НЕОПУБЛИКОВАННОЕ, НЕОТДЕЛАННОЕ И НЕОКОНЧЕННОЕ

Мы ехали 2-е сутки.

В вагон входили и выходили едущие на короткия расстояния, но трое ехали уже 2-ю ночь. Это были47 отставной моряк, худой, черный — невысокий человек в хорошем платье, с приятными мягкими приемами, лет 50, молодая некрасивая48 певица дама, скромно, хорошо одетая, с49 очень умным и приятным лицом, и50 бывший профессор химии в одном из военных училищ, среднего роста худощавый человек, с желтым цветом лица, черными блестящими глазами, быстро перебегавшими с предмета на предмет,51 из-под густых бровей, с твердо сложенным ртом и с52 необыкновенно быстрыми нервными движениями и с рано поседевшими густыми и вьющимися жесткими волосами. Этот господин вез с собой девочку 3-х лет и ухаживал за ней, как нянька или мать. И девочка миленькая, очевидно, привыкла к нему, как к няньке или матери, и властвовала над ним. Со всеми пассажирами и кондукторами этот госдодин был как будто груб: так он резко отрывал свои слова, как будто он говорил: что нужно, я вам скажу, сделаю, а в остальном оставьте меня в покое. Не желаю с вами сближаться и не нуждаюсь ни в ком. A вместе с тем мне казалось, что ему мучительно одиночество и что ему нужно говорить с кем нибудь. Он видел, что я понимаю это, и когда глаза наши встречались, что случалось часто, он отворачивался и все таки не вступал ни с кем в разговор. Когда в вагон попала старуха с мешками и не могла успеть внести их, он вдруг выскочил, как будто он хотел ее вытолкать, и схватил ее мешки, испугав ее (она, верно, думала, что он их выкинет), внес их, уложил их ей и, сунув, посадил ее и быстро вернулся на свое место, издав какой-то странный звук, которым он и все время пугал пассажиров, звук похожий или на начатую и оборванную речь или на сдержанный не то смех, не то рыдание. Господин приятный в обращении и с хорошими сафьянными мешочками познакомился уж в начале первого дня с дамой и со мной, и мы ехали как знакомые, нераз услуживая друг другу. И то читали книжки или газеты, а то разговаривали друг с другом и с входящими разговорчивыми пассажирами.53 с которыми и тот и другая легко заводили знакомство. Седой господин сидел все один с своей девочкой наискосок против меня, глядя перед собой и быстро поворачиваясь на каждое входящее лицо и изредка испуская свои странные звуки. Господин с хорошими вещами хотел было заговорить с ним. Дама хотела через девочку сблизиться, но он не давался, обрывал свои речи и отзывал девочку. Только со мной, как с соседом, он вошел в некоторое общение. Я уступил ему свое место. На 2-е сутки путешествия, когда смерклось, кондуктор зажег фонарь, и на большой станции вышло и вошло несколько новых пассажиров. Господин с хорошими вещами и приятная дама пошли пить чай,54 a седой господин залил себе ошибкой очень крепкого чая, которого нельзя было разбавить, и предложил мне. Я выпил два стакана и почувствовал нервное опьянение. Кажется, с господином было тоже. вернулись оживленные и еще более добрые и общительные. Против их лавочки сел55 маленький старичок с реденькой бородкой, весь в морщинах и с крошечными глазками, высокий желтый старик в длинном пальто и бобровом картузе с длинным козырьком.56 прямо надетом на голову. Молодой человек, прикащик, познакомившись с господином с хорошими вещами и с дамой, хотел услужить им и сказал старику, что место это занято.57 Зач.: Старик тотчас же хотел идти прочь, но везде ему говорили, что занято, и он вернулся опять. — Что делать, как нибудь усядемся. В тесноте, да не в обиде. Когда пришел господин с дамой, старичек сказал, что он бы не сел, да негде. Старик, не отвечая, сел, прямо глядя перед собой. Когда вошел господин с хорошими вещами с дамой, прикащик опять обратился к старику:

— Я говорил вам, что занято.

Старик также упорно смотрел перед собой, как будто готовый разразиться чем-то дурным, но господин с хорошими вещами не дал ему времени.

— Сделайте одолжение, — сказал господин с хорошими вещами, — всем место будет; спать еще рано. Побеседуем. И сел с дамой. Старичек сказал, что он только на 3 станции.58 Господин с хорошими вещами попробовал расспросить старика, куда, что, но старик коротко отвечал. Господин с хорошими вещами обратился к соседке и стал продолжать разговор. У них нашелся общий знакомый. Общий знакомый их имел несчастье с женой: он ли, она ли его оставила, но они разошлись, и у них было разводное дело. Я прислушивался к разговору.59 Случилось, что как раз мущина защищал жену, а женщина защищала мужа.

— Да, сколько теперь этих разводов, — сказал господин с хорошими вещами. — У нас в Петербурге это беспрестанно.

— А это все от того, что я и говорила, что женщина была раба совсем, а теперь полураба, — сказала дама.

— В этом я не согласен с вами, — улыбаясь сказал господин с хорошими вещами, как бы о предмете, который уже был разобран им, и, взглянув на старика, сидевшего против и смотревшего на него, спросил, отчего это прежде не было.

— Было и прежде, только меньше, — сказал старик. — По нынешнему времени нельзя этому не быть.

— Отчего же вы думаете? — спросила дама. — Отчего нельзя этому не быть?

— А потому, что60 брака нет настоящего, волю себе дали, сударыня, — сказал старик.

— Как?61 Напротив. Не живут так, a все, и разводные, женятся. — Да разве это брак? — сказал старик. И вдруг оживился и разговорился. — Это видимость одна. Разве это брак? И прежде то, когда в первый раз женились, не было брака, а был один обряд. Оттого и нет согласия между супругами. — Какой же вы разумеете брак? — сказал господин с хорошими вещами. — Брак перед Богом, а не перед людьми. — То есть какже это? — А так, чтобы брак был без плотской любви, человеческий Какую волю?

— Прелесть разводить стали, — сказал старик. — И женются-то не по людски.62 а по собачьи, прости Господи Всякий пупленок уж об любви говорит. По любви и женятся, а не как Бог велит.

Дама даже рассмеялась.

— Да как же без любви?63 — Да так без любви. Без этой самой любви, про которую в романсах описывают.

С этих слов начался оживленный разговор, и я пересел на соседнюю лавочку, чтобы слушать.64 К удивлению моему, и черный господин перевернулся и слушал.

— Да как же, ведь это единственная связь. Напротив, от того, что этого нет, нет настоящей любви между молодыми людьми, а их женят, от этого и выходят дурные браки.

Господин с хорошими вещами не дал отвечать старику и тоже напал на него.

— Так неужели же лучше брак по домострою, когда брачущиеся не видали даже друг друга, не знали, есть ли симпатия, а выходили из-под фаты по воле родителей?

— Да позвольте, — оживленно говорил старик.

Голоса так оживились, что прикащик с другого конца пересел к проходу и перегнулся в темноте к разговаривающим.

— Нет, уж это время прошло... — заговорила дама.

Но господин с хорошими вещами остановил ее:

— Нет, позвольте им выразить свою мысль.

Старик дожидался. Когда затихли, он сказал:

— Вот то-то и беда, сударыня, — сказал он, обращаясь все к даме, — что65 забыли люди, что от браку человеческая душа родится. Кабы собачья душа рожалась, тогда бы и собачью свадьбу можно бы людям делать, а то надо нам как нибудь не по собачьи, а по людски. по любви женятся, а не по закону.

— Да что ж вредного в любви? Ведь это самое высшее чувство.

— Позвольте мне вам доложить так: живу я, примерно, у родителей, возращают они меня. У меня ум ребяческий, ничего я не знаю, а кровь играет, вот я на ту девушку погляжу, на эту, ах, хороша! и эта хороша. И всякие глупости у меня в голове. Ну, что как мне не будет устраху, a мне еще внушение будет от умных людей и в книжках, что это самое хорошее чувство, как у наших у купчиков, у богатеньких, да и у господ (от них то и научились). Я про себя скажу. В родительском доме прислуга тоже. И дьявол сбивает, а пуще товарищи дурные. Ну, да страх есть. Думаешь себе: родители знают, что к худу, что к добру. У меня, Бог дал, родители были богобоязненные. Ну и воздержался. Понял, что это глупость одна и прелесть. Книг я тоже скверных не читал, да и некогда было, все при деле. Так и не повадился, а потом слышу, женить хотят. Тут тоже об любви какой то. Но романсов этих не было. А думаю, как новую жизнь поведу. Вот показали невесту. Мне 19 лет было. Красоты особенной не было, a девица как надобно. 19 лет все хорошо. У кого зубы есть, все сгложет. Ну и принял закон. Так и понимал, что закон Божий принимаю, так и старушка понимала. Ну вот и живем 63-й год женатые. И никаких глупостей не было. Потому66 что любви собачьей не было, а по божьи любили, как Бог велел. — не поважены.

— Ну что же, и не было у вас искушений? — улыбаясь сказала дама.

— Сказать, что не было. Потому закреплено, в сердце у нас закреплено от родителей.67 — Ну а ссоры были? — Ссоры? Были. Да какія же ссоры? Въ нашемъ быту тоже говорятъ, бить надо жену. Это глупость одна, неразуміе. Я ни разу но билъ. Скотину — и ту добромъ возьмешь, а кольми паче человѣка. Богъ миловалъ. А ссоры бывали. А рука моя на ней не была. — Ну какія же ссоры? Ну, разскажите самую большую вашу ссору. Старикъ подумалъ. — Нельзя, чтобъ не разойтись въ семьяхъ. Да вотъ изъ за сына было. Тоже отъ глупости. Ну, назвалъ ее дурой, правда. Тоже потомъ по ея же сдѣлалъ. Мягче, у нихъ сердце материнское. — Ну, и долго продолжалось? — Да какъ за чаемъ это у насъ зашло, подулся я вечеръ, ну а спать пошли, попрощался я съ ней и развязалъ грѣхи. — Нѣтъ, это ужъ когда вы старые были. А въ молодости ссоръ неужели не было? — сказалъ господинъ съ хорошими вещами.

— Ревности неужели не было?

— Ревности? Было, — улыбаясь сказал старик. Было и это, да как не поважены мы с ней, так и ничего.

— Что же, она вас ревновала или вы ее?

— Не запомню.68 Кума у меня была, овдовѣла. Дѣла у нея были. Пошелъ къ ней, да замѣшкался. Чаекъ съ ней попили. Пришелъ домой, а она не въ себѣ. Попрекаетъ меня всѣмъ. И то нехорошо, и это нехорошо Что за чудо, думаю. Что ее укусило? Да и догадался. А у меня и въ умѣ не было. «Ахъ, — говорю — ты глупая. Да у меня и въ умѣ нѣтъ. И ходить къ ней не буду. Пущай къ тебѣ придетъ». Нет. Ну, был раз прикащик у нас щеголь, бабник такой скверный. Молодцы про него сказали мне раз. Ну и запало мне в голову, что как станет он за ней виснуть, глупости какие говорить. И запало мне в голову, что и она чаще на крыльцо выходит. И так скучно мне стало. Я и говорю ей: «покаюсь я тебе: так и так. Смущает меня об тебе нечистый». Вся сгорела она. Эх, думаю, уж и ей не запало ли что в мысль? Думаю, бабочка молодая, изгадится. Так жалко, жалко мне ее стало.

В это время вдруг подле самых разговаривающих раздался громкий звук оборвавшагося смеха или рыданья. Все оглянулись. На ручке кресла сидел седой господин и, впиваясь глазами в расскащика, слушал. Когда на него оглянулись, он быстро встал, повернулся, пошел в свой угол, что-то покопался над девочкой и сейчас же опять вернулся.

Старик продолжал:

— И жаль было прикащика, хороший малый был, рассчел — вот и все. И так и век прожил, не знаю, что за любви эти такие. Все это от романсов, сударыня.

— Да как же от романов, — улыбаясь сказала дама. — Ну, а как проснется любовь, да увлечется. Ну, как бы вы не хватились во время, да (извините меня, я ведь только к слову) жена бы ваша влюбилась да в связь вошла бы?

— Ну так чтож? Разве она бы другая стала, разве убудет что? Ну чтож, скучно, известно. А все же ее жаль. Еще жалче. Помочь надо.

— Ну да разве вы бы могли с ней жить?

— Отчего ж?

— Да она бы не захотела.

— Эх, как не захотеть. Легче мужниных хлебов нету. Закон ведь.

— Да ведь любви бы уж не было.

— Отчего же любви бы не было? Любовь, сударыня, христианская, братская сильнее каменных стен. А что вы изволите говорить, это не любовь, это романсы. А от романсов-то и любви нет.

Опять крикнул что-то черный и остановился. Все помолчали.

Прикащик пошевелился, еще подвинулся и, видимо страстно желая говорить, улыбаясь начал:

— Да-с, вот тоже у нашего молодца такой же скандал один вышел. Тоже рассудить весьма трудно. Тоже попалась такая женщина, что распутевая. И пошла чертить. А малый степенный и с образованием. Сначала с конторщиком, уговаривал он тоже добром. Не унялась. Всякие пакости делала и его деньги стала красть. И бил он ее. Чтож, все хужела. С Евреем свела шашни. Чтож ему делать? Бросил ее совсем. Так и живет холостой, а она слоняется.

— Неправильно, — сказал старик.

В это время пришел кондуктор спрашивать, у кого до Варвина билеты. Старик подозвал кондуктора и отдал билет.

— Скоро Варвино то, голубчик?

— Подходим.

— А неправильно. Терпеть надо, — сказал он, доставая мешок. — Кабы закон понимал, была бы любовь христианская, не прогнал бы, пожалел бы. Прощенья просим.

Он встал, поднял картуз и пошел. Черный господин проводил его глазами и остался на ручке кресла.

Только что старик, завладевший разговором, ушел, поднялся разговор в несколько голосов.

— Старого завета папаша, — сказал прикащик.

— Вот домострой живой, — сказала дама.

— Есть доля правды, — сказал господин с хорошими вещами.69 — Да, рассудил, — резким голосом сказал черный, но так, что нельзя было понять, одобрительно или неодобрительно он говорит. Скорее похоже было, что неодобрительно.

— Ему кажется это просто при той почти животной жизни, дальше которой он не видит, — сказала дама. — Для него не существует еще вся та сложная игра страсти, которая составляет поэзию человеческой жизни.

— Да, но на его стороне выгода та, что вопрос все таки разрешается для него, тогда как для нас, в нашем сложном цивилизованном обществе, он представляется неразрешимым.

— Совсем не неразрешимым, — сказала дама. — Решение в свободе, в признании прав.

Прикащик слушал во все уши и улыбался, желая запомнить для употребления сколько можно больше из умных разговоров.

— Свобода? Какая свобода? — вдруг неожиданно сказал мой сосед. — Как это свобода разрешает вопросы? Позвольте узнать.

Дама как бы испугалась сначала, но потом отвечала:

— Свобода разрешает вопрос тем, что нет насильно навязанных уз.

— Да и без навязанных уз страсть может быть, ревность. Я хочу женщину и другой хочет. Как быть?

— То есть как? Ведь женщина человек. Что она хочет?

— А если она не знает, чего она хочет? Она хочет и того и другого.

— Я вас не понимаю.

Он только крикнул, дернулся и замолчал.

Господин с хорошими вещами вступился, желая разъяснить.

— Они говорят, — сказал он, указывая на даму, — что если бы была свобода, то как женщина, так и мущина, будучи вольны избирать себе по своей симпатии, было бы больше согласия. А в случае ошибки могли бы свободно расходиться. Тогда только и правильнее бы сходились, и не было бы столкновений при исправлении раз сделанных ошибок. Так ли я вас понял? — обратился он к даме.

— А страсти? — А развитые, как он говорит, романсами страсти куда деть?

— Подчинить разсудку.

— Распустить во весь ход паровоз, снять тормаза, а потом сразу остановить?

— Нет, почему же не отказаться добровольно, свободно избрать наилучший выход?70 — Да, тому, у кого в жилах не кровь, а вода — тогда так. А то разжечь себя сперва дали, чтобы половина сгорела, а потом устроиться удобно. Положим, я люблю своего мужа, — сказала дама, — но вижу, что он любит другую. Какже я могу жить с ним? Разве не очевидно, что только одно средство выдти из того ада, в который мы поставлены, — это дать ему свободу. Иначе мы будем страдать оба.71 — И будемъ страдать. Если мы точно любили по собачьи, такъ и будемъ страдать по собачьи, а по человѣчески нельзя, по человѣчески можно только тогда, когда есть любовь человѣческая. И тогда ужъ я отдамъ ее для ея счастья, а самъ не женюсь. А буду при ней жить ея счастьемъ. Да! Тогда можно. Вздоръ! Это не то. А я вамъ разскажу, какъ это есть и бываетъ... Да! — Онъ сѣлъ противъ насъ на мѣсто старика и сталъ разсказывать. — Да чтожъ! А! разскажу про однаго тоже моего пріятеля. Только подробно. Бываетъ вотъ какъ. Онъ женился И я знаю таких супругов. Я вам рассказывала, — обратилась она к господину с хорошими вещами, — про моего шурина. Он любил ее и всетаки отказался для другого. И сам спокоен и счастлив.72 — Отказался, потому что ему все равно было. Он не любил. Да с, рыбам разойтись можно, а людям нельзя. Да с. А вы не слыхали про дело Познышева? — Нет. — Того, что судили в К. суде. — Нет. — Ну вот как у него, тогда как? — В чем же это дело было? — Дело было... — Он сел, оперся локтями на руки и, глядя пристально на меня, именно на меня, стал рассказывать. — Дело ужасное и поучительное. Дело было вот как. Познышев — человек как все, университетский, ученый химик, читал лекции в заведеньи высшем в одном. Человек — ну как все. И... Ну вот был Познышев человек как все и воспитан как все. Ну и же женился

— Он никогда не любил, — резко сказал мой сосед.

— Нет, почему же. Вот я знаю, товарищ мне...

И господин с хорошими вещами рассказал, как его знакомый, узнав о неверности жены, вызвал на дуэль того, ранил, а потом развелся и женился, и тот женился на его жене и живут прекрасно.73 — Значит, он и не любил никогда своей жены, и собачьей любовью не любил. Кабы любил, он бы не отдал, не мог отдать. Победить эту собачью любовь ничем нельзя... А? — Он вскрикнул. — Только одной настоящей любовью. Как старик говорил. Тогда не разойдешься по добру — по здорову. Нельзя. А кто разошелся, тот и сначала сошелся — так даже и по вашему — скверно, даже ниже романсов.

— Гм! это не любовь даже. Это удобство. Так холостяки живут не любя.

— Почему же не любовь? — сказала дама.

— А потому, что если есть любовь, какже разойтись, уступить другому? Рыбам разойтись можно, молоки и икру класть, одной другой не мешать, а животные не расходятся так легко.74 а убивают друг друга.

— Да зачем же говорить про животных, когда мы говорим про людей?

— Про людей... Люди тоже не расходятся. Про людей!75 Так людям не свойственно — нынче сойтись, а завтра разойтись. Если уж про людей говорить, как людям свойственно, то человеку свойственно отдать все другому, a себе ничего не взять, А то то и дело, что мы выставляем принцип, а потом не держимся его. Если любовь, любовь к одной женщине, — великое, высокое чувство — романсы, так какже я отдам другому ту женщину, которую я люблю? Во имя чего? Нельзя отдать, если есть эта любовь.76 животная (романсы). А если могу отдать и быть доволен с другою, то и любви ее этой нет, а есть самое низкое рыбье свойство.

— A человек что сделает, по вашему? — спросила дама.

— Человек настоящий, как я понимаю, сделает нечто особенное, да не о нем речь. Речь о человеке нашего общества, верящего в высоту чувства любви и любящего. Если такой человек не рыба, он не разойдется77 а умрет или убьет. и не отдаст. Нет того, во имя чего отдать.78 А если может отдать, так не по рассудку, а потому, что есть выше чувство. Есть рыбы — все рыбы, есть животные, есть иногда и люди, только редко.

— Почему же не может человек, любя, отдать?

— А оттого что нельзя. Это хорошо рассуждать, что делать, когда крушение будет, а как начнется крушение, того не сделаешь. Вы слышали, верно, дело разбиралось в К. суде — Позднышева, — сказал он оглядываясь, как будто вошел кто-то.

Никто из нас не слыхал про Позднышева.

— Не слыхали, так я вам скажу: убил79 ножом, кинжалом, выпустил кишки жене, жену, потому что любил ее. И не мог не сделать этого.80 — Да отчего же? — А оттого что не мог иначе сделать человек, когда он вышел. из состояния рыбы, дошел до животного — любит, а не дошел до человека.

— Ну уж это я не понимаю.81 — Вы не понимаете, а я понимаю, потому что моя фамилия Познышев, я самый и убил ее. — Он вскрикнул. — Да с. Меня оправдали, a дело все осталось как было. И если человек любит, то убьет. Извините, не буду стеснять вас больше. И он ушел на свое место. Все затихли, перевели разговор на другое. Дама с господином потом стали шептаться. Я сел на свое место рядом с ним.

— Женился Позднышев как все. Работал в университете, работал потом, добился своего. Потом заговорило это чувство. Встретились. Она молода, красива, очень красива,82 купеческая дочка, богатая с состояньицем, в пансионе была, не доучилась. Локоны, платьицы модные, хорошенькая, глупенькая, добренькая, главное — хорошенькая. Чтож, думает, разве я не человек? Кроме моей химии, есть там еще эти радости, красота, любовь.83 (собачья любовь) Чтож, я так и буду глазами хлопать, пока другие разберут, да и года пройдут? Нет, дудки, и моя денежка не щербатая. Взял, женился. Все проделал как надо. Всю собачью свадьбу. Он домострой? При домострое, когда женили по воле родителей, и не видали невесты, и романсов не было, тогда и перины, и белье, и платья, и смотрины — все чисто и честно. Но у нас, когда в душе-то у всех, кто участвует в свадьбе, одна собачья свадьба, когда и в таинство-то не верят (он ученый, стало-быть, не ве верит , тогда все эти постели, белье, халат, туалеты, капоты, шоколады — ведь это просто пакость. Ну, проделал всю эту пакость, женился и узнал, что кроме химии еще вон какие приятные штучки есть. И понравилось, очень понравилось. Пойдет, работает, вернется, а дома, вместо пыли, скуки, прелесть, грация, изящество, красота, наслаждение.84 — Да что же, это не любовь, — сказала дама. Черный вздрогнул от досады, но даже и не оглянулся на даму, а все время обращался только к господину с хорошими вещами. — Не любовь? Каждому кажется, что его любовь — любовь, поэзия, а чужая — так себе, собачья. Так и им казалось. Я так описываю, а у него так в душе такие романсы распевались, не хуже других. Только я то знаю, что под этими романсами было. Ну, так и жил, блаженствовал. Думает: Чего лучше? Какъ, думаетъ, я давно не догадался? Такъ и думалъ, что кромѣ этихъ всѣхъ удовольствій ничего не будетъ. Анъ съ первыхъ же недѣль явилось новенькое и совсѣмъ неожиданное. Явились слезы, досады, требованія чего то для себя такого, что не сходилось [съ] тѣмъ, что нужно было для него. Случилось, какъ это всегда случается, что то подобное тому, что вы бы испытали, если бы вы завели себѣ удобство — кресло у камина, чтобъ отдыхать, и вдругъ кресло поворачивается кверху ножками и заявляетъ свои желанія — какія? — поиграть, отдохнуть. Вы удивляетесь, какъ можетъ кресло чего то для себя желать. Ведь оно — кресло. Вы поворачиваете кресло, хотите сѣсть, а оно опять свое. Вотъ тоже со всѣми бываетъ. И начинается разладъ, ссоры. Да какія ссоры! Такія, какія бываютъ между людьми, которые совсѣмъ не понимаютъ, не хотятъ понимать требованій жизни другъ друга. И эти ссоры озадачиваютъ: какъ такъ? Была такая сильная любовь 6 часовъ тому назадъ, и вдругъ ничего не осталось — кресло было мягкое, покойное, и вдругъ торчатъ одни рожны. Не можетъ же быть, чтобъ была такая сильная любовь, и ничего не осталось, хоть кусочка. Хвать-похвать, ничего нѣтъ, ни капельки. Совсѣмъ чужой озлобленный человѣкъ, и начинается потасовка. Вѣдь это секретъ, который всѣ другъ отъ друга скрываютъ, но всѣ знаютъ. Начинаются ссоры, злоба, какъ между звѣрями, и тѣмъ сильнѣе, чѣмъ сильнѣе было то, что называется любовь. Такія злобы, которыя доводятъ до искренняго желанія смерти себя и ея, его и себя. Такъ и идетъ, пока опять обманъ страсти не заслонитъ. Такъ шло. А кромѣ того явилось и еще неожиданное обстоятельство, а именно то, что онъ, устроивъ себѣ удовольствіе, не разсчиталъ, что охотниковъ на эти удовольствія очень много, да еще такихъ умныхъ людей, которые нетолько знаютъ, что иногда очень пріятно жить съ женщиной, но знаютъ еще и то, что для этаго не нужно всѣхъ этихъ хлопотъ и непріятностей, связанныхъ съ женатой жизнью. А что гораздо пріятнѣе и безъ хлопотъ собирать сливочки съ того подоя, который другіе устроятъ. Жена была прекрасивая, знаете, съ вызывающей замѣтной красотой. Ну и замѣтили тѣ-то, болѣе умные. Вотъ одинъ изъ этихъ болѣе умныхъ и взялся за дѣло. А! Да. Ну вотъ тутъ и начинаются всѣ эти вопросы, какъ разойтись по согласію, по свободѣ. Какъ разойтись такъ по свободѣ, что вотъ имъ — онъ указал на прикащика — понадобилась ваша вот эта рука, так чтож, — очень просто. Чем стесняться, пускай он возьмет мою руку да и пойдет. У него будет три руки, а у меня одна. И я спокойно так и отдам. Вот и началось это, что по вашему так просто решается. Главная трудность просто то решать та, что никогда вопроса не ставится. А чорт его знает, хочет моя жена обмануть меня, обманула ли уж давно или вот только приладилась сегодня обмануть? Это никто не знает — ни муж, ни жена, ни тот, кто чужую жену караулит. Он говорит: «авось, нынче подвинется дело». У него это делом называется. А жена говорит себе: «какие-то странные чувства и хорошия, как люблю», а кого, сама не знает. А муж думает: «нет, это мне показалось»; а через минуту думает: «это удивительно, что я не видал, что у них уж все кончено». А через минуту думает: «а может быть, и нет. Надо не думать». И начинает заниматься тем, чтобы не думать о белом медведе. Приятное занятие. Кто не испытал, тот приятности этой понять не может.

Вот это то и началось. И пошло, и пошло, и пошло. Так шло 2 года. Оказалось, что удовольствие то — удовольствие, и приятности и удобств много, но и жестко. Ух, жестко!85 незаметных, невидных, невыразимых страданий много.

— Она была женщина без образованья, — сказала дама.

Опять он рассердился на даму и, не глядя на нее, отвечал господину с хорошими вещами:

— Образованья она была того самого, при котором женщины про себя говорят: женщина образованная. Ведь если женщина по английски говорит, она про всех тех, которые не говорят, говорит — необразованные, а если она, помилуй Бог, про естественный подбор знает, тогда все необразованы. Она знала про подбор. Он развивал ее, давал ей читать, сам читал с ней. Она читала, поднимала вопросы, особенно в присутствии тех умных, которые ее караулили. Это все было, но это была все ложь. Он знал, зачем он ее взял, — развития ему ее никакого не нужно было. А так уж заведено так, для приличия развивал. И она знала, что она, и зачем она нужна, и в чем ее сила, и так только делала вид, что ее что-нибудь интересует. Интересовало ее (У!), бедняжку, одни ее лицо, и тело, и его покровы, и дети. Был ребенок. Ну чтож, ребенок тоже очень красиво: и колыбель, и ванночка, и платьицы — все занимало, но и в детской кокетничала очень хорошо. Так что нельзя разобрать было, что она моет, чтобы вымыть, или чтобы локти свои белые показать, и ласкает, что чтобы приласкать или рядом свою голову с головкой ребенка поставить.

Так шло, шло и дошло, что что-то как будто случилось.

Да и случилось так, что нельзя было знать, случилось или не случилось. Для мужа осталось не то что тайной (кабы тайна, лучше бы), а то все тот же белый медведь, про которого надо не думать, чтобы не разорвалось сердце.

— Да чтож случилось?

— А вот что: было дело на даче. У! (Я там же жил). Жил с ними рядом художник. Милый такой мальчик, один из тех, что поумнее, те, которые и без женитьбы устраиваются, лет 28, хорошенький, белый, глазки блестящие, голубые, губки красненькия, усики с рыжинкой. Ну, чего же еще? Писал он все какие то деревья с желтыми листьями и все с места на место ходил с своим мольбертом в шляпе и пледе. И познакомился с ними и бывал.86 И вот тут в голову засела эта забота: что между ними? Были, казалось ему, все признаки — очень уж она проста и спокойна с ним, не дорожит нисколько его присутствием, a вместе с тем, так или иначе, а все вместе. Тоже развивал, что то читал. Тут — он мне говорил — он мучался ужасно. Признаться не то что ей, себе страшно, потому что признаться Все та же началась эта паутина, которая стала обматывать его со всѣхъ сторонъ и въ которой онъ все больше и больше путался. Все тоненькія ниточки, совѣстно ихъ разрывать — за что? Но одна за другой, одна за другой, и не успѣлъ оглянуться, какъ ужъ онъ весь запутанъ по рукамъ, по ногамъ. Она любитъ живопись, еще въ пансіонѣ оказывала способности, но не было руководителя. Начинала нѣсколько разъ, но тутъ какъ не воспользоваться такимъ удивительнымъ случаемъ? Знаменитость, и такой любезный, услужливый, и такая простота. Никакихъ интересовъ нѣтъ, очевидно, между ними, кромѣ высокаго искусства. Ахъ, какая прелесть это пятнышко, какъ свѣжо. Покажетъ мужъ признакъ ревности, чуть выпуститъ когти, сейчасъ же оскорбленная невинность, намеки на то, чего и въ мысляхъ не было. «Только вызываетъ дурныя мысли». И спрячетъ опять ревность. А она есть. Простота отношеній удивительная, ровность, веселость, шутливость. Присутствіе мужа ни на волосъ не измѣняетъ простоты тона. И мужъ принимаетъ этотъ же тонъ, а въ душѣ адъ. Разъяснить дѣло нельзя, не выдавъ себя. Начать разъяснять хоть съ ней — значитъ снять запоры съ звѣрскаго чувства. А не разъяснить вопросъ — еще ужаснѣе. Главное дѣло, вѣдь самое ужасное въ этихъ случаяхъ то, что онъ видѣлъ, что то самое, что она для него — услада нѣкоторыхъ минутъ жизни, то самое она должна еще въ большей степени быть для другихъ. И то самое, что онъ для нея, для нея въ сто разъ больше должны быть другіе и по новизнѣ и просто по внѣшности.87 Он некрасив был. Тут он мне рассказывал, да, он мне рассказывал, в чем была ужасная вещь. По здравому смыслу ей надо предпочесть того. Внутренних преград ведь никаких муж ни за собой не знает, ни за ней. Стало-быть, ей надо это сделать, если она будет не дура. Одна помеха — это огласка, худая слава, неприятности, стало-быть, она должна сделать так, чтоб никто не узнал. А если она так станет делать или уже сделала, то я не узнаю.

Но нет, она не сделала, а между тем она уже все лето была в связи с художником. И88 только такой слепой, зажмуривающий глаза именно когда надо смотреть, мог не видеть этого. если тонко разбирать, то он знал это, несомненно знал,89 но не признавался себе. не так знал, как знают то, на что имеют внешния доказательства, но как знал свои ощущения — несомненно, но не видно. Знаю я один характерный эпизод из их жизни за это время. Ведь чтобы понятно было последующее, надо дать понятие об их чувствах.

Один раз она поехала в город. Нужны оказались те вещи, которые, вы знаете, всегда нужны дамам, до зарезу нужны. Он, художник, должен был особенные деревца на пруду дописывать.90 Были еще такие обстоятельства, которые вызвали его подозрение. Прошло часа три, ей бы надо вернуться. Нету. Она поехала. Очень спешила. Очень хороша была собой, он говорил. И она раза два между разговора упомянула, что ей скучно делать поручение художника в городе, давая понимать, что он на даче.

Вдруг на него нашло сознание, что все кончено. Она изменила. Он пошел к художнику; его сожитель сказал, что он в ночь уехал в город.91 Как решить? Случайно или нет? Есть связь, нет? Тут вспомнились ему поездки в город частые, в пыль, без достаточных предлогов.92 Он говорил мне, что страдал так, как не верил, чтоб мог страдать человек. Он страдал потому, что не позволял себе верить. Еслиб он поверил, он бы... Ну, да и тут с ним раз чуть не сделалось страшное. Он сам уехал в город. Поехал, и вдруг ему пришло в голову, что он там с нею. Он только вошел в городскую квартиру, сел, и вдруг на него нашел ужас. Она с ним. Она одна, ночь. Она пустит его к себе. Ай! Ай! Она моя, и он возьмет ее. Ай! Ай! животное заговорило. Я вскочил. Да, вскочил и побежал. Взял извощика: «Пошел на дачу прямо». К двум часам я приехал. Прошел на цыпочках через сад и, прежде чем войти в комнату жены, пошел к себе и взял ривольвер, вышел, но потом вернулся и положил ривольвер и взял кинжал со стены. И даже решил, что надо кривизной кверху, чтобы снизу пороть живот, кишки чтоб вышли. Вот оно как у него выходило по здравому рассудку. Он вошел к ней. Она была одна и спала. Она ахнула, увидав его. В первую минуту ему жалко было, что не пришлось дать ходу тому животному, но потом проснулось другое. Оно все одно — это только два конца его. Романсы и убийство. Да с!Это было перед отъездом с дачи, и он переехал на зиму, ничего не узнав, любила ли она. — Да что же, была ли неверность? — спросила дама. Он вскрикнул. — А это я впоследствии буду иметь честь вам доложить, — сказал он ибыстро встал, пошел к своей девочке и, вернувшись, продолжал:— Вот так то радостно они

Стало быть, все уже было. Она уже сделала так, как ей по здравому рассудку следовало сделать.93 А коли ты делала по здравому рассудку, так и я же сделаю (У!) по тому же рассудку: брошу и уеду. Куда? Только то, что ему приказывал рассудок, было так страшно, что он Он не мог усидеть дома и поехал в город. И не просто поехал, а взял ривольвер, чтоб убить ее и его.

Это страшное рѣшеніе пришло ему какъ самое естественное. Но вышло совсѣмъ другое. Они встрѣтились на дорогѣ. Онъ увидалъ ее еще издалека. Она возвращалась домой свѣжая, веселая, довольная. И въ первую минуту встрѣчи онъ увидалъ на ней то сіяніе счастья, которое было для него всегда главнымъ внутреннимъ доказательствомъ ея измѣны. Когда она увидала его, она улыбнулась, ему показалось — насмѣшливо (надъ нимъ смѣется и съ нимъ), но сейчасъ же выразила безпокойство.

— Что с тобой. Куда ты?

Он хотел солгать, но не мог. Он сел к ней в пролетку и раздавил картины, которые она везла. Это рассердило ее. Как будто она имела еще право сердиться.

— Что с тобой? Что ты как шальной?

— Я не могу так больше.

Они вышли и пешком пошли до дома.

— Я измучался.

— Ах, это Леонид Николаевич? Полно, как тебе не совестно.

И началось. В губах радостная игра улыбки, которую не в силах сдержать. И насмешки и не уверения, она не хотела спуститься до уверений. Как можно думать и мучаться таким вздором? Так все хорошо. Зачем портить жизнь?

— Ну, если тебя мучает, я не буду видеть его. Хоть это глупо, унизительно для меня. Но как хочешь, мне дороже всего ты, твое спокойствие.

А она уже изменилаему и хотела продолжать изменять. Но он поверил ей, и никогда она так прекрасна не казалась ему. Никогда он так страстно не любил ее. его. Он в первый раз, взяв пистолет, дал ход зверскому чувству, и усилилось другое зверское чувство. Оно одно, только с другого конца.

Этот эпизод кончился. Художника она явно не видала больше, да он уехал. И жизнь пошла как будто лучше. Но все тоже карауленье друг друга.95 таже сладость, и после мука, и теже примиренья. Но год прошел хорошо, ревности и поводов к ней не было. Только были ссоры и теже иногда отчаяние у него, раскаяние, зачем он навязал себе на шею эту муку, попытки избавиться и сознание, что погублена жизнь, надо тянуть до конца, и теже примирения и сближения. Но внутренней связи никакой. Каждый смотрел на другого как на существо, которое ему нужно, на которое он имел права, но которое своих прав не имеет.

Жили они еще год. Но тут наступил тот самый экзамен, на котором ему надо было показать, как вы изволите говорить, что как легко по здравому рассудку, по свободе разойтись, чтоб никому не было хуже, a всем было лучше. Как можно приятнее и лучше.

Вот так-то и шло дело еще96 2 года. год. Родился еще ребенок. Увеличивались и привычка, и прелесть женатой жизни, и страдания. И кажется, непропорционально. Если бы тогда вы видели его, вы бы не сказали, что он несчастен, он сам бы не сказал этого про себя. Как человек с началом губительной болезни узнает весь ужас своего положения после, когда болезнь разразилась. То, что его мучало больше всего, про то-то и нельзя было говорить, особенно с самым близким человеком, с женою. Он после уже говорил мне, что мучение увеличивалось тем, что он не знал, его ли этот последний ребенок или того белого художника, который писал на пруду деревья; то он был уверен, что да, то был уверен, что нет. Бедствовал он ужасно. А отчего бедствовал? Оттого, что его супруга была для него только, только сладкий, вкусный кусок, который он ел, и чем слаще был кусок, тем яснее ему было, что непременно этот сладкий кусок хотят съесть и съели отчасти или рано или поздно съедят другие. Ездили они заграницу. Все будто бы она развивалась. А собственно одно и у ней было. Она знала, что она сладкий кусок, и надо увеличивать, поддерживать и сохранять его сладость. Так и делала.97 — Вы такъ хорошо разсказываете, — сказалъ Господинъ съ хорошими вещами. — У! хорошо? — Да. Мнѣ, чтобы живѣй представить себѣ весь романъ, хотѣлось бы очеркъ ея характера. — Да, — подтвердила дама. — Ея характера? У! — Онъ помолчалъ. — Это была прелестная женщина, не одной внѣшностью. Нѣтъ, человѣкъ она была хорошій, мягкій, добрый, не пылкая, напротивъ, скорѣе холодная, но добрая, съ [I неразобр.], что она хотела быть всегда лучше в смысле доброты. И наивная и лживая до невозможности. Не всегда лживая, но когда нужно, она так лгала удивительно. А добрая, очень добрая, и жалкая (У!) жалкий зверок. Откуда ей было быть другой? Что ж, это особенная была натура, мелкая, ничтожная? Нисколько. Это был зверь, как зверь, хороший зверок, ласковый, хитрый, красивый и умный.98 Говорят, что женщины дурные. Неправда, прекрасные зверки. Только неученые, прежде были ученые, а теперь неученые. — Чтож, женщины — не люди? — сказала дама. — Да и мущины такие же зверки. И он, этот господин, был такой же зверь.

Ну вот-с, продолжали они жить примерными супругами. И вот случилось, поехали они на лето в деревню к его брату, совсем в другой стороне, где была дача. Он начал заниматься агрономией. Было дело в середине лета.99 Я тоже был у него. Он целые дни проводил в питомнике, прививал. И он был спокойнее. У ней были знакомые соседки: женщина врач — славный человек — тоже о свободе толковала. Приходит он раз домой из сада за забытыми черенками, — он прививал, — и видит, она идет домой.

— Откуда ты?

— Я гуляла?

— Гуляла?

Смотритъ, сіяетъ ея лицо. Такъ сіяетъ, какъ сіяетъ только отъ любви, отъ100 собачьей. Он тут зверской. Вернулся он домой, нашел докториху, слово за слово, и рассказала она ему, что неделю тому назад приехал художник и живет у священника. Пришла обедать. Хочет удержать сиянье и не может. Так хороша, как никогда не была. Моя она,101 мой сладкий кусок, а не я причиной этого сиянья, а он. Не стал ничего говорить и тоже, как зверь, как тигр, скрыл все и только проще, естественнее был. И так и оставил. Моя, но не моя, еще слаще она показалась ему. Не моя, но моя. Он что больше любил, то больше ненавидел. И ненависть перерастать стала. Он жил и стерег. Художник не показывался.102 Но оказалась любовь к грибам. Она пошла с девушкой Что онъ перестрадалъ! Онъ ничего не зналъ, но видѣлъ, что она знаетъ, что онъ тутъ, и видитъ его. Упомянуть его имя онъ не могъ. Такъ прошла недѣля. Онъ объявилъ, что ѣдетъ въ городъ на сутки, и уѣхалъ. И, разумѣется, отослалъ лошадей и вернулся домой вечеромъ, ночью и видѣлъ самъ, какъ онъ бокомъ, оглядывая[сь], подошелъ къ балконной двери, поколебался и быстро шмыгнулъ. Нѣтъ, ножъ садовый не хорошъ. Я вбѣжалъ къ себѣ, у меня былъ кинжалъ. Да. Я не помню, какъ я вбѣжалъ. Да, мою, мою жену, мою! Онъ выскочилъ въ окно. На ней была одна рубашка, она подняла обнаженныя руки и сѣла на постели. Да! Какъ же, отдамъ я свое! Я подбѣжалъ и воткнулъ кинжалъ съ низу и потянулъ кверху. Она упала, схватила за руку меня. Я вырвалъ кинжалъ руками. Кровь хлынула. Мнѣ мерзко стало отъ крови ея.

— Гадина, пропади, — и я103 схватил подсвечник, швырнул ей в лицо кулаком ударил ее по лицу и вышел к горничной и к слуге.

— Подите, скажите уряднику. Я убил жену.

Я сел у себя и выкурил папироску. Докториха пришла.

— Подите к ней.

— Зачем?

— Подите.

— Умрет?

— Да.

Что-то дрогнуло во мне. «Ну, и лучше». Я подошел к двери. Открыл. Она лежит, изуродованное лицо, и распухла, и посинела щека и глаз. Боже мой! Что я сделал. Я только что, сам не зная зачем, хотел упасть на колени, просить чего-то. У! Она поманила.

— Прости меня, прости, — сказала она.

Я молчал.

— Я не могла, я не знала. Я гадкая, но я не виновата, право, не виновата. Прости. Но неужели я умру? Неужели нельзя помочь? Я бы жила хорошо... Я бы... искупила.

Откуда она взяла эти слова? Но ничего нельзя было сделать. Она умерла, меня судили. Я Позднышев. И оправдали, скоты. Так вот что. Вот и перенесите. А что старик врет.

— Да ведь старик это самое и говорит, — робко сказал господин с хорошими вещами.

— Старикъ! У! Да, онъ это и говоритъ, и я это говорю. Только на ея одрѣ я полюбилъ. Какъ полюбилъ! Боже мой, какъ полюбилъ!

Он зарыдал.

— Да не она виновата. Будь она жива, я бы любилъ не ея тѣло и лицо, а любилъ бы ее и все простилъ бы. Да если бы я любилъ, и нечего бы прощать было.

На слѣдующей станціи онъ вышелъ. Дѣвочка, которая была съ нимъ, была та ея дочь, про которую онъ не зналъ, онъ ли былъ ея отецъ.