НЕОПУБЛИКОВАННОЕ, НЕОТДЕЛАННОЕ И НЕОКОНЧЕННОЕ

А. И. Ершов прислал мне свою книгу: Севастопольския воспоминания артиллерийского офицера, прося прочесть и высказать произведенное этим чтением впечатление. Первое, т. е. прочесть ее, я не мог не сделать. Стоило мне открыть, начать читать — и не мог оторваться до конца, переживая вместе с автором пережитое 35 лет тому. Второе же, высказать произведенное на меня этим чтением впечатление, мне очень хочется, потому что впечатление это очень сильное. — Я сказал, что читая переживал с автором пережитое 35 лет тому назад — пережитое это было и все то, чтó описывает автор, но и то, чтó не описывает автор, но то, чтó всегда интереснее всего во всякой книге, то, чтò само собой передается читателю — душевное состояние221 нестолько того ребенка мальчика офицера (ему 19 лет), который 6 месяцов сам не понимая, зачем, как угорелый мыкался по разным бастионам Севастополя, сколько душевное состояие того тоже еще мальчика офицера, который, вернувшись оттуда, хочет уяснить и описывает свои впечатления, тщетно хочет уяснить смысл того, чтó он там делал. Он был на войне, на настоящей войне. Какая же еще война, если не война то, чтó происходило [в] Крыму в 1854, 5 годах и где были убиты 500 000 людей, т. е. столько, что если их положить рядом, то можно их уложить на 500 верст на пол также часто, как кладут кучи навоза, то их надо разложить на 2000 десятин? Стало быть я был на войне, говорит себе юноша, я совершил тот подвиг, к которому готовился. Все говорят, что подвиг был великий. Меня 100 раз чуть не убили, убили моих товарищей сотни тысяч — все это было. Но где же была та война с подвигами, к которой я готовился? Никаких подвигов не было, а была гадость, гадость, со всех сторон гадость. Но может быть эта гадость-то и есть подвиги. Может быть. Давай попробую описывать гадости, как подвиги, может быть выйдет. Пробую. Люди слушают, читают и говорят, что хорошо. Это самое и надо. Ну и давай описывать. И описывает бедняжка, как бьют людей, и люди лезут туда, где их бьют, как бьют товарищей, а люди не оглядываются на них, не помогают, а только стараются не видеть, a все озабочены чем то другим. Это другое — это славная защитаСевастополя. Но зачем эта защита, когда Севастополь всетаки взяли? Так [1 неразобр.] защищали. Зачем вся эта жестокость и глупость? Но это не надо говорить, надо обходить это, упоминая только в общих чертах. нестолько хочет уяснить сам себе прожитое им, сколько передать все испытанное в таком виде, чтобы одобрение других устранило бы необходимость уяснения. писавшего. Душевное состояние это очень сложное, очень трогательное и очень поучительное. Я испытал его и потому222 более другого могу понять его.

Воспоминания об этом состоянии и было то сильное впечатление, испытанное мною при чтении этой книги, и его то я и попытаюсь высказать.

Одно из самых странных, вместе самых значительных явлений человеческой жизни, явлений, от которых зависит большая доля того зла, от которого страдает человечество, состоит в, назову это, в перекувыркании человеческой природы. Перекувыркание это состоит в том, что человек вместо того, чтобы руководиться в своей практической деятельности, в своих поступках, деятельностью деятельности своей духовной природы, человек, не обдумав прежде, отдается весь известной практической деятельности и, потратив часть своей жизни, духовную деятельность свою устремляет на оправдание этой практической деятельности, и обсудив их под влиянием воспитания, пример жизненного гипнотизма совершает известные поступки. Человек усилиями воспитания натолкнут на книжную, учебную деятельность. Не успев одуматься и потратив лучшие года жизни на заучивание того, что в книгах, он близоруким, безмускульным, с разбитыми нервами, убогим человеком очунается в 30 лет и задает себе вопрос о том, какое высшее призвание человека и какая цена той деятельности, в жертву которой он уже принес себя. Из 1000 таких людей едва ли у одного из таких людей достанет искренности оценить свое положение, остальные же признают то, во имя чего они принесли себя в жертву, бесспорно заслуживающим этих жертв, и вся духовная деятельность их направляется на доказательство того, что они, не выбирая, выбрали то самое, что было нужно. Это явление повторяется во всех проявлениях жизни человеческой. Мальчик воспитывается в понятиях о том, что высшая доблесть — военная, не успеет он очнуться, опомниться, как он уже в красивом мундире, в эполетах; милион солдат, все, встречаясь с ним, вытягиваются и все должны покоряться ему, женщины заглядываются на его мундир, сабля гремит по тротуару. Но к этому еще можно отнестись критически. Но вот выдают рационы золотом, комплектуются батальоны, и полки с музыкой идут в поход, с готовностью ран и смерти. Идут в поход, начинается война, и мальчику отрывают обе ноги. Фельдмаршал навешивает крест, все восхваляют героя, и выдают пенсию. И вот герой задает себе вопрос: хорошо ли быть героем? Ответ несомненен, тем более, если война еще кончается так, как кончилась война 12 и 15 годов, или война Немцев с Французами. Мир усмирен, всему этому обязан он нам. Отечество усилено и прославлено, и всему этому обязаны нам. Даже и если ноги не оторваны или хоть одна или глаз выбит, и человек повязан черным платком. Если даже и ничего не попорчено в человеке, но знак отличия на груди или сабле, то всетаки не может быть сомнения в пользе, разумности всей прошедшей деятельности, и из 10 000 едва ли не все будут направлять всю свою духовную деятельность не на то, чтобы определить свои будущие поступки, а на то, чтобы оправдать прошедшие. Так это было всегда, так это было в Севастопольскую войну, но с некоторой особенностью производили именно то сложное трогательное и очень поучительное душевное состояние, которое испытывал автор воспоминаний и которое испытывал и я, когда читал книгу. Мальчик224 20 лет едва вылупившийся прямо из225 кадетского мундирчика военно-учебного заведения, где все внушало ему, что настоящее, истинное дело есть одно военное — остальное все случайности — мальчик выходит и попадает в Севастополь. Происходит это при Николае Павловиче, когда действительно совестно было быть штатским и ни у какого смельчака не поднималась рука нетолько на Генерала, но на офицера, когда военное сословие было нечто священное. Мальчик, настроенный на то, что высшая доблесть есть доблесть военная, попадает в Севастопольскую бойню. Подвиг с его стороны совершается — он отдает свою жизнь, ставится в условие, где больше шансов быть убитым, чем остаться живым, и чувствует, что он сделал то, чтó должно было с этой стороны. И у него после возвращения его оттуда начинает действовать его духовная сторона — мысль, соображая и то, чтó он сделал, и во имя чего он сделал. И вот тут является именно в Севастопольскую войну целый ряд обстоятельств, которые мешают убедительности доказательств о том, что то, чтó было делано им, этим офицером, и было то самое лучшее, чтó он и должен был делать. Делает возможным сомнение, во 1-х, то, что не искалечен человек, не испорчен безнадежно, ему только 20 лет, и потому не дано вполне таких залогов, при которых нет возврата и надо уже как никак оправдывать заплаченную цену. Во 2-х, особенное свойство самой войны севастопольской — подвигов деятельных никаких не было, да и быть не могло. Никого нельзя было спасать, защищать, никого даже нельзя было наказывать, никого удивлять нельзя было. Все подвиги сводились к тому, чтобы быть пушечным мясом, и если делать что, то делать дурное, т. е. стараться делать вид, что не замечаешь страданий других, не помогать им, вырабатывать в себе холодность к чужим страданиям. И если что и делать, то или посылать людей на смерть, или вызывать их на опасность. В 3-х, единственный мотив всей войны, всей гибели сотен тысяч был Севастополь с флотом. И этот Севастополь был отдан, и флот потоплен, и потому простое неизбежное рассуждение: зачем же было губить столько жизней? невольно приходило в голову. В 4-х, в это самое время умер Николай, и те глухо ходившие толки о неустройстве не только войска, но и всего в России, о ложном величии этого царствования, разоблаченном Севастополем, после смерти Николая стали всеобщим говором, и рассуждение о том, что если не было сил, то не надо было и начинать войны, невольно напрашивалось каждому. —

Мы герои, мы вернулись из ада Севастополя, мы перенесли все эти неслыханные труды и опасности. Это неслыханная, геройская защита. Все это чувствуется, и не хочется отказаться от заплаченной таким риском жизни роли, но вместе с тем ясно, определенно сказать, в чем состояли подвиги, кроме как в том, в чем состоял подвиг всякой артиллерийской лошади, которая стоит в своем месте, не обрывая недоуздка, ничего придумать нельзя было, кроме того, что много убивало других людей и в спину, и в грудь, и в ноги, и в голову, и во все части, и вот в описаниях некоторая натяжка, и как предположение, что зачем это все делалось, это все знают, а я только описываю, как.226 И от этого эта неопределенность и некоторая дорогая черта гуманности в всех и в этом описании Севастопольской войны, черта к сожалению утраченная. И вот от этого эта простота описания и отсутствие в большой степени вранья военного и ложного пафоса в этом, как и в большинстве описаний Севастопольской войны.227 Поразительна судьба войн. Ошибаюсь я или нет, но Севастопольская война положила в русском обществе заметное начало сознанию бессмысленности войн. И пускай война турецкая как будто не считалась с опытом, данным Севастопольской войной.