелось проследить за этим делом и участвовать в нем и сколько возможно содействовать оправданию этой жалкой женщины. и изредка взглядывал на подсудимых. Бочкова говорила что то с своим адвокатом. Симон все так же бегал глазами и шептал что то. Маслова сидела неподвижно в своем халате и только изредка сверкала своим взглядом, направляя его то на товарищей подсудимых, то на женщин в зрителях, то на судей, и тотчас же опять опускала глаза и замирала.

Окончив разбор свидетелей, назначили запасных присяжных вместо неявившихся и отведенных присяжных, и вот началось чтение обвинительного акта. Обвинительный акт был такой:

Такого то числа такого то года Сибирский купец, остановившийся в гостиннице Мавритании,72 поехал 18 Сентября в 10-м часу вечера в публичный дом, который указал ему половой и куда даже проводил его. Там купец пробыл до 2-го часа и, вернувшись домой уже сильно хмельный, послал полового привезти ему в номер девушку опять девку Любку, с которой он там познакомился. Половой, исполняя желание купца, поехал за девушкой и привез ему Ефимью Бочкову Екатерину Маслову. Купец, увидав Ефимью, рассердился, ударил полового и сказал, что он требовал не Ефимью, а Катьку Любку. На оправдание полового о том, что он не мог привезти Катьки Любки, потому что она была занята, купец рассердился, вынул бумажник и сказал, что для него она не может быть занята, что он, если захочет, то скупит все заведение с мадамой, и, дав половому 100-рублевую бумажку, велел сейчас же ехать назад, отвезти эту дылду и привезти Катьку Любку. Половой собрался ехать, но попросил не срамить привезенную девицу, а оставить ее пока. — Все вам пока не скучно будет. — Ну, черт с ней, пускай сидит, — сказал купец, и половой отправился. Через 1 1/2 часа половой вернулся с Екатериной Масловой, которой в заведении прозвище было Любка, и застал купца уже очень пьяным. Он сидел и пил мадеру с коридорной девушкой Ефимьей Бочковой. Когда Екатерина разделась и опять поздоровалась с купцом, половой Симон и Ефимья, с которой он находился в связи, удалились и тут решили с помощью Любки опоить купца и взять у него все деньги. Как бы то ни было, они согласились и пошли по коридору к бывшему фармацевту, у которого Симон знал, что есть сонные порошки, т. е. опиум, разбудили его и, рассказав в чем дело и обещая ему долю похищенного, взяли у него морфину и вошли в номер. послал в дом терпимости за рекомендованной ему коридорным девицей Екатериной Масловой, известной в доме терпимости под именем Любаши. Когда Екатерина Маслова приехала в гостинницу, она застала Смелькова сильно пьяным, то потребовала от него вперед денег. На эти слова купец обиделся и ударил ее так, что она упала. Тогда купец достал свой бумажник, в котором было много сторублевых бумажек, и дал ей пять рублей, обещая дать еще 10, только бы она не уезжала от него. Екатерина Маслова осталась, но купец тотчас же заснул, и она, выйдя в коридор, уехала, обещаясь вернуться к 8 часам утра. В 8 часов утра она вернулась и пробыла с купцом до 2-х часов. В два же часа Екатерина Маслова уговорила купца ехать с собой в дом терпимости. Приехав туда, купец с Екатериной Масловой и другими девушками не переставая пил херес и потом коньяк и в 5-м часу вечера послал Екатерину Маслову к себе в гостинницу за деньгами, дав ей часы с печатью и ключи от сак-вояжа. Приехав в гостинницу, Екатерина Маслова вошла в номер с коридорным и вместе с ним взяла, как она показывала, 40 рублей, как ей велел Смельков, и с ними вернулась в дом терпимости, где Смельков пробыл до вечера. Вечером же Смельков вернулся к себе в номер вместе с Любкой. И тут то между тремя подсудимыми состоялось соглашение о том, чтобы опоить купца, с тем чтобы он не хватился своих денег.

У Симона были капли опиума, оставшияся после больной госпожи. Симон внес их в номер купца и поручил Любви влить ему их в вино. Купец был уж очень пьян и требовал, чтобы Любка перед ним танцовала. Тогда Евфимия сказала: «выпить надо». И тогда то Любка, по показанию Евфимии, налила в стакан капли и поднесла Смелькову. Смельков выпил и очень скоро после этого упал на диван и заснул. Тогда Симон вытащил у него бумажник, взяв73 две сторублевые бумажки и оставив остальные семь. И тогда женщины уехали, и Симон ушел. На утро же купец найден мертвым, и по вскрытии установлено, что смерть произошла от отравления морфином. деньги, часы и, дав перстень Масловой, услал ее домой. Маслова, вернувшись домой, была сильно пьяна и хвасталась подаренным ей перстнем. Хозяин, увидав дорогой перстень, купил его у Любки за 10 рублей и понес оценить. Перстень оказался дорогим, и оценщик, узнав о том, от кого получен перстень, донес полиции. В полиции же уже производилось дознание о скоропостижно умершем Смелькове.

Первое подозрение пало на проститутку Маслову. Она же оговорила Симона и Евфимию, которые при следствии сознались, а потом стали упорно отказываться.

Таково было содержание обвинительного акта. Нехлюдов внимательно слушал, ужасаясь той страшной дикости нравов, которая выражалась этим обвинительным актом, и, как всегда, бессознательно чувствуя свое неизмеримое превосходство над той средой, в которой все это могло происходить.

Уныло звучал картавящий на р голос секретаря.

Когда он дошел до места, в котором сказано было, что купец Смельков, очевидно получивший особенное пристрастие к девушке, прозываемой Любкой, послал ее с ключом в свой номер, Нехлюдов взглянул на подсудимую Маслову. В это же самое время Маслова, как будто польщенная тем, что она возбудила такое чувство в купце, подняла глаза и взглянула на чтеца и потом перевела взгляд на присяжных и скользнула им по лицу Нехлюдова. И вдруг в голове Нехлюдова точно щелкнуло и лопнуло что то. Воспоминание, копошившееся где то далеко внизу за другими впечатлениями, вдруг нашло себе дорогу и выплыло наружу. Катюша! вспомнил он. Тетеньки Марьи Ивановны Катюша.

И он, удерживая дыхание, стал всматриваться в подсудимую. Она опять сидела, опустив голову. Лоб, волоса, нос. Но эта старая, больная. Но в это время подсудимая опять подняла голову и еще раз взглянула исподлобья на чтеца и вздохнула. «Да нет, этого не может быть!» говорил сам себе Нехлюдов и в тоже время чувствовал, что не могло быть никакого сомнения. Это была она. Это была Катюша, та самая Катюша, которую он одно время страстно платонически любил, на которой хотел жениться и которую потом соблазнил и бросил. Да, это была она. Это было ужасно.

Да, это было 14 лет тому назад в74 Крымскую Турецкую кампанию, когда он, после петербургской дурной светской жизни, поступил в75 стрелковой полк Императорской фамилии военную службу и по дороге в76 Крым полк заехал к тетенькам Марье и Софье Ивановным.

Ему было тогда 21 год.77 Он уже и тогда многое пережил и передумал. Во многом он был требователен к себе и не следовал тому, что считалось не только дозволительным, но хорошим в его среде. Но в половом вопросе, в сношениях с женщинами, несмотря на то, что он был много нравственнее своих сверстников, он был также груб и слеп, как и все. Это было время ослабления и отдыха после его самых сильных мечтаний, шедших в разрез со всем существующим порядком вещей. Это было время, когда он, в глубине души желая делать одно хорошее, делал все дурное, все то, что делали все окружающие его. Тогда он только что получил отцовское небольшое имение, и, вместо того чтобы, как он хотел, отдать его крестьянам, он наделал долгов, проиграл в карты и должен был все, что стоило имение, употребить на уплату долга. Так что именье он не отдал, а продал.

Это было то время, когда он, считая войну постыдным делом, все таки поступил в военную службу. И вот, в этот то период ослабления, он, проезжая в полк, прогостил неделю у теток и там, желая только одного — жить чисто и жениться на той девушке, которую он полюбит, соблазнил невинную девушку Катюшу и, соблазнив, уехал, бросил ее.

Ужасное дело это случилось с ним вот как:

Каким он был теперь двойным человеком, т. е. таким, в котором в различное время проявлялись два различные, даже совершенно противоположные человека: один78 низкий, поэтический, животный, сильный, страстный,79 эпикуреец, близорукий, ничего не видящий, сильное, страстное, близорукое, ничего не видящее кроме своего счастья, жизнерадостный человек, отдававшийся без всяких соображений тем страстям, которые волновали его, другой — строгий к себе, требовательный и верующий в возможность нравственного совершенства и стремящийся к нему, человек внимательный к себе и другим, — таким двойным человеком он еще в гораздо сильнейшей степени был 14 лет тому назад, когда с ним случилось это ужасное дело, которое он почти забыл именно потому, что оно было так ужасно, что ему страшно было вспоминать о нем, важность которого только теперь открылась ему во всем его значении.

Произошло это в один из тех периодов его жизни, когда он уставал жить один своими мыслями и чувствами против общего течения и, отдаваясь этому течению, надевал как будто нравственные шоры на свою совесть и жил уже не своими мыслями, чувствами и, главное, совестью, а не спрашивая себя о том, что хорошо, что дурно, а, вперед уже решив, что хорошо жить так, как живут все, жил, как все. Уставши перебивать течение, он отдавался ему.

Такой период он переживал теперь, вернувшись из за границы. Он жил в Петербурге с своими аристократическими друзьями и, спокойно чувствуя за собой одобрение или хотя снисходительное, любовное прощение матери, отдавался всем увеселениям, тщеславию и похотям светской жизни. И когда он предавался такой жизни, он предавался ей вполне, совсем забывая то, что он желал и думал прежде, как будто то был другой человек. В таком настроении он был теперь, и в таком настроении он поступал теперь в военную службу на войну. Все делали это, и это считалось очень хорошо, и вот он поступал также. 82 Взятое здесь в ломаные скобки отчеркнуто сбоку чертой с пометкой: п пропустить .

Он ехал в полк и по дороге к своему полку заехал в деревню к своим двум теткам по отцу, из которых старшая, Катерина Ивановна, была его крестной матерью. Перед этим он был у них год тому назад перед своим отъездом заграницу, совсем в другом, в самом светлом своем настроении. В тот первый период пребывания у них он был полон самыми высокими и казавшимися всем, кроме него, неисполнимыми мечтами. Это было тотчас же по выходе его из университета, когда он даже несколько поссорился с своей матерью, объявив ей, что он не хочет жить произведениями труда, отнимаемыми у народа за незаконное наше владение землей. Приехав к тетушкам в деревню, он, наблюдая жизнь господ и крестьян в деревне, не только теоретически, но практически до очевидности убедился в справедливости того, что землевладение есть владение рабами, но только не известными лицами, как это было прежде, а всеми теми, кто лишен земли. В городе не видно, почему работает на меня портной, извощик, булочник, но в деревне ясно, почему поденные идут чистить чистят дорожки в сад, убирают хлеб или луга, половину сработанного отдавая землевладельцу. Тогда мысли эти были так новы, так ярки, так возможно казалось их сделат общими, что Нехлюдов все это время, особенно во время пребывания у теток, находился в постоянном восторге. Тетушек своих он считал людьми старого века и не пытался уже обращать их к своим мыслям, а занимался тем, что, написав об этом предмете письмо Генри Джорджу, сам занялся изложением его учения по русски и своим сочинением по этому предмету. Это было радостное, светлое, чистое время.

Была весна. Он вставал рано, шел купаться, потом садился за свое сочинение. Обедал с тетушками, ходил гулять или ездил верхом, потом учился по итальянски, читал и писал свои записки. Это было одно из лучших времен его жизни, которое он всегда вспоминал с умилением.

Некоторую особенную прелесть его этому предпоследнему пребыванию у тетушек придавало еще присутствие у тетушек их воспитанницы Катюши, брошенной матерью девочки сиротки, которую подобрали тетушки.

В это последнее пребывание у них у него как то нечаянно, незаметно между им и Катюшей завязались полушутливые, полулюбовные отношения.

Катюша была84 маленькая, хорошенькая тоненькая 17 летняя быстроногая девочка85 замечательно прекрасными с агатово черными глазами, занимавшая в доме тетушек неопределенное положение не то воспитанницы, не то горничной. Особенные отношения между Дмитрием Нехлюдовым и Катюшей установились в этот приезд следующим образом. В вознесение к тетушкам приехала их соседка с детьми — двумя барышнями, гимназистом и с гостившим у них молодым живописцем.

Молодежь затѣяла играть въ горѣлки. Быстроногая Катюша играла съ ними и не долго горѣла, потому что тотчасъ ловила того, за кѣмъ гналась. Но Нехлюдовъ былъ еще рѣзвѣе ея и, чтобы показать свою ловкость, хотя и не безъ труда, но поймалъ ее.

— Ну, теперь этих не поймаешь ни за что, — говорил горевший художник, отлично бегавший, — нечто споткнутся.

— Вы да не поймаете! Раз, два, три.

Ударили три раза в ладоши, Нехлюдов пустил Катюшину жесткую рабочую, но красивую и энергичную руку, пожавшую его крѣпко прежде, чѣмъ бѣжать. Загремѣли крахмальныя юбки подъ розовымъ ситцевымъ платьемъ, быстро пустились ноги сильной ловкой дѣвушки, и также энергично, сильно побѣжалъ Нехлюдовъ, минуя падающаго на передъ, отчаянно наддававшаго за нимъ художника. Не замѣчая того, что художникъ уже остановился, Нехлюдовъ, радуясь своей молодости и быстротѣ бѣга, летѣлъ по скошенному лугу, не спуская глазъ съ такой же быстротой бѣжавшей въ розовомъ платьѣ, быстро мелькавшей ногами Катюши. Она подала ему головой знакъ, чтобы соединяться за сиреневымъ кустомъ; онъ понялъ и, вмѣсто того чтобы соединяться тутъ же, пустился за кустъ. И не замѣчая того, что за ними не гонятся, они бѣжали все дальше и дальше, радуясь легкости и быстротѣ своего бѣга, и только за вторымъ сиреневымъ кустомъ поворотили другъ къ другу, по малѣйшимъ намекамъ понимая намѣренія другъ друга, и быстро сбѣжались и подали другъ другу руки. Они были далеко отъ всѣхъ, и никто не видалъ ихъ. Она подала правую руку, a лѣвой подправляла сбившуюся большую косу и, тяжело дыша, улыбалась, блестя своими ярко черными глазами. Онъ крѣпко сжалъ ея руку и, самъ не зная, какъ это случилось, потянулся къ ней лицомъ. Она не отстранилась отъ него, напротивъ — придвинулась къ нему, также улыбаясь, и они поцѣловались.

— Вотъ тебѣ разъ! — проговорила она, и раскраснѣвшееся, вспотѣвшее милое лицо ея еще болѣе покраснѣло, и она быстрымъ движеніемъ вырвала свою руку и побѣжала прочь отъ него.

Подбежав к кусту сирени, она сорвала две ветки белой сирени и, хлопая себя ими по лицу и оглядываясь на него, побежала назад к играющим.

Вот это то и было началом новых особенных отношений между Нехлюдовым и Катюшей. С тех пор они чувствовали, что между ними установилось что то особенное. С тех пор они стали чувствовать присутствие друг друга. Как только он или она входили в одну и ту же комнату, становилось для них обоих вдруг все другое. Когда он или она могли видеть друг друга хоть издалека, из окна, они смотрели друг на друга, и им было от этого весело. Но когда они один на один случайно встречались друг с другом, им становилось мучительно, не столько стыдно, сколько жутко: они оба краснели и когда говорили между собой, то путались в словах и не понимали хорошенько друг друга. То, что говорили их взгляды, заглушало то, что говорили уста. Но всетаки они говорили. Нехлюдов86 давал ей читать Тургенева и Достоевского и рассказывал ей свои планы уничтожения собственности земли. увидал раз, что она читает [и] спросил, что это было. Это был Тургенев — рассказы. Нехлюдов, любивший тогда особенно Достоевского, дал ей «Преступление и наказание». Один раз, по случаю того, что мужик пришел к тетушке Марье Ивановне просить отпустить загнанную в саду скотину и Катюша докладывала об этом, Нехлюдов рассказал ей и свои мысли о грехе землевладения, но, как ему показалось, Катюша не оценила значения этих мыслей и была в этом вопросе на стороне тетушек. Может быть, не оценила Катюша этих мыслей и потому, что Нехлюдов, излагая ей, все время краснел, глаза его не могли быть спокойны, и нужные слова не находились.

Нехлюдов уже давно сам с собою решил, что он женится на той девушке, которую полюбит.87 Но он не знал, любит он ее или нет. И так он уехал не решив этого. Так это было в тот приезд, перед поездкой за границу. В последний же приезд, когда он на Страстной И теперь ему казалось, что он любит Катюшу, и его нетолько не пугала, но радовала мысль жениться на ней. Разумеется, не только мать, но и тетушки будут в отчаянии. Но что же делать. Это вопрос жизни. И если я ее полюблю совсем и она полюбит меня, то отчего же мне не жениться на ней? Правда, не теперь. Теперь еще рано, надо ехать за границу, кончить там сочинение и издать. А потом... Так он, ничего не решив и ничего не сказав Катюше, уехал заграницу и не видал Катюшу полтора года, после которых он уже из Петербурга, по пути в армию, заехал на один день к тетушкам. Тут то, в этот приезд, и случилось с ним это страшное дело.

Тетушки, и всегда любившия Нехлюдова, еще радостнее, чем обыкновенно, встретили Митю. Во первых, потому что если был недостаток у Мити, то только один — то, что он болтался и не служил. Теперь же он поступил на службу, и на службу в самый аристократический полк; а во вторых, он ехал на войну, он мог быть ранен, убит. Как ни страшно было за него, но это было хорошо.88 так надо, так делал и его отец в 12-м году И тетушки особенно радостно встретили его и упросили остаться у них Святую. Нехлюдов тоже был рад увидать теток89 Но, по правдѣ сказать, ему болѣе всего хотѣлось увидать Катюшу, но случилось, что Нехлюдовъ не видалъ ее. Проводилъ его въ комнату старый лакей, горничная Катерины Ивановны разобрала его вещи, а Катюши все не было. Поговоривъ съ теткой о себѣ, о своей матери, объ общихъ знакомыхъ, онъ не рѣшился спросить о Катюшѣ, а между тѣмъ ея отсутствіе тревожило его. и рад пожить в этом милом приюте, который оставил в нем такие светлые воспоминания. Но Нехлюдов в этот приезд был уже совсем не тот, что прежде. За эти полтора года, во время которых он не видал ее, он страшно изменился.

Мысли его о землевладении не то что были оставлены им, но отошли на задний план и подверглись житейским соображениям. Главное было то, что он жил роскошно, наделал долгов, и, вместо того чтобы отдать землю отцовскую, 300 десятин, крестьянам, он продал ее. A нет более убедительных доказательств несостоятельности известных мыслей или необходимости поправки их, как поступок, совершенный противно известным мыслям. Он не отказывался от основных принципов Генри Джорджа, но теперь считал, что надо еще погодить прилагать их к делу, что он сам еще не годится для проведения их в жизнь. Точно также изменились и его мысли об отношениях к женщинам. Разумеется, было бы лучше жениться на той девушке, которую полюбил, но это невозможно (никто этого не делает), это повело бы только или к погибели или к раздору с матерью, к разрыву со всем обществом, и потому надо жить, как все живут. И он жил так и за границей и в Петербурге.

Въ такомъ настроеніи онъ пріѣхалъ теперь къ тетушкамъ и къ Катюшѣ, которая составляла не малую долю прелести пребыванія въ Пановѣ, такъ звали деревню тетушекъ. Не то чтобы онъ имѣлъ въ мысляхъ соблазнить Катюшу. Ему и въ голову не приходила эта мысль, но ему пріятно было видѣть ее, показаться ей такимъ, какимъ онъ сталъ теперь, щеголеватымъ, съ усиками, въ мундирѣ. Уже подъѣзжая во дворѣ къ дому, онъ оглядывался по сторонамъ, не увидитъ ли гдѣ Катюши, но ни на парадномъ, ни на дѣвичьемъ крыльцѣ ея не было. Старый лакей встрѣтилъ его и проводилъ его въ его комнату, настаивая на томъ, чтобъ подавать ему на руки умываться. У тетушекъ Катюши тоже не было. И вдругъ Нехлюдову стало скучно и показалось глупымъ его посѣщеніе тетокъ.

Только теперь онъ замѣтилъ, какое важное значевіе она имѣла для него. Ему хотѣлось спросить, но совѣстно было, и потому онъ неохотно вяло отвѣчалъ на вопросы тетушекъ и все оглядывался на дверь, «Неужели ея нѣтъ? И что съ ней сдѣлалось? — думалъ онъ. — Какъ жаль».

Но вдруг послышались поскрипывающие башмачки и легкая молодая походка, и все просветлело. Катюша вошла уже не в розовом, а в голубеньком полосатом платьеце и белом фартучке, не выросшая, но90 пополневшая, похорошевшая, все с тем же прелестным взглядом блестящих черных глаз.91 Катюша была еще милее, еще румянее, еще свежее, чем прежде. Она вспыхнула, увидав Нехлюдова, и поклонилась ему.

— С приездом вас, Дмитрий Иванович.

— Здравствуй, Катюша, а ты как живешь?

— Слава Богу. Матушка приказала благодарить. Им лучше немного и приказали спросить нашатырного спирта, — обратилась она к Марье Ивановне.

— Есть у нас — так ты дай. Кажется, немного осталось. Что, кофе готов?

— Сейчас подам, — сказала она и, еще раз взглянув на Нехлюдова и вспыхнув вся, вышла из комнаты.

Катюша говорила про нашатырный спирт, про матушку, про кофе, а Нехлюдов видел, что она говорила только одно: «рада, рада, что вы приехали. Рада, люблю вас».

Да, Катюша была прежняя, но Нехлюдов был уже не прежний. Во первых, он уже не был тем невинным мальчиком, которым он был 2 года тому назад, во 2-х, он был не в том периоде нравственной жизни, самоусовершенствования, когда он делал все не так, как делали все, а так, как требовала от него его совесть.

Теперь для Нехлюдова Катюша в его представлении уж не была более тем таинственным женским неизвестным ему существом, к которому он тогда относился с трепетом и благоговением, — теперь она уже была одною из тех существ — женщин, которых он знал уж.

Она была в его представлении хорошенькой горничной тетушек, с которой всякому племяннику свойственно пошутить, поиграть, а может быть, и больше этого, если только все это сделать прилично.92 как делал это его приятель Зубов. Разумеется, это не хорошо, но ведь не святые же мы. Есть другие, более важные дела, отношения людей, служба.93 Нехлюдов в этот приезд был тем другим, мирским человеком, которым он бывал часто, когда уставал от борьбы. Но не смотря на эти мысли, он чувствовал, что между ним и Катюшей было что то большее, чем то, чтò он хотел, чтобы было.

Съ перваго же дня Нехлюдовъ почувствовалъ себя совсѣмъ влюбленнымъ въ нее. Голубенькое полосатое платьеце, повязанное чистенькимъ бѣлымъ фартучкомъ, обтягивающимъ стройный, уже развившійся станъ, гладко, гладко причесанные чернорусые волосы съ большой косой, румянецъ, безпрестанно затоплявшій всю щеку, и эти прелестные ярко черные глаза, изъ которыхъ одинъ косилъ немножко и, странно, только придавалъ еще большую прелесть этому лицу, особенно когда оно улыбаясь открывало твердые бѣлые зубы, главное же — на всемъ существѣ печать чистоты, невинности, изъ за которой пробивалась охватывающая уже все существо ея любовь къ нему, — плѣняли его все больше. Съ перваго же дня онъ почувствовалъ себя совсѣмъ влюбленнымъ, но не такъ, какъ прежде, когда эта любовь должна была рѣшить для него вопросъ соединенія на всю жизнь, т. е. женитьбы, а94 такъ, что онъ могъ получить отъ нея всѣ радости, которыя она могла дать ему, ничѣмъ не обязываясь передъ нею. он был просто влюблен и отдавался этой любви, не зная, а может быть, и смутно зная и скрывая от себя, что из этого выйдет. Он был в том периоде, когда он сам не рассуждал, a делал как другие.95 Другие же, и очень хорошие люди, он знал, делали так, что брали удовольствие где могли. И тот жизнерадостный, ничего не соображающий кроме своего счастья человек вдруг поднялся в нем и совершенно задавил того жившего в нем чистого, робкого, стремящагося к совершенству, строгого к себе, нравственного юношу и хозяйничал в душе один.

Нехлюдов знал, что ему надо ехать и что незачем теперь оставаться на день, два, три, неделю даже у теток, ничего из этого не могло выйти, но он не рассуждал и оставался,96 потому что не мог ехать. Он собирался пробыть 4 дня вь Одессе, и тетки легко уговорили его пробыть эти дни у них, так, чтобы вместо того чтобы съехаться с своим товарищем офицером, вызвать телеграммой этого офицера Раковского сюда в Подгорное к тетушкам, а с ним вместе уж ехать до Одессы. Так и сделал. А пока подошло Светло-Христово воскресение. для того, чтобы видеть Катюшу и сблизиться с ней. Вечером в субботу, накануне Светло-Христова воскресенья, священник приехал к тетушкам служить всенощную. В церковь же ехала одна Матрена Павловна, старшая горничная Марии Ивановны, чтобы святить куличи, и с нею ехала Катюша. Узнав, что Катюша едет, Нехлюдов решил, что и он поедет к заутрене, и он попросил у тетушек верховую лошадь и поехал. Дорога была непроездная. Вода, снег и кое где оголившаяся земля и грязь. Нехлюдов приехал к началу заутрени и прошел вперед, где стояли господа и среди них Матрена Павловна и Катюша.

Только что кончился крестный ходъ, и начиналась обѣдня. Изъ алтаря вышелъ священникъ съ тройными свѣчами и запѣлъ Христосъ воскресе. Нарядные любители пѣвчіе запѣли съ причтомъ. Все было прекрасно, празднично, торжественно, весело — священникъ въ свѣтлыхъ ризахъ, и дьяконы, и дьячки въ стихаряхъ, и нарядные добровольцы пѣвчіе, и веселые напѣвы, и благословеніе священниковъ тройными, убранными цвѣтами свѣчами, и весь праздничный съ маслянными головами въ чистыхъ рубахахъ и новыхъ кафтанахъ и яркихъ кушакахъ праздничный народъ, прекрасны были и помѣщики, и помѣщицы, и старшина, и телеграфистъ, и купецъ, и становой, но лучше всего была Катюша въ бѣломъ платьѣ и голубомъ поясѣ съ розовымъ бантикомъ на черной головѣ. Она видѣла его, не оглядываясь на него. Онъ видѣлъ это, когда близко мимо нея проходилъ въ алтарь. Ему нечего было сказать ей, но онъ придумалъ и сказалъ, проходя мимо нея:

— Тетушка сказала, что она будет разгавливаться после поздней обедни.

Молодая кровь, как всегда при взгляде на него, залила все милое лицо, и черные глаза, смеясь и радуясь, остановились на Нехлюдове.

— Слушаюсь, — только сказала она.

В это время дьячок в стихаре, пробираясь через народ, прошел мимо Катюши и, не глядя на нее, задел ее подолом стихаря. Дьячок, очевидно из уважения к Нехлюдову, обходя его, потревожил Катюшу. Нехлюдову же было удивительно, как это он, этот дьячок, не понимал того, что все, что здесь да и везде на свете делается, делается только для Катюши, потому что она важнее всего на свете, она царица всего.

После ранней обедни, во время христосования народа с священником, Нехлюдов пошел вон из церкви. Он шел к священнику на промежуток между ранней и поздней; народ расступался перед ним и кланялся. Кто узнавал его, кто спрашивал: кто это? На выходе из церкви он остановился. Нищие обступили его, и он дал им денег, стараясь удовлетворить всех. В это время Катюша с Матреной Павловной тоже вышли из церкви и прошли мимо него и остановились у крыльца, что то увязывая. Солнце уже встало и косыми лучами светило по лужам и снегу. Пестрый народ толпился у крыльца, христосовался и рассыпался по кладбищу на могилках. Старик, кондитер Марьи Ивановны, остановил Нехлюдова, похристосовался, и его жена старушка, и дали ему яйцо. Тут же подошел молодой благовидный, улыбающийся в зеленом кушаке мужик, тоже желая похристосоваться.

— Христос воскресе, — сказал он и, придвинувшись к Нехлюдову и обдав его особенным запахом сукна и дегтя, в самую середину губ три раза поцеловал его своими крепкими свежими губами.

В то время, как он целовался с этим мужиком и брал от него темновыкрашенное яйцо, Нехлюдов взглянул на Катюшу. Нищий с красным лицом и болячкой вместо носа подошел к Катюше. Она достала из платка что-то, подала ему и потом приблизилась к нему и три раза поцеловалась. «Что это за милое существо», думал он, глядя на нее, и направился к ней. Он не хотел христосоваться с нею, но только хотел быть ближе к ней.

— Христос воскресе! — сказала Матрена Павловна, обтирая рот платочком.

— Во истину, — отвечал он, целуя ее.

Он оглянулся на Катюшу. Она вспыхнула и в ту же минуту приблизилась к нему.

— Христос воскресе, Дмитрий Иванович!

— Воистину воскрес, — сказал он.

Они поцеловались 2 раза и как будто задумались и потом, оба улыбнувшись, поцеловались 3-ій раз.

— Вы не пойдете к священнику? — спросил Нехлюдов.

— Нет, мы здесь, Дмитрий Иванович, посидим, — сказала она, тяжело, как будто после радостного труда, вздыхая всею молодою грудью и глядя ему прямо, прямо в глаза своими покорными, девственными, любящими, косящими немного глазами.

В любви между мущиной и женщиной бывает всегда одна минута, когда любовь эта доходит до своего зенита, когда в ней нет ничего сознательного, рассудочного и нет ничего чувственного. Такой минутой была для Нехлюдова эта ночь Светлохристова воскресенья.

Когда он вспоминал Катюшу, то из всех положений, в которых он видел ее, эта минута застилала все другие.

Черная гладкая головка, бѣлое платье съ складками, девственно охватывающее ея стройный станъ, и эти нѣжные глаза, и этотъ румянецъ, и на всемъ ея существѣ двѣ главныя черты — чистота дѣвственности и любви не только къ нему, онъ зналъ это, но любви ко всѣмъ, ко всему хорошему, что только есть въ мірѣ. Онъ зналъ, что въ ней была эта любовь, потому что онъ въ себѣ въ эту ночь и это утро сознавалъ это же чувство. И въ этомъ чувствѣ они сливались въ одно.

И вот она теперь в арестантском кафтане с выбитыми каким нибудь пьяным гостем зубами, она, по прозвищу Любка-девка. И кто сделал это? Боже мой, Боже мой, что-ж это?

Да, все это страшное дело сделалось тогда, в ужасную ночь этого Светлохристова воскресенья.

В этот самый день вечером Нехлюдов, выжидая ее, заслышав шаги Катюши, вышел в коридор и встретил ее. Она засмеялась и хотела пройти, но он,97 обнял ее и протянул к ней губы. Она, не дожидаясь его, сама поцеловала его и убежала. помня то, как в этих случаях поступают вообще все люди, обнял Катюшу и хотел поцеловать ее.

— Не надо, Дмитрий Иванович, не надо, — проговорила она, покраснев до слез, и своей рукой отвела обнимавшую ее руку.

Нехлюдов пустил ее, и ему стало неловко и стыдно.

Но он был теперь в таком настроении, что он не понял, что эта неловкость и стыд были самые добрые чувства его души, просившияся наружу, а, напротив, постарался подавить эту неловкость и стыд, a делать, как все делают.98 Но несмотря на эти дурные намерения, первые два дня, тем более что это были страстные пятница и суббота и тетушки говели, а в доме была суета и приготовления к празднику, — Нехлюдов не встречался более наедине с Катюшей и не возобновлял попыток грубой ласки. Он догнал ее, еще раз обнял и поцеловал в шею.

— Чтож это вы делаете? — плачущим голосом вскрикнула она и побежала от него рысью.

Приехавшие к тетушкам в этот день гости остались ночевать, и их надо было поместить в комнату, занятую Нехлюдовым, а Нехлюдова перевести в другую.

Катюша пошла убирать эту комнату. И только что Нехлюдов увидал, что она одна, он, тихо ступая и сдерживая дыхание, как будто собираясь на преступление, вошел99 в комнату, когда она была одна в ней. Они улыбнулись друг другу. Он подошел к ней. И тут он почувствовал, что в душе его происходит борьба. Один человек говорит в ней, что надо сказать ей что то, надо сделать ей доброе, чем нибудь порадовать ее, чтобы она все так улыбалась радуясь, была бы счастлива, другой же человек говорил, что надо делать то, что все делают в подобных случаях, надо обнять ее. И он обнял ее. Первый человек видел, за ней. Она оглянулась на него и улыбнулась прелестной, жалостной улыбкой. Улыбка эта поразила его. Тут еще была возможность борьбы. Хоть слабо, но еще слышен был голос, который говорил, что это не хорошо, что этого не надо совсем. Другой же человек говорил: напротив, это то и надо. И он стал прижимать ее к себе. И новое, страшно сильное чувство овладеело им, и низший, самый низкий человек в нем не только поднял голову, но один воцарился в его душе и делал что хотел. И низкий человек этот хотел дурного. Не выпуская ее из своих объятий, Нехлюдов посадил ее на свою постель, чувствуя, что что-то еще надо делать, и не решаясь. Но нерешительность его была прервана. Кто то подходил к двери; Нехлюдов выпустил ее из рук и проговорил:

— Я приду к тебе ночью. Ты ведь одна?

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, ни за что, ни за что, — проговорила она, отходя отъ него; но говорила она только устами; все взволнованное, смущенное, потерянное существо ея говорило другое.

Подошедшая к двери была Матрена Павловна. Она вошла в комнату и, взглянув укорительно на Нехлюдова и сердито на Катюшу, насупилась и выслала Катюшу. Нехлюдов видел по выражению лица Матрены Павловны, что он делает нехорошо, да он и так знал это; но новое низкое, животное чувство к ней, выпроставшееся из за прежнего чувства любви к ней же, овладело им и царило одно, ничего другого не признавая. Он знал, что надо делать для удовлетворения этого чувства и не считал дурным то, что надо было делать, и покорился этому чувству. Весь вечер он был не свой. Он чувствовал, что совершает что то важное и что он уже не властен над собой. Он целый день и вечер опять искал случая встретить ее одну; но, очевидно, и она сама избегала его, и Матрена Павловна старалась не выпускать ее из вида. Весь вечер он не видел ее. Да и сам должен был сидеть с гостями. Но вот наступила ночь, гости разошлись спать. Нехлюдов знал, что Матрена Павловна теперь в спальне у теток, и Катюша в девичьей одна. Он вышел на двор.

На дворе было темно, сыро, тепло, и белый туман, как облако, наполнял весь воздух. Шагая через лужи по оледеневшему снегу, Нехлюдов обежал к окну девичьей. Сердце его колотилось в груди, как после страшного дела, дыхание то останавливалось, то вырывалось тяжелыми вздохами. Катюша сидела у стола и смотрела перед собой в задумчивости, не шевелясь. Нехлюдов, тоже не шевелясь, смотрел на нее, желая узнать, что она думает и чувствует и что будет делать, полагая, что никто не видит ее. Она довольно долго сидела неподвижно; потом вдруг подняла глаза, улыбнулась и покачала как бы на самое себя укоризненно головой. — Он стоял и смотрел на нее и невольно слушал вместе и стук своего сердца и странные звуки, которые доносились с реки, текшей в 100 шагах перед домом. Там, на реке, в тумане, шла неустанная тихая работа: ломало лед, и то сопело что то, то трещало, то осыпалось, то звенели падающия тонкия льдины.

Онъ стоялъ, глядя на ея задумчивое, мучимое внутренней работой лицо, и странное чувство жалости вдругъ просіяло въ его душѣ. Но онъ не обрадовался этому чувству жалости, но, напротивъ, испугался его. И чтобы скорѣе заглушить эту жалость другимъ чувствомъ вожделѣнія къ ней, онъ стукнулъ ей въ окно. Она вздрогнула, какъ будто подпрыгнула, и ужасъ изобразился на ея лицѣ. Она придвинула свое лицо къ стеклу — выраженіе ужаса было на немъ и не оставило ея лица и тогда, когда она узнала его. Она улыбнулась, только когда онъ улыбнулся ей, улыбнулась, только какъ бы покоряясь ему. Онъ дѣлалъ ей знаки руками, вызывая ее на дворъ къ себѣ. Она помахала головой, что нѣтъ, не выйдетъ. Онъ приблизилъ лицо къ стеклу и хотѣлъ крикнуть ей, чтобы она вышла, но въ это время въ дѣвичью вошла Матрена Павловна, и Нехлюдовъ отошелъ отъ окна.

Долго он ходил в тумане, слушая странное сопение, шуршание, треск и звон льда на реке, и колебался уйти или опять подойти. Он подошел. Она сидела одна у стола и думала. Только что он подошел к окну, она взглянула в него. Он стукнул. И не рассматривая, кто стукнул, она тотчас же выбежала к нему. Он ждал ее уже у сеней и обнял ее, и опять поцелуи, и опять сознательное с его стороны разжигание страсти, поглощавшее, затаптывающее прежнее чистое чувство.

Они стояли за углом сеней на стаявшем месте, и он мучительно томился неудовлетворенным желанием и все больше и больше заражал ее. Матрена Павловна вышла на крыльцо и кликнула Катюшу. Она вырвалась от него и вернулась в сени.

Въ эту же ночь онъ подкрался къ ея двери, рядомъ съ комнатой Марьи Ивановны. Онъ слышалъ, какъ Марія Ивановна молилась Богу, и, стараясь ступать такъ, чтобы не скрипѣли половицы, подошелъ къ ея двери и зашепталъ. Она не спала, вскочила, стала уговаривать его уйти.

— На что похоже? Ну, можно ли, услышатъ тетенька, — говорили ея уста, а взглядъ, который онъ видѣлъ въ пріотворенную дверь, говорилъ: «милый, милый, ты знаешь вѣдь, я вся твоя». И это только понималъ Нехлюдовъ и просилъ отворить. Она отворила. Онъ зналъ, несомнѣнно зналъ, что онъ дѣлаетъ дурно, но онъ зналъ тоже, что именно такъ всѣ дѣлаютъ и такъ надо дѣлать.

Он схватил ее, как она была, в чистой, но жесткой суровой рубашке, с обнаженными руками, поднял и понес. Она почувствовала прикосновение как бы каменных, напряженных мускулов поднимающих ее рук и почувствовала, что она не в силах бороться.

— Ах, не надо, пустите, — говорила она и сама прижималась к нему...100 На третий день пасхи Красовский, офицер, товарищ, приехал, и на другой день они вместе уехали.

Так случилось это страшное дело. Но ведь, собственно, не случилось ничего ужасного, случилось самое обыкновенное дело, то соединение мущины и женщины, от которого произошли все мы и от которого продолжается род человеческий. Ужасно было то отношение к этому делу, которое было тогда в душе Нехлюдова. На другой день после этой памятной ночи Нехлюдов уехал. Он не мог больше откладывать. Был срок его явки в полк и, кроме того, по прежде сделанному уговору, товарищ его гр. Шенбок заехал за ним к тетушкам, и они вместе уехали на 3-й день Пасхи. Он уехал, соблазнив полюбившую его невинную девушку, и не то что не считал тогда своего поступка дурным или бесчестным, а просто не думал о нем, совсем не думал о нем. Он не думал о своем поступке потому, что он теперь находился в том полу-помешательстве эгоизма, в котором люди думают только о себе и совсем не о том, что испытывают другие.

Он вспоминал теперь те мысли и чувства, которые были в нем тогда, в этот последний день, проведенный у теток, в особенности в тот вечер, когда они с товарищем на другой день в страшную погоду, под дождем и снегом, завернувшим опять после теплых дней, ехали в тетушкином тарантасе по лужам те 19 верст, которые были до станции железной дороги.101 Погода была одна из тех апрельских, когда все стаяло и стало подсыхать, но завернули опять холода. Думал он смутно о том, как он решил сам с собой давно уже, что он женится на той женщине, которая отдастся ему, кто бы ни была эта женщина, и о том, как мила была Катюша и какою она могла бы быть прекрасной женой: кроткая, любящая, деятельная, умная. Вспоминал он, как он в первую же ночь сказал ей, что он женится на ней, и как она сказала: «Не говорите, не говорите пустое, не тревожьте мое сердце. Вы знаете, что этого нельзя. Да я и не хочу. И не пошла бы за тебя», — сказала она, в первый раз сказав ты, и улыбнулась, любовно глядя на него.
Вспоминал он, как тетушки говорили ему об его будущей женитьбе, о его матери, что бы было с ней, если бы он сказал, что женится на Катюше. Потом вспоминал он, как Красовский, увидав Катюшу, любовался ей и шутя сказал:
Ему особенно памятны были эти мысли, когда они молча, закрытые фартуком, по которому хлестал дождь, ехали до станции. Были мысли у него о том, как хорошо то, что тетушки провожали его на войну, точно также, как когда-то провожали его отца, и каким молодцом он представляется им. Были мысли о том, как Шёнбок догадывается об его отношениях с Катюшей.

— То-то ты так вдруг полюбил тетушек, — сказал он, увидав Катюшу, — что неделю живешь у них. Это и я на твоем месте и не уехал бы. Прелесть.102 И эти слова успокаивали Нехлюдова. «Так надо, видно, так делают, так естественно. Если я думал о том, чтобы жениться на той девушке, которая полюбит меня, то это я сделаю после. А теперь это так, случайность, особенная. Да и невозможно, да и исключительного ничего нет. Одно — надо ей оставить денег. Так все делают». И странное дело, тот чистый, нравственный человек, который был в нем, продолжал быть под властью того жизнерадостного, эгоистичного человека, который завладел им. И теперь с ним случилось то, что всегда случалось, когда возникала борьба между двумя существами, жившими в нем: дурной человек поборал доброго, случилось то, что злой человек находил себе опору и оправдание в том, что все делали так, как он делал. Эту опору он нашел и теперь.

«Очевидно, онъ завидуетъ мнѣ и тоже считаетъ меня молодцомъ», думалъ Нехлюдовъ. И это были пріятныя мысли. Были мысли и воспоминанія о томъ, какъ любила его Катюша, и это радовало его. Раскаянія же о томъ, что онъ сдѣлалъ, не было никакого. Только непріятно было вспоминать самыя послѣднія непоэтическія отношенія; больше вспоминалась Катюша въ церкви и при восходящей зарѣ и ея покорность, милая преданность. Были мысли о томъ, какъ онъ пріѣдетъ въ полкъ, какъ оцѣнятъ его подвигъ — идти въ его положеніи солдатомъ въ армію, какъ его полюбятъ, какъ будутъ удивляться ему, какъ онъ будетъ красивъ въ мундирѣ, синіе узкіе рейтузы. Были мысли о томъ что ему будетъ пріятно, главное о томъ, что польститъ его тщеславію, но мысли о томъ, что будетъ съ другими, не было совсѣмъ. Были мысли о томъ, какъ онъ отличится на войнѣ, получитъ кресты и чины и какъ потомъ съ этими чинами и крестами вернется къ своимъ друзьямъ и, чтобы показать, какъ онъ мало цѣнитъ все это, выйдетъ въ отставку.

Были мысли о Катюше, воспоминания тех минут радости, когда она, покоряясь его взгляду, выбежала к нему на крыльцо, или когда она робко и преданно смотрела на него, или когда раз, в минуту ласок, обхватила его лицо руками и, глядя ему в глаза, сказала: «Ничего для тебя не жалею. Люблю, и все тут».

Все это казалось ему очень хорошо. Неприятно было только вспоминать самые последния непоэтическия отношения и больше всего та минута, когда он после обеда в день отъезда, выждав ее в сенях, простился с ней и сунул ей за платье конверт с деньгами. Тут было что то ужасно неприятное. Она покраснев хотела вынуть назад этот конверт, но он тоже сконфузился, остановил ее и, пробормотав что то в роде: «нет, возьми», убежал от нее.

Все эти мысли и воспоминания бродили в голове. Но раскаяния о том, чтò он сделал, не было никакого, не было потому, что он не думал совсем о других, а думал только о себе. Тот прежний человек, который два года тому назад жил в этом же тетушкином доме и читал Тургенева с Катюшей и краснел и путался в словах морщившимися губами, не только отсутствовал, но был совершенно заслонен и забыт. Все, что думал тот человек об отношениях мущины и женщины, о браке, было совершенно неизвестно теперешнему человеку.

Теперь властвовавший в нем человек не то что победил какими нибудь своими аргументами того человека, — он не мог бы победить, он это знал. Но он просто не знал всего того, что думал и чувствовал тот прежний человек. Тот был один, а теперь другой. В теперешнем человеке было главное — чувство радости о том, что его все любят, и желания быть любимым и слепого до последней степени расцветшего эгоизма избалованной богатством и роскошной жизнью молодости, не знавшего никаких стеснений и преград. Не было этому эгоизму преград внешних: общественное положение и богатство уничтожали большинство преград, и не было преград совести — внутренних, потому что совесть в этом его состоянии заменялась общественным мнением людей его среды. В этом то и была прелесть такого отдавания себя потоку, что, подчиняя себя общественному мнению своей среды, получалась совершенная свобода. Стоило только отдаться своим страстям, и выходило то, что делал то, чтò все делали, и получалось одобрение всех, и получалась полная свобода для удовлетворения своих страстей. Теперь о том своем отношении к Катюше он знал, что он поступил так, как все поступают, как поступил — он знал — его дядя, у которого был незаконный сын от такой случайной интриги, как, завидуя, желал бы поступить Шёнбок, как поступают сотни людей и в действительной жизни и в романах. Одно — надо оставить ей денег. И это он сделал, положив ей, прощаясь с ней, конверт с сторублевой бумажкой за открытый лифъ ея платья. Онъ поступилъ какъ надо, какъ всѣ поступаютъ. О томъ же, что съ нею будетъ, онъ совершенно не думалъ. Онъ думалъ только о себѣ. Въ такихъ мысляхъ и чувствахъ онъ ѣхалъ съ Шёнбокомъ до станціи. Въ немъ не было и тѣни раскаянія, жалости или предвидѣнья того, что могло быть съ нею. И такъ это продолжалось и послѣ. Только одинѣ разъ послѣ онъ почувствовалъ раскаяніе, и чувство это было такъ сильно и мучительно, что потомъ онъ инстинктивно отгонялъ отъ себя воспоминанія объ этомъ.

И он, тот Нехлюдов, который был так требователен к себе в иные минуты, погубив человека, любившего его, за эту самую любовь погубивши его, был спокоен и весел. Только раз, отойдя от играющих, он вышел в коридор вагона и посмотрел в окно. В вагоне светло, весело, блестит все, а там, наружу, темно, и хлещет в окна дождь с гололедкой и течет по стеклам, и там пустыня, низкие кусты и пятна снега. И почему то вдруг ему представилось, что тут, в этой пустыне, среди кустов и снега, она, Катя, бежит за вагонами, ломая руки и проклиная его за то, что он погубил и бросил ее. Он помнил, что эта мысль, мечта скользнула в его голове, но тотчас же он отогнал ее, тем более, что из вагона Шёнбок кричал ему: «Что же, Нехлюдов, держишь или выходишь?» — «Держу, держу», ответил Нехлюдов и вернулся в свет вагона и забыл то, что ему представилось. Теперь только, на суде, он вспомнил это. Такою, вот именно такою, какою она теперь в этом халате, он тогда видел ее в своем воображении. С тех пор Нехлюдов не видал Катюшу.

Только один раз, когда после войны он заехал к тетушкам и узнал, что Катюши уже не было у них, что она отошла от них, чтобы родить, что где то родила и, как слышали тетки, совсем испортилась, у него защемило сердце. Нехлюдову сделалось ужасно больно и стыдно. Сначала он хотел разыскать и ее и ребенка, но потом, именно потому, что ему было слишком больно и стыдно думать об этом, он не сделав никаких усилий для этого разыскания, не столько забыл про свой грех, сколько перестал думать о нем. В глубине, в самой глубине души он знал, что поступил так скверно, подло, жестоко, что ему с сознанием этого поступка нельзя не только самому осуждать кого нибудь, но смотреть в глаза людям. Так выходило по тем требованиям, которые были в нем.

Но существовало другое судилище, судилище света, людей его среды, по мнению которых, он знал, что поступок его считается не только простительным, но иногда даже чуть не хорошим, о котором можно нетолько шутить, как шутил Шёнбок, но которым можно хвастаться. И потому надо было не обращаться к совести, а к судилищу света. И он так и дѣлалъ. И это все дальше и дальше отводило его отъ жизни по совѣсти, не только въ этомъ, но и въ другихъ отношеніяхъ. Разъ отступивъ отъ требованій совѣсти въ этомъ дѣлѣ, онъ уже не обращался къ своей совѣсти и въ другихъ дѣлахъ и все дальше и дальше отступалъ отъ нея. Одинъ дурной поступокъ этотъ, особенно потому, что онъ не призналъ его дурнымъ, т. е. такимъ дурнымъ, какимъ онъ былъ въ дѣйствительности, все дальше и дальше отводилъ его отъ доброй жизни. И едва ли вся та пустая, не нужная никому жизнь, которую онъ велъ въ эти 14 лѣтъ, не имѣла своей причиной эту вину, на которую онъ выучился закрывать глаза. Его, какъ винтомъ, завинчивало все ниже и ниже въ пошлую, непризнаваемую развращенность его среды. Сдѣлавъ дурной поступокъ, онъ удалялся отъ требованій своей совѣсти. Удаляясь отъ требованій своей совѣсти, онъ чаще и чаще дѣлалъ дурные поступки, которые все больше и больше удаляли его отъ требованій своей совѣсти, дѣлали его безсовѣстнымъ.

И вот когда Бог привел его встретиться с ней. Он судил ее.

Да, это была она. Она — это милое, кроткое, главное, любящее, нѣжно любившее его существо. Онъ не могъ свести съ нея глазъ и то видѣлъ ее такою, какой она была, когда бѣгала въ горѣлки, или такою, когда она разсуждала съ нимъ про «Затишье» Тургенева и вся волнами вспыхивала, говоря, что ей больше и дѣлать нечего было, какъ утопиться, и, главное, такою, какою она была въ церкви въ Свѣтлохристово воскресенье, въ бѣломъ платьицѣ съ бантикомъ въ черныхъ волосахъ, то видѣлъ ее такою, какою она была описана въ обвинительномъ актѣ — Любкой, требующей отъ купца впередъ деньги, допивающей коньякъ и пьяной, то такою, какою она теперь была передъ нимъ: въ широкомъ не по росту халатѣ, съ измученнымъ болѣзненно желтовато-блѣднымъ лицомъ, съ тупымъ, похмѣльнымъ выраженіемъ, хриплымъ голосомъ и выбитымъ зубомъ.

«Это не она, не то милое, простое и, главное, любящее существо, которое я знал в свой первый приезд у тетушек», говорил он себе.

Но кто же была та, которая сидела теперь перед ним?

Вѣдь это была настоящая, живая женщина и, хотя ее прозывали Любкой, это была она, та самая Катюша. И мало того что это была она; эта женщина, такою, какою она была, была вся его произведеніе. Не было бы той ужасной ночи Свѣтлохристова воскресенья, не было бы этой женщины въ арестантскомъ халатѣ, не было бы въ ея прошедшемъ этихъ пьяныхъ купцовъ и всего того ужаса, слѣды котораго такъ явно лежали на ней. Въ душѣ его шла страшная, мучительная работа. Вся жестокость, подлость, низость его поступка сразу открылась передъ нимъ, и та странная завѣса, которая какимъ то чудомъ все это время, всѣ эти 14 лѣтъ, скрывала отъ него его преступность, была уничтожена на вѣкъ. И онъ удивлялся теперь, какъ могъ онъ устроить себѣ эту завѣсу и прятаться за нее. Всѣ такъ дѣлали, всѣ. Но хоть бы всѣ ангелы такъ дѣлали, погибель была погибель, и причиной ея былъ онъ, и онъ не могъ не видѣть своего грѣха. На минутку ему пришла въ голову мысль о стыдѣ передъ людьми, если всѣ узнаютъ его грѣхъ, но эта мысль только мелькнула въ его умѣ. «Пускай узнаютъ, — подумалъ онъ, — тѣмъ лучше. Не передъ людьми мнѣ стыдно и больно, а передъ собой и передъ Богомъ, тѣмъ собой и тѣмъ Богомъ, которыхъ я зналъ прежде и которые забылъ и потерялъ».103 Но теперь он опять нашел их. Сознание своего греха, то, что он перестал скрывать его от себя, сразу возвратило его к сознанию того, кто он и какова должна быть его жизнь. Он видел теперь всю свою мерзость, но видел и то божеское, что было в нем, и нетолько видел, но чувствовал, что теперь он будет жить по этому божескому. Он чувствовал себя теперь вновь таким, каким он был тогда, в первый свой приезд к теткам, но с той разницей, что тогда он радовался мыслью о том, как он устроит свою жизнь, теперь же он страдал сознанием того, что он погубил большую, лучшую часть своей жизни, но как тогда, так и теперь он чувствовал решителыюсть, бодрость. И вдруг ему ясно представилась вся мерзость его жизни: бросить, погубить ту женщину, которая его любила и которую он любил, у которой был от него ребенок, и собираться жениться на другой, забыв все это, и роскошно жить деньгами, получаемыми с рабов за землю, и знать весь грех землевладения и притворяться еще либеральным и честным.

И странное дело, как тогда, в его первый приезд к теткам, его стремление к чистой брачной жизни связывалось с планами служения людям, уничтожением рабства и отречением от него, так и теперь мысль о своих обязанностях к этой несчастной Катюше связывалась с мыслью об исполнении давно задуманного и сознанного плана. И мысль женитьбы на Алине показалась ему теперь одинаково преступной, как и вся жизнь его, поддерживаемая грабежом с рабочих, пользовавшихся его землею. «Как мне жениться, когда я женат, и вот она, моя жена. И как мне быть полезным людям, служить, когда я один из самых вредных людей: землевладелец. Как нарочно поспело письмо арендатора», подумал он.

В душе его шла страшная, мучительная работа, суд же продолжался своим обычным бесстрастным порядком. И суд этот с своей формальностью вдруг представился ему чем то ужасным, каким то странным издевательством над всем тем, что есть разумного и святого в человеке. Он — грабитель, вор, развратник и соблазнитель, сидит и судит и слушает показания, вопросы, рассматривает вещественные доказательства. И этот танцор председатель, у которого, верно, на совести не один такой поступок, и все они, все мы судим тех, которых сами же погубили.

Нехлюдов хотел встать и уйти, но не достало силы нарушить эту установленную торжественность, недостало силы обмануть ожидания всех.

И Алина104 Тихоцкая съ своей щепетильностью, внѣшнимъ благородствомъ, съ ея неискреннимъ согласіемъ на тѣ измѣненія жизни, которыя онъ указывалъ ей, живо представилась ему. И онъ ставилъ ихъ рядомъ, и никакого сомнѣнія не могло быть для него, совершенно независимо отъ его чувства, на чьей сторонѣ было огромное преимущество.
Тутъ все было настоящее, тамъ все искусственное. «Да, важно то, что я сдѣлалъ, но не она. Ея ужъ нѣтъ, — говорилъ онъ себѣ и тотчасъ же поправилъ» себя: — нѣтъ, напротивъ, она, такая, какая она есть, со всѣмъ тѣмъ, черезъ что она прошла, — она вся мое произведеніе. Сотни, тысячи такихъ купцовъ. И кто же больше оскверненъ, она ли послѣ этихъ тысячъ, или я, ввергнувшій ее въ это положеніе? Разумѣется, я».

_8_

Он сидел, слушал, слушал присягу свидетелей, показания их, глупые, ненужные с тонким видом вопросы сторон: в котором часу? сколько аршин в диване, и т. п. Хотелось ему вскочить и обличить их всех, но кто же будет обличать? Сам больше всех виноватый. Но все таки он радовался, чувствуя, как соскочили с него вдруг все те путы, которые, паутинка за паутинкой, накладывали на него соблазны богатого мира и его слабость. Он вдруг понял, что он развратился, ослаб, что вся эта предстоящая ему женитьба будет обман.
Кармалина съ своимъ изяществомъ и съ своей сдержанной лаской — какъ она далеко теперь отошла отъ него, не потому, чтобы Катюша была лучше ея, но потому, что то, что связано было съ вопросомъ о Катюшѣ, объ отношеніи Нехлюдова къ ней, было до такой степени важно и значительно, что всѣ Алины въ мірѣ изчезали передъ этимъ.

Нехлюдов вдруг увидал все то, что он должен был сделать, и то, что он сделал, вернувшись к тому чудесному, святому состоянию душевному, в котором он был 14 лет тому назад, не тогда, когда он погубил ее, а тогда, когда он платонически любил ее.

И, Боже мой, каким порочным, преступным и, главное, дрянным он видел себя теперь.

Он не знал еще, что он будет делать, но знал теперь, что он будет жить не по инерции, не под внешними влияниями, но сам собою, из себя. По отношению ее, Катюши, он не знал еще, что он сделает, но он знал, что ему надо один на один увидать ее. «Пойти сейчас сказать председателю? Но нет, если узнают мои отношения к подсудимой, меня отведут. А надо помочь ей. Помочь ей, — повторил он себе. — Погубить совсем и потом помочь тем, чтобы ей идти не в дальнюю, а ближнюю Сибирь».

Дело тянулось долго.105 Сначала допрошены были свидетели, потом подсудимые. Допрос Масловой был ужасен; Нехлюдов не мог верить своим ушам, что это говорит та Катюша, которую он знал у теток, и вместе с тем не мог не верить этому. Она рассказывала, как она, приехав в номер к купцу, потребовала от него вперед деньги, как он за это ударил ее, как она потом уехала, решив, что он пьян, и допила коньяк в другом номере; потом как она вернулась и побыла с купцом, а потом увезла его к себе; как он поручил его ключ и как она взяла при коридорном только 40 р.; как потом вернулась с Смельковым и как ей Симон дал перстень, a затем она не помнит, потому что была пьяна. Потом говорил Симон, обвиняя Маслову, потом Евфимия, очевидно говорившая всю правду, потом начал речь прокурор, все силы свои употреблявший на то, чтобы ухудшить положение этих жалких пойманных существ, долго болтал адвокат. После допроса свидетелей и переговоров их с подсудимыми, осмотра вещественных доказательств председатель объявил следствие оконченным, и прокурор начал свою речь. Он долго говорил непонятным языком, употребляя все силы на то, чтобы ухудшить положение обвиняемых, в особенности Масловой. Он доказывал то, что Маслова, очевидно тогда же, когда приезжала за деньгами, решила ограбить купца и с этой целью поила его в доме терпимости и с этой целью приехала опять. После прокурора долго говорил говорили защитник защитники . Сначала говорил нанятый адвокат, оправдывая Евфимию, потом один, назначенный судом, кандидат на судебные должности, защищая Симона, и другой, недавно кончивший студент, защищавший Маслову, громоздко, глупо доказывал, что она не имела намерения отравить и перстень взяла в пьяном состоянии.106 Председатель потом говорил резюме: с одной стороны и с другой стороны, указал и на развращенность обвиняемых. И все говорили не то, что думал Нехлюдов. Никто не сказал, что виноватые те, которые допускают, регулируют разврат, судят за две сторублевые бумажки, а за то, что женщина погублена, не судят тех, которые погубили ее. Потом дано было слово подсудимым. Евфимия призналась в том, что взяла деньги, но отрицала свое участие в отравлении. Симон утверждал, что не он. Фармацевт ничего не сказал. во всем отпирался. Катюша ничего не сказала и только заплакала. — Во всем, во всем виновата — сказала она. — Коли не была бы виновата, не была бы тут, — сказала она и жалостно улыбнулась. Одного зуба не было.

Прокурор не оставил речи адвокатов без ответа и опроверг их доводы: это были злодеи, опасные для общества, в особенности Маслова. Потом предложено было подсудимым оправдываться. Евфимия долго говорила. Симон сказал: «безвинный, напрасно». Катерина хотела что то сказать, но не выговорила и заплакала. Когда Катюша заплакала, Нехлюдов не мог и сам удержаться и так громко стал сдерживать рыдания, что соседи оглянулись на него.

После этого и еще некоторых формальностей утверждения вопросов Председатель сказал свое резюме. Он объяснил, в чем обвиняются, что есть грабеж, что есть убийство и т. п., потом сказал о праве присяжных и значении их приговора. Все было прекрасно, но не было именно того, что хотели представить судьи, не было ни справедливости, ни здравого смысла. Не было справедливости потому, что если были кто виноваты в этом деле, то были виноваты прежде всего те Розановы, которые держали такие дома, те купцы, которые ездили в них, те чиновники, то правительство, которое признавало и регулировало их, и, главное, те люди, которые, как Нехлюдов, приготавливали товар в эти дома. Но никого из этих виновных не судили, даже не обвиняли, а обвиняли тех несчастных, которые приведены почти насильно в такое положение, в котором они действительно невменяемы.

Здравого же смысла не было потому, что цель всего этого суда состояла не в том, чтобы сделать повторение таких ужасов невозможным, не в том, чтобы спасти будущих Катюш от погибели, помочь этим опомниться и выбраться из той грязи, в которую она попала, а только в том, чтобы по случаю этих Катюш получать жалованье, добиваться места, блистать красноречием и ловкостью.

После несносно длинной болтовни, в которой председатель говорил с одной стороны и с другой стороны, но слова которой не имели никакого значения, он вручил присяжным лист вопросов, и они встали и пошли в совещательную комнату.107 Жандарм выхватил саблю из ножен и стал у дверей.
Во время первого еще удаления присяжных Нехлюдова выбрали старшиной. Он стоял за оправдание, но голоса разделились, и ответы были невыгодны для подсудимых.

1) Виновна ли Евфимия и т. д. — Да, виновна.
2) Виновен ли Симон и т. д. — Да, виновен. 3) Виновна ли Екатерина и т. д. — Да, виновна в том, что поднесла с коньяком, но заслуживает снисхождения. 4) Виновен ли фармацевт. — Да, виновен.

Проходя въ комнату, Нехлюдовъ взглянулъ еще разъ на Катюшу. Ея умиленное настроеніе уже прошло, и на нее нашло, очевидно, опять то бѣсовское, какъ называлъ это для себя Нехлюдовъ, съ которымъ она разсказывала, какъ было дѣло. Она что то оживленно шептала и улыбалась.

Первое, что сделали присяжные, войдя в совещательную комнату, было то, что они достали папиросы и стали курить. И тотчас же начался оживленный разговор о бывшем деле.

— Девчонка не виновата, запутали ее, — сказал купец.

Полковникъ сталъ возражать. Нехлюдовъ вступился, доказывая, что она не могла взять деньги въ то время, какъ пріѣзжала одна съ ключемъ, а что ея пріѣздъ подалъ мысль коридорнымъ, и они воспользовались этимъ, чтобы свалить все на нее. Нехлюдовъ и не думалъ о томъ, что онъ будетъ защищать Катюшу и какъ онъ будетъ защищать ее; онъ просто началъ разговор с Полковником, но кончилось тем, что он убедил всех, только один прикащик возражал.

— Тоже мерзавки эти девчонки, — говорил он и стал рассказывать, как одна украла на бульваре часы его товарища. Один присяжный по этому случаю стал рассказывать про еще более поразительный случай.

— Господа, сядемте и давайте по вопросам, — сказал старшина.

Все сели, и старшина прочел вопросы: виновна ли Евфимия так то, в том, что, и т. д.

Евфимию признали виновной, но заслуживающей снисхождения.

Виновен ли Симон и т. д. в том, что, и т. д.

И Симона признали виновным и в том и в другом.

— Виновна.108 Вопрос, очевидно, относился к Масловой, но начатая фраза не имеет в рукописи продолжения.

Присяжные позвонили. Жандарм, стоявший с вынутой на голо саблей у двери, вложил саблю в ножны и посторонился. Судьи вошли, сели, и один за другим вышли присяжные. Полковник, с важным видом неся лист, подошел к Председателю и подал его. Председатель прочел, посовещался. Ответы оказались правильными, и он подал их назад для чтения. Старшина прочел. Председатель спросил прокурора, каким наказаниям он полагает подвергнуть. Прокурор, взволнованный и, очевидно, огорченный тем, что ему не удалось погубить всех, справился где то, привстал и сказал:

— Симона полагаю подвергнуть наказанию на основании статьи 1805, Евфимию Бочкову — на основании ст. 117 и Екатерину Маслову — на основании ст. 1835, 2 примечания. Суд удалился. Все встали с мест и ходили. Одни подсудимые все также сидели перед солдатами с оружием. Нехлюдов прошел мимо подсудимых довольно близко.

Она очень измѣнилась: были морщинки на вискахъ, рѣсницы (ея удивительная красота тогда) были меньше, но тѣже прелестные агатовые глаза съ своимъ таинственно притягательнымъ выраженіемъ. Она подняла ихъ, скользнула взглядомъ и по немъ и, не узнавъ его (очевидно, она такъ далека была отъ возможности этого), опять опустила ихъ. Да, понятно, что даже пьяный купецъ полюбилъ ее и повѣрилъ ей ключъ.

Довольно скоро вышел суд. Все встали и опять сели.

Председатель объявил приговор: Евфимия была приговорена к каторжным работам на два года, к тому же Симон,109 Фармацевт к ссылке в Сибирь. Екатерина Маслова — лишению всех особых прав110 заключению в тюрьму и потом и к ссылке на поселение в Сибирь.

Из суда в 5-м часу Нехлюдов пошел домой. Он шел машинально по знакомым улицам: дворцом,111 Волхонкой, Остоженкой Знаменкой, Арбатомъ домой, весь полный тѣми сложными впечатлѣиіями, которыя онъ получилъ, и мыслями, которыя они вызвали. Онъ не столько думалъ, сколько вспоминалъ и сопоставлялъ воспоминанія: воспоминанія давнишнія, того времени, когда онъ впервые зазналъ Катюшу, и воспоминанія того, что было въ судѣ, воспоминанія того, какъ онъ смотрѣлъ на жизнь, на ея требованія отъ себя тогда, когда онъ112 бросил военную службу и вернулся в деревню, и воспоминания нынешней зимы, как он сблизился с семьей Алины и как понемногу в первый раз был у теток и потом, когда он во второй раз приехал туда по дороге в Турцию, и как он смотрел на нее теперь, недавно, до нынешнего дня, когда был на готове женитьбы на Алине Кармалиной.113 Это было страшное понижение: все было забыто, все планы служения людям и самосовершенствования. Потом был подъем после войны, когда он бросил службу, а тут болезнь, смерть матери и невольное сближение с Алиной и еще худшее понижение в этой Капуе утонченности, в которой он жил всю нынешнюю зиму. Сначала сочувствовали его горю, ему даже приписывали гораздо больше горя, чем он испытывал, и соболезновали ему, и ему нельзя было не быть признательным за это соболезнование. Но кончилось все тем, что он, сам не зная как, дошел до того положения, в котором он чувствовал себя уже чем то связанным с семейством Кармалиных и уже вполне готовым на самую ту великосветскую, роскошную, пошлую жизнь, которую он так осуждал и от которой надеялся всегда быть далеко.
Положение было таково, что если бы он теперь прекратил свои частые посещения и не сделал бы предложения, все сказали бы и заинтересованные почувствовали бы, что он поступил нехорошо.

Все это сделалось незаметно.114 Разумеется, его заманивали, но все это делалось так тонко, умеренно, благородно, сам он так мало был способен думать, что заманивают, что он, разумеется, не думал этого. Вспоминая об этом, он вспомнил и то, что его просили прямо из суда придти к ним и у них обедать. Сначала военная служба с сознанием того, что поступление на службу во время войны есть что то нетолько хорошее, но благородное, возвышенное, потом выход в отставку и занятие в деревне в земстве, и устройство школ учебных и ремесленных, и больница, которую устроила мать. Все это казалось хорошим, благородным. Потом болезнь матери, его уход за ней и роль нежного, преданного сына, все это было добрые, благородные поступки. Потом с последней зимы сближение с Кармалиными. И это было все очень хорошее. Нехорошо было немножко то, что те первые планы борьбы со злом землевладения были забыты и оставлены и что, вместо того чтобы освободить себя от землевладения, как он хотел этого и решил и знал, что должно сделать, в первые времена молодости, он владел теперь всем большим имением матери и еще получил наследство теток.

Теперь только он видел, что все это были только ширмы, за которыми он скрывал себя, свою неправду, и что началось это с того самого времени, как он, совершив этот скверный поступок с Катюшей, так ужаснулся его, что не только не стал поправлять, но стал думать, помнить о нем и так с тех пор и пошел все под гору, все больше и больше стал лгать себе и обманывать себя. Теперь только вся эта ложь сразу соскочила с него.

Проходя Арбатскими воротами, он вспомнил, что обещал обедать Кармалиным.

«Нет, не пойду, — подумал он, чувствуя такой полный разлад между своим теперешним настроением и настроением их дома, что ему показалось невозможно сидеть среди них, слушать их, говорить с ними. — Нет, не пойду».

И онъ вернулся домой въ свою большую, роскошную квартиру, въ которой онъ жилъ съ матерью, въ которой онъ продолжалъ жить, оставивъ и лакея и повара. Теперь, войдя въ свою столовую съ рѣзнымъ дубовымъ шкапомъ и стульями и каминомъ и заглянувъ въ гостиную съ ея драпировками, роялью, цвѣтами и картинами, все это показалось ему чѣмъ то постыднымъ. Какъ могъ онъ такъ перемѣниться и дойти до этого. «Все, все не то. Все это перемѣнить надо, — говорилъ онъ себѣ, — все это обманъ, все это ширмы, скрывающія праздность, развращенность, жестокость. Ширмы, какъ эти выжженныя Алиной, которыя я купилъ на базарѣ. Базаръ съ разряженными дамами въ дорогихъ туалетахъ, продающихъ шампанское, цвѣты, вѣера для бѣдныхъ. Ложь, ложь, ложь! И я весь по уши въ ней». На столикѣ за ширмами115 было письмо, про которое сказал Пров, встречая его. Письмо было толстое, серое, подделка под грязную бумагу, но пахло каким то апопонаксом. «Какова степень падения, что я знаю, что есть на свете апопонакс». была еще записочка от Алины. В записочке было116 красивым почерком, не по французски, а по русски, но по русски в том же смысле, как бумага была серая: написано: «maman велит сказать Вам, чтобы Вы не вздумали где нибудь обедать, выходя из суда. Если Вы не освободитесь к 6-ти, то все равно обед будет ждать Вас хоть до ночи. Maman dit que c’est le moins de ce que puissent faire les bonnes citoyennes pour ceux, qui administrent la justice dans l'interêt de tous. Venez donc absolument à quelle heure que cela soit.117 [Матушка говорит, что это самое меньшее, что могут сделать добрые гражданки для тех, кто отправляет дело правосудия в общих интересах. Приходите же непременно, когда угодно. А. К.»] A. С.»

Все это: эти французския фразы, эти шуточки, не шуточки, a какие то игривости, в которых никогда нельзя было понять, где кончается ирония и начинается серьезное, все это, преждe даже нравившееся ему, показалось ему теперь не то чтобы противным, а жалким и грубым, как грубые декорации, когда смотришь на них не со сцены, а из за кулис. «А, впрочем, лучше пойти, — сказал он себе, — ведь надо развязать всю эту ложь. Лучше оборвать теперь, чем все дальше и дальше запутываться самому и запутывать других».

Было только 6 часов, так что он мог застать их обед. Он почистился, помыл руки118 захватил свежих папирос и, выйдя на улицу, взял первого хорошего извощика и поехал на Поварскую. Действительно, Ивины Кармалины были еще и подошел к зеркалу и стал по привычке чесать свои густые волосы и небольшую курчавую бороду. «Экая мерзкая, подлая рожа, главное, слабая, — говорил он, остановив руки со щетками и с отвращением глядя на свое испуганное, пристыженное лицо. — Слабое и подлое. Да», сказал он себе решение и, окончив прическу, отошел от зеркала.

До дома Кармалиных на Покровке было далеко, он взял первого попавшагося извощика и тотчас же, чтобы рассеять свои мысли, вступил с ним в разговор.

— Здешней губернии? — спросил он извощика, как обыкновенно начинал свой разговор с извощиком.

— Здешней, Волоколамского уезда, — словоохотливо отвечал извощик, молодой черноволосый малый в чистом синем кафтане.

— Чтож, давно живешь?

— Да уж 12 год.

— Какже? Ты молодой.

— Да я сызмальства в этой каторжной должности.

— Зачем же ты живешь, коли каторжная?

— А то какже. Кормиться надо.

— Да разве кормятся здесь? Кормятся в дереьне.

Извощик оглянулся.

— Известно, в деревне. И рад бы кормился в деревне, да земли нет.

— Ну, да вы, Московские, уже привыкли к городской жизни, я думаю, и пахать разучились.

— Нет, барин, мы охотники работать, было бы на чем. Дома делать нечего. Дед один обрабатывает.

— Чтоже своя земля?

— Своей почесть ничего, — наемная. Да и то нанять негде.

Извощик, привыкший разговаривать с господами, заинтересовался разговором и рассказал все положение своей семьи. В семье было всех 9 душ. Всех кормить надо, а хлеба с своей земли не хватает до Рожества. Да подати надо отдать 26 рублей, да все с копеечки, как он говорил. Выходило ясно, что положение извощика было таково, что выход был только один: работа в городе. Да и то надо было быть исключительно трудолюбивым и воздержным, чтобы сводить концы с концами. И всему этому была одна причина: недостаток земли, той земли, которая тут же рядом пустовала у помещиков.

Кармалины еще были за столом и кончали обед, когда Нехлюдов вошел к ним. Еще в сенях, поспешно отворяя бесшумно огромную дверь, толстый швейцар объявил, что кушают.

— Пожалуйте, Ваше Сиятельство, вас приказано просить.

В столовой за столом сидели против огромного дубового буфета с вазами старик119 Ивин, Кармалин, его брат, дядюшка, доктор, Иван120 Ильич Черенин, Иванович Колосов, бывший профессор, либерал,121 Марья Власьевна, бедная родственница, Редж, маленькая сестра Алины Варя и Катерина Александровна, 40 летняя девушка, друг дома, славянофилка и благотворительница, сама Алина и главное лицо дома, меньшой брат Алины, единственный сын Кармалиных гимназист Петя, для которого вся семья, ожидая его экзаменов, оставалась в городе. Софья Васильевна Кармалина, как всегда лежащая, не выходила из своего кабинета и там обедала.

— Ну вот и прекрасно. Садитесь, садитесь, мы еще только за жарким, — весело кивая головой, сказал старик122 Ивин. Кармалин. — Степан, — обратился он к толстому, величественному буфетчику.

— Сію минуту подадут, — сказал он, доставая с буфета большую разливную ложку и кивая другому красавцу с бакенбардами, лакею, который тотчас стал оправлять нетронутый прибор рядом с Алиной, с крахмальной гербовой салфеткой.

— Ну, садитесь, разскажите, — обратился123 Черенин, Колосов, оглядываясь на вошедшего мертвыми, бесстрастными глазами, — продолжает ли суд присяжных подрывать основы?124 Пожалуйста, мне грибков еще, — подозвал он обносившего грибы к жаркому.

Нехлюдов ничего не ответил и, сняв салфетку, сел на указанное место.

Вся энергия его уничтожилась. Он чувствовал себя подавленным. Катерина Александровна, как всегда, несмотря на свое славянофильство, приветствовала его по французски:

— Oh, le pauvre Dmitry Ivanovitch, vous devez être terriblement fatigué.125 [— Ах, бедный Дмитрий Иванович, вы, должно быть страшно устали.]

— Да, очень, — отвечал Нехлюдов.126 — Интересный были дела? — спросил дядюшка, оттирая вино, с усов и бороды.
Дядюшке, как всегда, никакого дела не было ни до каких дел на свете, кроме своего животного удовлетворения, но надо было сказать что нибудь, и он сказал и успокоился, не получив и не ожидая ответа, и продолжал еду.

— Чтоже привезли, что обещали? — сказала Алина. Она говорила о романсе.

— Нет, забыл. Простите.

— Отчего же? Вы обещали мне, — сказала она, как бы не замечая того, что он сказал: забыл, а не отказывался принести.

— Не стоит того. Пожалуйста, позвольте мне не показывать вам, — отвечал он.

— Разве так дурно? Я же показываю вам свое рисованье.

— Не то что дурно, a мне стыдно заниматься этим. Мне просто стыдно.
— Не понимаю, — сказала она. Хотите сливок?
Лакей в это время подошел с своим серебрянным подносом к Мисс Реджы зa пять шагов, как бы делая какое то дело, нес налитую чашку чая Нехлюдову. Катерина Александровна предлагала разных сортов печенья. Он взял что попало и молча стал пить чай.

— Что же вы оправдали или обвинили? — спрашивала она.

— Ни оправдали, ни обвинили, — отвечал Нехлюдов, недовольно морщась и оглядываясь на Алину.

Алина привѣтственно улыбнулась, но тотчасъ же улыбка ея потухла: она сразу замѣтила тѣмъ необманывающимъ женскимъ властолюбивымъ чутьемъ, что плѣнникъ ея освободился, или высвобаживается, или хочетъ освободиться: на лицѣ его было то сосредоточенное и, какъ ей всегда при этомъ казалось, осудительное выраженіе, съ которымъ она давно уже боролась и которое, къ торжеству ея, совсѣмъ исчезло въ послѣднее время.

— Извините меня, пожалуйста. Да мне и не хочется совсем есть, — говорил Нехлюдов,127 чувствуя, как начинают опутывать его опять те паутины, которые его опутали. Но он не боялся их теперь. поспешно обходя стол и здороваясь со всеми сидевшими.

Из мущин только старик Кармалин не встал, а подал руку сидя. Однако он сел и должен был обедать.

Все нынче имело для Нехлюдова в доме Кармалиных совсем другой, чем обыкновенно, новый и неприятный характер.128 Он видел теперь эту простую обжорливость отца и дяди, мертвенность и непомерную гордость друга дома Черенина, видел просто глупость Катерины Александровны, видел изысканность простоты наряда Алины, видел главное, это Ему неприятен был этот самоуверенный, пошлый политически-либеральный вопрос Колосова, неприятна была самоуверенная манера старика Кармалина, жадно евшего свой обед, которому он приписывал величайшую важность, неприятны были французския фразы славянофилки Катерины Александровны, неприятны были степенные лица гувернантки и репетитора, неприятен был вид всей этой роскоши: серебра, хрусталя, дорогих кушаний, вин, лакеев, которую он замечал теперь, также, как и вся его жизнь — плод преступления, того самого преступления, про которое только что такими простыми словами рассказывал ему извощик.129 На полях против последних пяти строк рукой Толстого написано и затем зачеркнуто: Спор с Чич Чичериным . «Да ведь вы же владеете» — «Владею еще, но не буду владеть».

— Я не буду вас стеснять, — сказал старик и встал из за стола. За ним встали и все остальные, кроме Алины и Катерины Александровны.130 И Нехлюдов знал, что это значит только то, что ему, старику, хочется скорее курить свою сигару и пить кофе. Он старался не думать. Он знал только, что так оставить этого он не может, что это должно произвести переворот во всей его жизни. Как? Что? Он не знал. Он знал одно, что завтра

Алина и Катерина Александровна остались за столом, чтобы ему не скучно было одному.

Перемен было много, как всегда за их обедами, но теперь, когда он обедал один и два человека служили ему, ему это показалось невыносимо. Он поел суп с пирожками и отказался от остального.

— Вы не видали новый модель Алины? — спросила Катерина Александровна.

— Нет.

— Пойдемте.

Они пошли въ уставленную вещицами, мольбертами комнату Алины, и тамъ ему показали новый рисунокъ ея съ дѣвочки съ распущенными волосами.

Все это было теперь невыносимо Нехлюдову.

— Однако я вижу, на вас обязанность присяжного действует угнетающе.

— Да. Но, главное, со мной в суде именно случилось очень важное и не то что расстроившее меня, а заставившее стать серьезнее.

— Что же это? Нельзя сказать?

— Пока нельзя.

— Тяжелое для вас? — сказала Алина с искренним участием, тронувшим его.

— Да и нет. Тяжелое, потому что заставило меня опомниться и смириться, и не тяжелое, потому что открывает возможность, даже потребность улучшения своей жизни. Я не могу сказать вам.

— Секрет? — сказала Катерина Александровна. — Я не переношу секретов и потому догадаюсь. Это было в самом суде? Касается только вас?

— Не могу ничего сказать, Катерина Александровна. И я лучше уйду.

— Помните, что то, что важно для вас, важно и для ваших друзей.

— Завтра приде

— Едва ли. Прощайте пока. Благодарю вас очень зa ваше участие, которого я не стою.

— Что такое, comme cela m’intrigue,131 [как это меня занимает,] — говорила Катерина Александровна, когда Нехлюдов ушел. — Я непременно узнаю. Какая нибудь affaire d’amour propre. Il est très susceptible, notre cher Митя.132 [Какое-нибудь дело, в котором замешано самолюбие. Он очень обидчив, наш дорогой Митя.]

— Он странный. Я давно вижу, что он сбирается to turn a new leaf,133 [перевернуть страницу] только бы не слишком радикально, как он все делает, — сказала Алина.

Нехлюдов между тем шел один домой и думал о том, чтò он будет делать. Он знал одно, что завтра он употребит все меры, чтобы увидать ее одну и просить у нее прощения.

Он заснул поздно. Видел во сне134 Алину с нею. Катюшу больную. Будто она идет куда [то] в дверь и никак не может войти, и он не может помочь ей. И мешают этому перпендикулярные палки. И палки эти — речь прокурора. И от того, что поздно заснул, он проспал долго и потому на другое утро он был в суде только в 10 часов. Он хотел идти к Председателю, но уже некогда было. Начиналось опять дело. Все в комнате присяжных, и судебный пристав, и сторожа, встретили его уже как своего. Но настроение его было совсем другое, чем вчера: то, что вчера казалось ему если не важным то приличным, нынче казалось ему чем то нелепым и смешным.

Дело нынешнего [дня] было о краже со взломом. Украл половики пьяный фабричный 22 лет. Из всего дела видно было, что мальчик этот, будучи без места, пьянствовал и в пьяном виде, возвращаясь на квартиру, с которой его сгоняли, почему то вздумал украсть то, что попалось. Его поймали. Он тотчас же покаялся. Половики эти, очевидно, никому не нужны были. Свидетели: пострадавший и городовой, очевидно, только тяготились тем, что их допрашивали. Все это было возмутительно. Возмутительно было то, что из жизни человеческой делали игрушку. Нехлюдов думал все это, слушая теперь процедуру суда, и удивлялся, как мог он не видать этого прежде. С трудом просидел он это дело. Несколько раз он хотел встать и сказать всем, кто был тут: «Полноте, перестаньте, как не стыдно вам делать игрушку из страданий человеческих» — танцору, прокурору и всем этим чиновникам, от Министра до курьера, получающим за это жалованье. Если уж нельзя не отдавать этим людям трудов народа, то пускай бы так, на дом, отдавать им всем каждое 20-е число те миллионы, к которые они стоят, но только бы не делали они этой безобразной гадости издевательства над человеческими страданиями, не развращали бы они этого народа. Ведь вы знаете, что, во 1-х, этот мальчик не виноват, что в таких условиях, как он, все мы были бы в 100 раз хуже; во 2-х, то, что никакой, даже приблизительной справедливости вы не достигаете никогда своими грубыми приемами, в 3-х, что наказания, которым вы их подвергаете, не имеют никакого смысла. Мстить — вы знаете, что не нужно и не хорошо и противно той вере, которую вы будто бы исповедуете. Пресечь возможность нового преступления вы уже никак не достигаете, ссылая их в Сибирь, т. е. в другую местность России; об исправлении же, запирая его в сообщество с ослабшими[?], развращенными людьми, очевидно не может быть речи. Он несколько раз хотел подняться и сказать это, но, во первых, не доставало силы разбить это внешнее благообразие суда, невольно гипнотизировавшее его, во 2-х, он боялся, как бы выходка эта не помешала себе выхлопотать от прокурора разрешение на свидание с Катюшей.135 После этих слов на полях следующего листа рукой Толстого написано другое продолжение: Только что кончилось дело и сделан был перерыв перед началом другого, Нехлюдов вышел в коридор и, узнав, где кабинет председателя, пошел к нему.

Он пересилил себя и решил досидеть еще нынешний день. Следующее за этим дело было дело о сопротивлении властям. Крестьяне, уже давно судившиеся с помещиком о принадлежности им луга, вышли косить на луг, считавшийся прежде ихним, потом перешедший к помещику. Крестьяне отказались сойти с луга и прогнали управляющего и побили рабочих, хотевших помешать им косить. На скамье подсудимых сидели 30 человек домохозяев, виновных в том, что, кормя всех этих чиновников своими трудами с земли, они хотели пользоваться этой землей, тем более, что им сказали, что земля эта по бумаге ихняя. Опять и над этими людьми совершалось тоже издевательство, таже попытка механическим путем достигнуть справедливости. Но, несмотря на очевидность дела, прокурор обвинял возмутительно, с тою же жадностью, и вопросы были поставлены так, что, несмотря на всю борьбу Нехлюдова с присяжными, крестьяне были обвинены и присуждены к тюремному заключению.

Дело кончилось поздно, так что только на другой день Нехлюдов пошел к Председателю. Председатель был в своем кабинете. Председатель принял его стоя, собираясь уже уходить.

— Что вам угодно? — строго спросил Председатель. Он был недоволен настоятельностью, с которой Нехлюдов требовал свидания с ним.

— Я присяжный, фамилия моя Нехлюдов, и мне необходимо видеть подсудимую Маслову, — сказал Нехлюдов, чувствуя, что он совершает что то решительное и потому весь дрожа от волнения.

Председатель был невысокий, смуглый человек с седеющими волосами и бородой и очень выдающейся нижней скулой.

— Для чего вам это нужно? — сказал он резко и потом, как бы желая смягчить, прибавил: — я не могу разрешить вам этого, не зная, для чего вам это нужно.

— Мне нужно это, — весь вспыхнув заговорил Нехлюдов, — для того, что136 В рукописи лист, заключающий в себе продолжение текста после слов: для того, что до слов: это от меня не зависит. утрачен. Поэтому недостающий текст извлекаем из оригинала, с которого списывалась данная рукопись, — из рукописи № 3. я виновник того, что она явилась на скамье подсудимых. Я соблазнил ее и привел к тому преступлению.

— Для чего же вам нужно видеть ее? — поднимая с некоторым беспокойством брови, спросил Председатель.

— Для того, что я хочу жениться на ней, — сказал Нехлюдов, в первый раз тут, в этом разговоре, решив, что он женится на ней.

Председатель долго молчал, поглядывая то на стол, то на Нехлюдова.

— Вы, кажется, тот Нехлюдов, который был в Красном кресте, — сказал Председатель.

— Извините, я не думаю, чтобы это имело связь с моей просьбой.

— Конечно, нет, но ваше желание так необыкновенно и так выходит...

— Что же, могу я получить разрешенье?

— Изволите видеть, это от меня не зависит. Если она присуждена, то теперь находится в ведении гражданской власти, в Бутырском замке. Туда вам и советую обратиться.

— К кому же я должен обратиться?

— К Губернатору или к тюремному начальству, — холодно сказал Председатель, делая движение, показывающее, что аудиенция кончилась.137 Против этого абзаца на полях рукой Толстого написано карандашом: Через 4 недели приговор в окончательной форме.

— Я еще должен заявить, — сказал Неклюдов, — что я не могу продолжать участвовать в сессии.

— Так-с. Почему же вы не можете? Нужно, как вы знаете, представить уважительные причины. И потому вы на суде можете представить их.

— Причины те, что я считаю всякий суд нетолько бесполезным, но и безнравственным.

— Так-с, — слегка улыбаясь, сказал Председатель, как бы показывая этой улыбкой то, что такие заявления знакомы ему и принадлежат к известному ему забавному разряду. — Так-с, но вы, очевидно, понимаете, что я, как председатель суда, не могу согласиться с вами.138 Если вы не явитесь, на вас наложат взыскание. И потому советую вам заявить об этом на суде, и суд, рассмотрев ваше заявление, признает его уважительным или неуважительным и в таком случае наложит на вас взыскание.

— Я заявил и больше никуда не пойду, — сердито проговорил Нехлюдов.

— Мое почтение, — сказал председатель, еще ниже наклоняя голову, очевидно, желая поскорее избавиться от этого странного посетителя.

— Кто это у вас был? — спросил член суда, вслед за выходом Неклюдова входя в кабинет председателя.

— Нехлюдов, знаете, который еще139 во время войны отказался от участия в сражении и перешел в Красный Крест. — Знаю, знаю. Странности разныя. в Красноперском уезде в земстве работал. И представьте, он присяжный, и в числе подсудимых оказалась женщина или девушка, приговоренная в ссылку, которая, как он говорит, была соблазнена им. И он теперь хочет жениться на ней.

— Да не может быть.

— Так он мне сказал. И в каком то странном возбуждении.

— Что то есть, какая то ненормальность в нынешних молодых людях.

— Да он уже не очень молодой.

— Ну уж как надоел, батюшка, ваш прославленный Ивашенков. Он измором берет. Говорит и говорит без конца.

— Их надо просто останавливать, а то ведь настоящие обструкционисты.140 — Да я и останавливал, а то бы мы никогда не кончили.
От председателя Нехлюдов поехал к Губернатору. Губернатора не было дома, он принимал только до двух.

Нехлюдов с своим обычным упорством поехал к Вице-Губернатору, и там ему отказали, он поехал к тюремному начальнику. Тот сказал, что не может без разрешения Губернатора. Губернатор на другое утро сказал, что не может без начальника тюрьмы.

Всем, и тому и другому, Неклюдов говорил, что ему нужно видеть преступницу, потому что он женится на ней.

Его еще, вероятно, долго бы водили, если бы он не вошел вдруг у Губернатора в свое находившее на него иногда бешенство негодования и гордости. Вместо того чтобы просить, он начал кричать на губернатора.

— Да скажите же наконец, к кому нужно обратиться и что нужно делать. Я, кажется, прошу у вас не милости. Не стану просить у вас милости, а прошу, чтобы вы дали мне возможность видеть ту несчастную женщину, которую вы замучали и мучаете. Прошу разрешения исправить то зло, которое вы сделали, прошу наконец того, чтобы вы меня посадили в тюрьму с нею.
— Позвольте вас попросить говорить прилично, а не кричать, — сказалъГубернатор. — Иначе....
— Иначе что? Чем вы хотите испугать меня? Тем, что вы меня выведете? Это вы можете, но я по крайней мере скажу вам votre fait [всё начисто], то, что я не беру жалованья от вас, чтобы служить вам, а вы берете деньги от нас, чтобы служить нам, и потому я имею право требовать от вас, чтобы вы исполняли свою обязанность. Впрочем, если я вас обидел, то прошу вас извинить меня. Выйдешь из терпения.
— Да что вам нужно?
Губернатор притворился обиженным, потом кротким, прощающим, но кончилось тем, что он тотчас послал чиновника провести Нехлюдова в тюрьму для свидания с той особой, которую он желает видеть.

Все эти хлопоты продолжались два дня. Во все эти два дня Нехлюдов, за исключением того времени, которое он проводил в поездках, был дома. Онълежал на диване, ходил от двери первой комнаты к окну второй и думал.

На другой день, в обычный день приема, Нехлюдов поехал в Бутырскую тюрьму. Было воскресенье. Во всех церквах еще шла обедня, и над Москвой стоял тот неприятный, напоминающий о суеверии, невежестве и фарисействе звон различных жертвованных благодетелями колоколов, гул которых заглушает людскую совесть. Весна уже совсем установилась. Было тепло, листья березы, черемухи, тополя уже совсем распустились, и в домах и магазинах выставляли и вытирали окна. Еще было рано. Левая сторона улицы была в тени и прохладна, но по середине поднималась уже пыль от гремящих по мостовой возов и пролеток. Еще слышен был ранний странный крик мужиков с молоком и овощами, приехавшими из деревень; на площадях, засоряя их навозом и сеном, еще стояли воза с сеном и соломой и на Смоленском рынке, мимо которого он проезжал, кишела около палаток густая144 грязная толпа народа с сновавшими между нею продавцами с сапогами и перекинутыми через плечо многими парами выглаженных панталон и жилетов.

У трактиров уже теснились высвободившиеся из своей 6-дневной каторги фабричные — мужчины в глянцовитых поддевках и сапогах и женщины в шелковых ярких платках и пальто с стеклярусом. Городовые с желтыми снурками пистолетов стояли на местах, по бульварам проходили прохожие, и уже сидели няньки с детьми, изредка проезжала коляска или карета.

На Долгоруковской улице Нехлюдову встретились похороны с певчими, священниками в ризах, золотой парчей, факельщиками и колесницей, запряженной лошадьми в черных попонах с ушами, и поездом с прилично заплаканными лицами в первых двух экипажах и равнодушными и даже веселыми лицами в последних линейках.

Вотъ, налѣво завиднѣлись башни острога, вотъ и калитка его сада и изъ за нее рядъ распустившихся уже акацій. Извозщикъ зналъ, гдѣ впускаютъ, и прямо туда подвезъ Нехлюдова — не къ самой тюрьмѣ, а къ повороту, ведущему къ тюрьмѣ. Уже нѣсколько человѣкъ мущинъ и женщинъ, большей частью съ узелками, стояли тутъ на этомъ поворотѣ къ тюрьмѣ, шагахъ въ ста отъ нея. Это былъ какъ [бы] широкій, короткій переулокъ, съ права какія то невысокія деревянныя строенія, слѣва двухъ этажный деревянный дом, принадлежавший тюрьме и с какой то вывеской. Впереди виднелось огромное каменное здание тюрьмы с дверью, ведущей в нее, и часовой, солдат с ружьем стоял в этом переулке шагов за 100 от входа в тюрьму и не пускал посетителей дальше. С правой стороны, против часового, сидел вахтер, очевидно, для наблюдения порядка при впуске. К нему подходили и записывали, кого кто желал видеть. Узнав это, Нехлюдов подошел к нему и назвал Катерину Маслову. Тот записал.

— Почему не пускают еще? — спросил Нехлюдов.

— Обедня идет, — отвечал вахтер. — Вот отойдет обедня, тогда впустят. — Ты куда лезешь, — крикнул он на оборванца в смятой шляпе, который выдвинулся вперед из толпы.

Посетители были, по внешнему виду судя, мещане, мелкие торговцы и их жены, но более всего было оборванцев, которые держали себя очень свободно и весело.

Приехали на хорошей своей лошади студент с девушкой. Студент нес в руках большой узел. Они тоже подошли к вахтеру и спросили, можно ли и как передать милостыню — калачи, которые они привезли заключенным. Это были жених с невестой, купцы, как после узнал Нехлюдов, которые в ознаменование своей радости привезли заключенным калачей.

Нехлюдов закурил у курившего просто одетого человека папироску и разговорился с ним. Это был швейцар из банка, пришедший проведать своего брата, попавшего сюда за подлог. Добродушный человек этот рассказал Нехлюдову всю свою историю и не успел еще досказать ее, как большия двери тюрьмы отворились и из них посыпали дети. Это были дети преступников и тех, которые идут с мужьями в Сибирь. Дети, чисто одетые, в платьицах, рубашечках, пальтецах, картузиках, и девочки, повязанные платочками, расположенные так, что меньшия впереди и сзади по порядку высшия под руководительством начальниц прошли колонкой в дом, бывший с левой стороны. Это был устроенный благотворителями приют для детей преступников.

Только когда дети прошли, вахтер объявил, что теперь можно, часовой посторонился, и все посетители, как будто боясь опоздать, поспешно, а кто и рысью, пустились к двери тюрьмы. Всех было человек 60.

— Куда бежите, поспеете, — говорил вахтер.

Нехлюдов подошел к двери тюрьмы, она отворилась, и солдат, отворивший ее, стал по одному пропускать всходивших. Вслед за оборванцем и впереди того швейцара, с которым он говорил, Нехлюдов вошел в первую дверь. Солдат, стоявший наружу, считая, дотронулся до спины его рукой и сказал: «17-ый». За первой дверью тотчас же была другая. За этой другой дверью стоял еще солдат и начальник и также считали внутри здания, дотрогиваясь рукой и часто хлопая рукой по каждому проходившему. Надо было счетом впустить и счетом выпустить, не оставить посетителя в тюрьме и не выпустить заключенного из тюрьмы.

За дверьми были болышие сени со сводами, и в сенях этих совершенно неожиданно Нехлюдов увидал в нише большое изображение распятия. «Точно люди, устроившие эту тюрьму и стерегущие и мучающие в ней узников, поставили это изображение для того, чтобы ободрить себя напоминанием о том, что не они одни мучали невинных», — подумал он. Он шел вместе с народом, весь дрожа от волнения при мысли о том, что ожидало его. Он и не заметил, как вахтер на дороге спросил: «в мужскую или в женскую?» и пришел туда, куда шло больше посетителей. Пройдя большую комнату, он вслед за другими, отставая от них, вошел в длинную комнату, разделенную на двое проволочными решетками, шедшими от потолка до земли. Решеток было две на расстоянии аршин 2 1/2 одна от другой. Между решетками ходили солдаты. На той стороне решетки были заключенные, по сю сторону посетители. С обеих сторон те и другие стояли прижавшись к решеткам, и во всей комнате стоял гул кричащих голосов. Каждый посетитель ходил, отыскивая того, к кому он пришел, и, прижимаясь к решетке, становился против него. Каждый старался говорить так, чтобы его расслышал его собеседник, но соседи тоже говорили, их голоса мешали слышать, и надо было кричать. Это была арестантская мужская.

Только тут Нехлюдов догадался, что он попал не туда, куда надо.

— Где же женская? — спросил он у ходившего позади народа человека в роде смотрителя.

— Женская другая, от туда ход. Вам разве женскую надо?

— Да, мне женскую.

— Так вы бы там говорили. А теперь нельзя.

— Какже быть. Нельзя ли? Мне очень нужно, — сказал Нехлюдов.

Смотритель покачал головой.

— Нельзя, ведь теперь все заперты здесь по счету.

— Да неужели нельзя? — говорил Нехлюдов, вместе с тем чувствуя некоторое облегчение при мысли о том, что еще не сейчас объяснение, а еще отсрочка. — Да неужели после, когда выпустят, нельзя?

— После никак нельзя. В 12 запирается, и свидания кончаются.

Смотритель посмотрел внимательно на Нехлюдова, как будто взвешивая, насколько он стоит того исключения, которое он намеревался сделать, и, как будто решив, что он стоит этого, сказал:

— Ну, да что с вами делат, пожалуй, как исключенье. Сидоров, — обратился он к красавцу, толстому вахтеру, — проводи вот их в женскую.

— Слушаю-с.

И Нехлюдов, поблагодарив смотрителя, пошел за красавцем Сидоровым. Все было странно Нехлюдову, и страннее всего то, что ему приходилось благодарить и чувствовать себя обязанным перед одним из тех людей, которые делают это ужасное дело, как он думал теперь, запирания людей, как зверей, за решетками.

Вахтер отпер огромную дверь, вывел Нехлюдова опять в сени, где был Христос, сказал тут вахтеру, что один из мужских посетителей перечисляется в женские, и повел его вверх по лестнице, там опять отпер тяжелую дверь и ввел его в такую же комнату, разделенную на трое двумя решетками. Тут было тоже самое, только тут были вместо солдат женщины сторожихи, тоже в мундирных с светлыми пуговицами и погонах кофточках, и тут было меньше заключенных. Тут было их всего 8. Одна старуха, говорившая, очевидно, с сыном, одна цыганка, говорившая с матерью, потом какая то толстая белая девка, говорившая с нарядной девицей, худая женщина с ребенком, две, очевидно, крестьянки и она.

В первую минуту Нехлюдов не увидал ее, потому что ее загораживали говорившия у решетки, она же стояла в стороне у окна.

— Вам кого нужно? — спросил его Вахтер.

— Катерину Маслову, Маслова, — едва мог выговорить Нехлюдов.

— Катерина Маслова, к тебе,— крикнул солдат.

Только тогда Нехлюдов увидал ее фигуру, отделившуюся от окна, подле которого она стояла, загораживаемая цыганкой.

Она подошла к решетке146 и стала вглядываться, очевидно не узнавая. — Чего вам? — сказала она с небрежностью, очевидно ни от чего и не от кого не ожидая ничего хорошего. съ правой стороны цыганки, Нехлюдовъ же былъ съ лѣвой стороны и поспѣшно перешелъ на мѣсто противъ нее. Онъ стоялъ прямо передъ ней и, хотя черезъ двѣ решетки, ясно видѣлъ выраженіе ея лица: оно было оживленное и любопытное.

— Катюша! это я, — проговорил он, не мог договорить того, что хотел, и остановился, стараясь успокоиться.

— Кто же вы то? — сказала она улыбаясь, вглядываясь в него и не узнавая, но, очевидно, довольная тем, что к ней пришел посетитель и хорошо одетый.

— Я, Нехлюдов, Дмитрий Иванович. Катюша!

«Да я делаю то, что должно. Я каюсь», подумал он. И только что он подумал это, как слезы выступили ему на глаза и подступили к горлу. Он не мог больше говорить, схватился руками за решетку и разрыдался.

Лицо ея усталое, безжизненное вдругъ освѣтилось мыслью, глаза загорѣлись, и даже румянецъ, не тотъ румянецъ, красный, яркій, который, бывало, заливалъ ея пухлыя дѣтскія милыя щеки, а слабый румянецъ, чуть пробившись сквозь нездоровую желтизну ея кожи, выступилъ на ея лицо, и она, схватившись руками за рѣшетку, приблизилась къ ней... И очевидно узнала. Но, узнавши, она тотчасъ же немного нахмурилась и отстранилась.

— Катюша! Узнала меня? — повторил он.

— Ну, узнала. Ну так чтож? — сказала она. — Дмитрий Иванович,147 зачем вы приходите? Уйдите вы прочь. И тогда вас просила и теперь прошу. уйдите!

Он не слышал хорошо, что она сказала, рядом кричала цыганка,148 но видел, что она жалеет его. и для того чтобы сказать ей то, что он хотел сказать, надо было кричать.

«Как кричать при всех то, что я имею сказать», — подумал Нехлюдов, и тотчас же ему пришла мысль: «не постыдился тайно делать мерзости, кайся при всех громко», и он громко заговорил:

— Я пришел затем, чтобы просить у тебя прощенья. Катюша, прости меня, я виноват перед тобой. Так виноват, что ничем не могу загладить вину, но всетаки прости меня.

Тут он не мог дальше говорить, разрыдался и остановился.

— Не слыхать, что говорите,149 прокричала она. — Да и нечего говорить. Все переговорено. — прокричала она.150 и отошла от решетки к окну.

Нехлюдов был так взволнован, что не мог ничего больше выговорить и отошел от решетки, стараясь успокоиться.

Смотритель, тот самый, который пустил Нехлюдова в женское отделение, очевидно заинтересованный им,151 прошел мимо, глядя на него. Нехлюдов подал ему записку губернатора. пришел в это отделение и, увидав Нехлюдова не у решетки, спросил его, почему он не говорит с той, с кем ему нужно.

— Мне нельзя сказать то, что я имею сказать, через решетку. Мне нужно многое говорить с нею. А ничего не слышно.152 — Да что же вам, собственно, нужно?
— Я имею намерение жениться на этой женщине.
— Это можно, — сказал смотритель.

Опять смотритель задумался.

— Ну чтож, можно вывести ее сюда на время. Назарова, выведите Маслову наружу. Можете здесь говорить.

Через минуту Катюша в котах и халате вышла своей все таки той же легкой и скромной походкой и, положив руку на руку, стала перед ним153 как всегда, улыбаясь глазами и готовая. опустив глаза.

— Катюша, я пришел за тем, чтобы просить тебя простить, чтобы ты, если тебе не противно, если ты можешь, простить меня.154 Чтобы ты вышла за меня замуж. — Поздно, Дмитрий Иванович. Не гожусь я теперь, не то что вам, никому в жены

— Проведать пришли, — сказала она, как бы не поняв того, что он говорил. — Вот я куда попала. Не ожидали, — прибавила она и улыбнулась.

— Катюша, разве ты не слышишь, что я говорю: я говорю: прости меня и пойди за меня замуж, — повторил он.

Она подняла потухшіе глаза и посмотрѣла на него съ любопытствомъ и безпокойствомъ: что то на мгновеніе зажглось въ ея взглядѣ.

— Вы все глупости говорите, — сказала она, — что ж вы или лучше меня не нашли? Вы лучше деньжонок мне дайте потихоньку. А то ни чаю, ни табаку нет. А я без табаку не могу.

Нехлюдов молча с ужасом смотрел на нее.

— А то тут не заработаешь: вахтера тут плуты, норовят даром, — и она захохотала.

— Катюша, прости меня.155 Она закрыла лицо руками и заплакала. Я чувствую теперь, как я виноват перед тобой.

— Что мне прощать? — сказала она, покраснев и опять опустила голову. — Никто не виноват. Такая уж судьба моя.

И что он ни говорил ей, она только заглядывала на него исподлобья и молчала.

«Она не может простить, — думал Нехлюдов. — И разумеется, слова не могут загладить погубленной жизни. И она знает это, но не хочет сказать мне этого».

А между [тѣмъ] Катюша думала совсѣмъ не о прошедшемъ. Она думала о теперешнемъ, сейчасномъ своемъ положеніи. Она радовалась тому, что Нехлюдовъ, баринъ, пришелъ къ ней, радовалась особенно тому, что для нея сдѣлали исключеніе, вывели. Когда она узнала его, она удивилась и вспомнила свою любовь къ нему, какъ что то нетолько далекое, но такое, что когда то случилось съ какой то другой женщиной, а не съ нею. Воспоминаніе о томъ времени, какъ молнія, мелькнуло въ ея сознаніи, но тотчасъ же исчезло и замѣнилось желаніями настоящаго, a желанія эти были въ томъ, чтобы добыть кофей или чаю, сахару и, если можно, вина, а главное, табаку.

То что он говорил ей о прощении, о том, что он женится на ней, она156 не принимала серьезно, как все те слова, которые она слышала от пьяных гостей. совсем не понимала. Она не вникала в его положение, с тем чтобы понять, чего ему нужно. Она ждала только того, чтобы он кончил, для того чтобы попросить у него денег.

В то время как он говорил ей о том, как он мучался, когда, после войны, вернувшись к тетушкам, узнал, что она отошла от них и была беременна, она157 все думала о своемъ и, чтобы расположить его къ себѣ, подвинулась къ нему и рукавомъ слегка прижалась къ нему въ своемъ халатѣ. Это движеніе ея умилило его. перебила его.

— Все это прошло, и не помню я этаго ничего, — сказала она.

Онъ взялъ ея руку и пожалъ.

— Ты мучалась одна, рожала, а я? Прости, прости меня.

— Что делать? — сказала она, чтобы прекратить скорее бесполезный разговор и подойти к тому, который нужен был.

— И где же ребенок? — робко спросил Нехлюдов, глядя ей в лицо.

— Тогда же помер, — коротко ответила она. — И не помню ничего. Все забыла. А вот что, вы мне теперь дайте денег. Тут все купить можно. А без папироски мне беда.

Нехлюдов отстранился и посмотрел на нее. Она робко улыбнулась, выставляя пустое место между зубов.

— Привычка! — сказала она. — Лучше без еды буду.

— Сейчас, — сказал Нехлюдов, доставая бумажник.

— Это вы при всех смотрителю дайте. Это тогда, когда нас поведут: мои будут, а еще вы потихоньку, вот когда он отойдет, мне дайте. Положите так на лавку, чтоб не видел. Вот, миленький, спасибо.

«Боже мой, — думал Нехлюдов. — Где она? где та Катюша, которую я знал? Ведь это мертвая женщина, это ужасный живой изуродованный труп. И я сделал это».158 Но тем хуже. Нет, она не труп, она должна проснуться.

— Катюша! это я все сделаю, но ты не сказала мне главного. Ты не ответила мне на то, что я хочу жениться на тебе. Пойдешь ли ты за меня?

Она подняла голову и улыбнулась кривою улыбкой, скосив еще больше глаза.

— Да разве это можно?

— Разумеется, можно. Не знаю, захочешь ли ты, но я только затем буду жить, чтобы облегчить твою жизнь, чтоб хоть чем нибудь заплатить за то, что я сделал.

— Чтож, если не смеетесь. Отчего же. Мне говорили, тут одна обвенчалась. А не знаете, когда отправка наша будет?

— Так ты пойдешь?

— Удивительный вы, — сказала она, покачав головой. — Чтож вам так понадобилась такая, как я. — И она опять улыбнулась. — Как же ведь я в Сибирь пойду.

— И я пойду с тобой.

Все ея существо было поглощено желаніемъ куренья и вина. Все, что онъ говорилъ ей, она понимала, но не связывала это съ своимъ и его положеніемъ, не связывала этого съ прошедшимъ.

— Чудно это что то, — сказала она.

Она была безобразна въ своемъ халатѣ, съ этимъ желтымъ цвѣтомъ лица и синевой подъ глазами, главное же, она отталкивала своей душевной мертвенностью, отсутствіемъ всякой духовной жизни. Она казалась полуидіоткой. Но, удивительное дѣло, Нехлюдова это нетолько не отталкивало, но еще больше, какой то особенной новой силой притягивало къ ней. Онъ чувствовалъ, что ему должно разбудить, зажечь, хотя бы согрѣть ее своей любовью. Если даже не согрѣть, то сдѣлать все что можно, чтобы согрѣть и воскресить ее. И любовь его къ ней росла, именно потому, что онъ ничего не желалъ себѣ отъ нея, а желалъ только для нея, желалъ всего себя отдать для нея.

— Я знаю, какая ты, помню тебя, помню твое сердце тогда, когда мы в первый раз виделись у тетушки.

— Что вспоминать, — сказала она, и на щеке ее дрогнуло что то.

— И мне лучше тебя не надо жены, — продолжал Нехлюдов, — не то что лучше не надо, а я не стою тебя.

— Ну, это ваше дело, — сказала она, опять овладев собой, тем же ровным, почти идиотским голосом. — Давайте теперь, — быстро оглянувшись, проговорила она, заметив, что смотритель отошел на другой конец комнаты.

Нехлюдов достал две 3-х рублевые бумажки и положил ей в руку.

— Вот это хорошо, — сказала она, робким воровским жестом пряча бумажки в рукав. — Приходите опять в четверг. Поскорей бы сослали. А то вахтеры здесь такие — пристают.

Скоро после этого к ним подошел смотритель и потребовал Катюшу за решетку. Нехлюдов был минуту в сомнении, как проститься с ней: поцеловаться или пожать только руку. Она стояла перед ним сложив руки и ожидая. Он вспыхнул, она тоже покраснѣла, также, какъ 14 лѣтъ тому назадъ за кустомъ сирени, но стыдъ этотъ былъ совсѣмъ другой, чѣмъ тотъ. Думалось и то, что надо поцѣловать, чтобъ она не думала, что я не хочу, и ставлю ей въ вину ея позоръ. И она думала тоже. Думалось и то, что поцѣлуй можетъ навести на мысль о тѣхъ отношеніяхъ, которыя, несмотря на женитьбу, не должны быть, думалось и то, что совѣстно при всѣхъ этихъ людяхъ. И онъ рѣшилъ, что не надо, и пожалъ ее руку. Рука была таже твердая и пріятная.

— Прощай, Катюша, скоро буду.

Скоро зашумели арестанты, с звоном цепей выходя из за решетки, и посетители стали выходить, и опять вахтера, выпуская, в две руки считали их, чтобы не вышел лишний и не остался в тюрьме.

Прежде чем ехать домой, Нехлюдов пошел к смотрителю и распросил о всех тех формальностях, которые нужно исполнить для того, чтобы жениться на приговоренной. Формальностей оказалось очень много. Нехлюдов записал их все и в тот же день принялся за исполнение их.