ПАМЯТИ И. И. РАЕВСКОГО

Вчера, 26 ноября 1891 года, в 3 часа дня умер всвоем доме, в деревне Бегичевке, Данковского уезда, Рязанскойгубернии, Иван Иванович Раевский.

Он умер на работе среди голодающих, — можносказать, от сверхсильного труда, который он брал на себя. Он умер, отдав жизнь свою народу, который он горячо любил и которому служилвсю свою жизнь.

Но это утверждение могло бы показаться преувеличением, фразой. А тот, о ком я пишу, больше всего в мирененавидел всякое преувеличение и всякую фразу. Он всю жизнь своюделал, а не говорил. Он был христианином, бессознательным христианином. Он никогда не говорил про христианство, продобродетель, про самопожертвование. У него была в высшей степеничерта этой встречающейся в лучших людях pudeur43 [стыдливость] добра. Он как бы боялся испортить свое дело сознанием его.

Да ему и некогда было замечать, потому что непереставая делал христианские дела. Не оканчивалось еще одно, какначиналось другое дело не для себя, а для других: для семьи, длядрузей, для народа, который, — повторяю еще раз, потому что этобыла его характерная черта, — он восторженно любил всю свою жизнь.

Последнее время, которое я провел с ним, эта любовьвыражалась страстною, лихорадочною деятельностью. Все силы своейдуши и могучего организма и всё свое время он отдавал на работу попрокормлению голодающего народа, и умер не только на этой работе, но прямо от этой сверхсильной работы, отдав свою жизнь за друзейсвоих. А такими друзьями его были все русские крестьяне. И это —не красивая фраза, которую говорят обыкновенно о мертвых, анесомненный факт. С утра до вечера он работал с одной этою целью:по прокормлению народа.

Работа его может показаться не трудной и неубийственной: он писал письма, закупал хлеб, сносился с земскими управами, попечителями, нанимал, рассчитывал возчиков хлеба, делал опыты печенья хлеба сразличными суррогатами, помогал нам в устройстве столовых, приглашал людей на помощь, устраивал для них удобства, делалучеты, ездил в земские собрания, уездные и губернские, ездил всобрания попечителей по Данковскому и Епифанскому уездам, принималкрестьян, как попечитель по двум попечительствам, и ездил подругим попечительствам, подбодряя тех, у которых, он знал, дело неидет, и сам лично помогал, как частный человек, тем крестьянам, которые обращались к нему.

Дела эти кажутся не трудными и не убийственными длятех, кому не дорог, не важен успех дела, — но для него это всегдабыл вопрос жизни и смерти. Он видел опасность положения и непереставая работал так, как работают люди из последних сил дляспасения жизни других, не жалея своей жизни. И потому дело егоспорилось и росло, — его энергия заражала других.

— Нет, живые в руки не дадимся, — говорил он, возвращаясь с работы или вставая от письменного стола, у которогопроводил по 8, по 6 часов сряду.

— Не-ет! живые в руки не дадимся, — говорил он, потирая руки, когда ему удавалось устроить какое-нибудь хорошеедело: закупки дешево хлеба, дров, устройства хлебопечения скартофелем, с свекольными отбросами, или закупки льна для раздачиработ бабам.

— Знаю, знаю, — говорил он, — что нехороша этасамоуверенность, но не могу. Как будто чувствую этого врага —голод, который хочет задавить нас, и хочется подбодриться. Живые вруки не дадимся!

Так он работал во всех делах; не умел работатьиначе, как с страстностью. От этого работа кипела у него, и отэтого-то вокруг него люди работали так же энергично, заражаясь от него, — и от этого он заработался до смерти.

Физически он не знал никаких препятствий, и никакиху него не было требований: всё ему было хорошо, ничего для него небыло нужно и всё было возможно. Ему было 56 лет, — стало быть, онбыл старый уже человек, но привычек, требований у него никаких небыло: спать где и когда — ему было всё равно, — на полу, надиване; есть ему было всё хорошо — хлеб с отрубями, каша, щи, чтопопало, — всё ему было хорошо, только насытиться, чтоб голод немешал заниматься делом; ехать он мог по всякой дороге, во всякуюпогоду, в санях ли, в телеге ли.

Так он в последний раз, оторвавшись от дел, которыми был завален дома, поехал за сорок верст в Данков наземское собрание с тем, чтобы вернуться в тот же день, а на другойдень ехать в Тулу по закупке хлеба, но заболел, приехал больной надругой день и свалился, проболел инфлюенцей, как определил доктор, и через шесть дней умер.

Вчера, когда он уже умирал, я, проходя по деревне, сказал мужику, чтоИван Иванович умирает. Мужик ахнул: «Помилуй бог! — сказал он: —что без него делать будем? Воскреситель наш был».

Для мужика он был «воскреситель», а для нас он былтем человеком, одно знание о существовании которого придаетбодрость в жизни и уверенность в том, что мир стоит добром, но незлом: не теми людьми, которые махают на всё рукой и живут какпопало, а такими людьми, каков был Иван Иванович, который всюжизнь боролся со злом, которому борьба эта придавала новые силы икоторый беспрестанно говорил злу: «Живые в руки не дадимся!»

Это был один из самых лучших людей, которых мнеприходилось встречать в моей жизни.

Отношения мои с ним были очень странные (для меня, по крайней мере).

Мне было под 30 лет, ему было с чем-то двадцать, когда мы встретились. Я никогда не был склонен к быстрымсближениям, но этот юноша тогда неотразимо привлек меня к себе, ия искал сближения с ним и сошелся с ним на «ты». В нем было очень много привлекательного: красота, пышущее здоровье, свежесть, молодечество, необыкновенная физическая сила, прекрасное, многостороннее образование. Элегантно говоривший на трехевропейских языках, он блестяще окончил курс кандидатом математического факультета. Но больше всего влекла меня к немунеобыкновенная простота вкусов, отвращение от светскости, любовь кнароду, и главное — нравственная совершенная чистота, теперьредкая между молодыми людьми, а тогда составлявшая еще болеередкое исключение. Я думаю, что он никогда в жизни не был пьян, неучаствовал в кутеже, не говоря уж о других увлечениях, свойственных молодым людям.

Мы тогда сблизились с ним как будто только наинтересах охоты (мы ездили вместе на медвежью охоту) и гимнастики, но в глубине этого сближения, думаю, лежало еще и что-то другое.

Странное дело: сближение это продолжалось недолго. Мы не разошлись, встречались с удовольствием, оба одно времязанимались школой и виделись, хоть и очень редко; а потом как бысовсем потеряли друг друга не из вида, а из сердца. Каюсь: онженился, занимался хозяйством, — и мне думалось, что он очерствел, сделался сухим дельцом, семьянином, что мое увлечение им не имелооснования. Когда мы встречались и он говорил мне о школах, онароде, о своей общественной деятельности, — мне казалось, что онговорит это по старой памяти, но что уже это не интересует его. Мыпочти разошлись и жили так более 30 лет.

И вот надо же было случиться, чтобы теперь, в этутяжелую годину, мы опять сошлись на общем деле и чтобы я увидал, чтоне только он не опустился, не стал эгоистом, но, напротив, сдержалв возрасте близком к старости то, что он только обещал вмолодости.

Тогда было с его стороны лишь смутное, неопределенное стремление к народу, теперь была уже деятельнаялюбовь к народу и служение ему с самоотвержением исамопожертвованием. Он не только не очерствел за эти 30 лет, ноон, откинув все те соблазны молодости, которые мешали его служениюнароду, теперь весь отдался ему.

Он представлял удивительное соединение страстной, восторженной любви к своей семье и, вместе с тем, к народу. Одналюбовь не только не мешала другой, но содействовала ей. Любовь егок детям, к сыновьям выражалась тем, что он научил их любить народ, служить ему, натаскивал их на это.

Никогда не забуду, с какой любовью рассказывал онмне, как посланный им для переписи бедствующих селений сын егопропадал за этой работой до ночи.

Надо было слышать его рассказ об этом, надо быловидеть его лицо во время этого рассказа, чтобы как следует понятьи оценить этого человека.

Лев Толстой.