ЗАКЛЮЧЕНИЕ К ПОСЛЕДНЕМУОТЧЕТУ О ПОМОЩИ ГОЛОДАЮЩИМ

Двухлетнее занятие наше распределением междунуждающимся населением шедших через наши руки пожертвованийбольше, чем что-либо другое, подтвердило наше давнишнее убеждениев том, что главная доля той нужды, лишений и соединенных с нимистраданий и горя, которым мы почти тщетно старались внешнимобразом противодействовать в одном маленьком уголке России, произошла не от каких-либо исключительных, временных, не зависящихот нас, а от самых общих, постоянных и вполне зависящих от наспричин, заключающихся только в антихристианском, не братскомотношении нас, людей образованных, к бедным, чернорабочим, несущимвсегда ту нужду и лишения и связанные с ними страдания и горести, которые только были более, чем обыкновенно, замечены нами в этипоследние два года. Если мы в нынешнем году можем не услыхать пронужду, холод и голод, вымирание замученных работой взрослых инедоедающих старых и малых сотен тысяч людей, то это произойдет неот того, что этого не будет, но от того, что мы не будем видетьэтого, будем забывать про это, будем уверять себя, что этого нет, а если и есть, то это так и должно быть и не может быть иначе.

Но это неправда: этого не только может не быть, ноэтого не должно быть, и этого не будет; и скоро не будет.

Как ни кажется нам хорошо спрятанной наша винаперед рабочим народом, — как ни искусны, давнишни и общеприняты теотговорки, которыми мы оправдываем свою роскошную жизнь средизамученного работой и недоедающего и служащего этой нашей роскоширабочего народа, — свет всё более и более проникаетэти наши отношения к народу, и мы уже скоро окажемся в томпостыдном и опасном положении, в котором находится преступник, когда неожиданный им рассвет застигает его на месте преступления. Ведь если можно было прежде говорить купцу, сбывавшему рабочемународу ненужный, а часто вредный и негодный товар, стараясь взятькак можно больше, или даже хороший и нужный рабочему хлеб, нокупленный по дешевым и продаваемый по дорогим ценам, — что ончестной торговлей служит нуждам народа; или фабриканту ситцев, зеркал, папирос, или заводчику спирта или пива — говорить, что онкормит народ, давая ему заработок; или чиновнику, получающемутысячи жалованья, собираемого из последних грошей народа, —уверять себя, что он служит для блага этого народа, или — что вэти последние года было особенно очевидно в местах, постигнутыхголодом, — если можно было прежде землевладельцу, за бесценок, меньше, чем за хлеб, обрабатывающему свою землю голодными крестьянами, или отдающему эту землю тем же крестьянам задоведенную до последней высоты цену, — говорить, что он, вводя усовершенствованное земледелие, содействует благоденствию сельского населения, — то теперь, когда народ умирает с голода отнедостатка земли среди огромных полей помещиков, засаженных картофелем, продаваемым на спирт или для крахмала, уже нельзяговорить этого. Нельзя уже теперь среди этого вырождающегося отнедостатка пищи и излишка работы, со всех сторон окружающего наснарода, не видеть того, что всякое поглощение нами произведенийработы народа, с одной стороны, лишает его того, что емунеобходимо для его питания, с другой увеличивает его и так ужедоведенную до последней степени напряженность работы. Не говоряуже о безумной роскоши парков, цветников, охот, — всякаяпоглощенная рюмка водки, всякий кусок сахара, масла, мяса есть содной стороны столько-то отнятой пищи от народа и столько-топрибавленного ему труда.

Мы, русские, находимся в этом отношении в самыхвыгодных условиях для того, чтобы ясно видеть наше положение.

Помню, как раз, гораздо прежде голодных летпосетивший меня в деревне молодой, нравственно чуткий, пражскийученый, выйдя зимой из избы сравнительно зажиточного мужика, вкоторую мы входили, и в которой, как и везде, была замученная работою, преждевременно состаревшаяся женщина в лохмотьях, накричавший себе грыжу больной ребенок и, как всегда к весне, привязанный теленок и объягнившаяся овца, и грязь и сырость, и зараженный воздух, и унылый, придавленный жизнью хозяин, — помню, как, выйдя оттуда, мой молодой знакомый начал мне говорить что-то, и вдруг голос его оборвался, и он заплакал. Он в первый раз после нескольких месяцев, проведенных в Москве и Петербурге, где он, проходя по асфальтовым тротуарам мимо роскошных магазинов из одного богатого дома в другой, из одного роскошного музея и библиотеки, дворцов в другие такие же великолепные здания, — в первый раз увидал тех людей, на труде которых стоит вся эта роскошь, и его ужаснуло и поразило это. Ему, в своей богатой и грамотной Чехии, как всякому европейцу, в особенности шведу, швейцарцу, бельгийцу, можно думать, хотя он и будет неправ, что там, где есть относительная свобода, где распространено образование, где каждому дана возможность вступить в ряды образованных, — что роскошь есть только законная награда труда и не губит чужие жизни. Можно забыть как-нибудь про те поколения людей, в копях того угля, на котором сделана большая часть предметов его роскоши, можно забыть, не видя их, тех другой породы людей, которые в колониях вымирают, работая на наши прихоти; но нам, русским, никак нельзя думать так: связь нашей роскоши с страданиями и лишениями людей одной породы с нами народа, — слишком очевидна. Мы не можем не видеть той цены прямо человеческой жизни, которой покупаются у нас наши удобства и роскошь.

Для нас солнце уже взошло, и скрывать очевидное уженельзя. Нельзя уже прятаться за правительство, за необходимость управлять народом, за науки, искусства, необходимые будто бы длянарода, за священные права собственности, за необходимость поддерживать предания и т. п. Солнце взошло, и все эти прозрачныепокровы ничего уже ни от кого не скрывают. Все видят и знают, что люди, которые служат правительству, делают это не для благанарода, который не просит их об этом, а только потому, что имнужно жалованье; и что люди, занимающиеся науками и искусствами, занимаются ими не для просвещения народа, а для гонорара и пенсии; и люди, удерживающие от народа землю и возвышающие на нее цены, делают это не для поддержания каких-либо священных прав, а для увеличениясвоего дохода, нужного им для удовлетворения своих прихотей. Скрываться и лгать уже нельзя.

Перед правящими, богатыми, нерабочими классамитолько два выхода: один — отречься не только от христианства в егоистинном значении, но от всякого подобия его, — отречься отчеловечности, от справедливости и сказать: я владею этими выгодамии преимуществами и, во что бы то ни стало, удержу их. Кто хочет ихотнять у меня, тот будет иметь дело со мной. У меня сила в моихруках: солдаты, виселицы, тюрьмы, кнуты и казни.

Другой выход — в том, чтобы признать свою неправду, перестать лгать, покаяться и не на словах, не грошами, темисамыми, которые с страданиями и болью отняты у народа, прийти напомощь к нему, как это делалось эти два последние года, а в том, чтобы сломать ту искусственную преграду, которая стоит между намии рабочими людьми, не на словах, а на деле признать их своимибратьями, и для этого изменить свою жизнь, отказаться от тех выгоди преимуществ, которые мы имеем, а отказавшись от них, встать вравные условия с народом, и с ним уже вместе достигнуть тех благуправления, науки, цивилизации, которые мы теперь извне, и неспрашиваясь его воли, будто бы хотим передать ему.

Мы стоим на распутьи, и выбор неизбежен.

Первый выход означает обречение себя на постояннуюложь, на постоянный страх того, что ложь эта будет открыта, ивсе-таки сознание того, что неминуемо рано или поздно мы лишимсятого положения, которого мы так упорно держимся.

Второй выход означает добровольное признание ипроведение в жизни того, что мы сами исповедуем, чего требует нашесердце и наш разум, и что рано или поздно, если не нами, тодругими будет исполнено, потому что только в этом отречении властвующих от своей власти — единственный возможный выход из техмук, которыми болеет наше лже-христианское человечество. Выходтолько в отречении от ложного и в признании истинного христианства.

Л. Толстой.

28 октября 1893 года.