* [ВАРИАНТЫ К «СМЕРТИ ИВАНА ИЛЬИЧА».]

*№ 1.

Я узнал о смерти Ивана Ильича в суде.87 Вчера уходя из дома я прочел в газетах мы получили известие в суде. В перерыве заседания по скучнейшему делу Мальвинских мы сошлись в кабинете Ивана Егоровича Шебек. Наш товарищ открыл газету и перебил наш разговор.

— Господа: Иван Ильич умер.88 Что вы?

— Неужели?

— Вот читайте.

И я прочел: Прасковья Федоровна Головина с душевным прискорбьем извтьщает родных и знакомых, что 4-го Февраля скончался её муж член Московской судебной Палаты Иван Ильич 89 Зач.: Люблин Головин. Вынос тела< будет>.... и т. д.

90 Умер таки, подумал я. А жалко. Иван Ильич был наш товарищ и хороший знакомый.91 был в Петербурге, а с приезда в Москву я давно уж не был у него. Я вспомнил его страдающее лицо и вопросительные глаза в последние два посещения его. Он давно болел92 почти год всю зиму. Вспоминал я его жену, детей. Как то они будут? Кажется у него кроме службы ничего не было. Он тотчас же стал думать: Куда прежде куда после ехать и когда побывать у вдовы. и было соображение о том, что Винников, вероятно, займет его место. Алексеев на место Винникова, и я могу получить место Алексеева, что составит для меня 800 р. прибавки кроме канцелярии.

— Так умер. А я так и не был у него с приезда. Все собирался.

— Что было у него состояние?

— Кажется, ничего. Жалко. Надо будет заехать. Они где жили?

— На Пресне дом Беловой — знаете, как, проедете мост.....

И мы поговорили еще кое о чем и пошли в заседание. Как всегда бывает при известии о смерти знакомого, я подумал столько: Каково: умер таки; а я вот нет.93 Я этой глупости не сделаю. И занялся своими делами. — Скучны эти визиты соболезнования, а надо заехать.

Вечером я заехал. Я вошел с94 некоторым тем обыкновенным чувством превосходства, свойственным живым перед мертвыми. Внизу, где последний раз мы расходились после винта, в котором я назначил шлем без двух, у вешалки стояла крышка гроба с вычищенным новеньким галуном. Две дамы в черном сходили с лестницы. Одна — его сестра. Товарищ95 по службе наш Шебек с английскими бакенбардами, во фраке, на верхней ступени узнал меня и кивнул через дам, подмигивая, как бы говоря: как глупо. То ли дело мы с вами.96 Еще сколько шлемов объявим. Я вошел, пропустив дам, пожал руку97 товарищу Шебеку, и он вернулся, я знал, затем, чтобы сговориться, где повинтить нынче. Я98 стал вошел в комнату мертвеца, как обыкновенно, с недоумением о том, что собственно надо делать. Одно я знаю, что креститься в этих случаях никогда не мешает.99 и спасает положение. Я крестился и кланялся и вместе оглядывал комнату. Молодые два человека, кажется, племянники, выходили,100 Старичек потом потом старушка молилась, дьячек городской бодрый, решительный, читал с выраженьем, исключающим всякое противоречие, буфетный мужик Герасим101 и в гробу что то посыпал по полу.102 я его знал, оправлял покров и В последнее посещение мое Ивана Ильича я застал этого мужика в кабинете, он исполнял должность сиделки,103 (помню, он очень любил этого Герасима здорового, румяного добродушного и во время болезни Герасим был всегда у него в кабинете.) Мертвец лежал не Иван Ильич, а мертвец. и стоял гроб. Я все крестился и слегка кланялся104 на того, кто лежал в гробу. И наконец перестал креститься и только смотрел на то, что лежало. Тут были и волоса его В гробу лежал мертвец с редкими волосами такими же как были у Ивана И Ильича в его мундире с шитым лаврами воротником и с его руками по серединному направлению между гробом, дьячком и образами. Потом, когда это движение крещения рукою показалось мне уже слишком продолжительно, я приостановился и стал разглядывать мертвеца. Он лежал, как всегда, особенно утонувши в гробу — и в глаза бросались восковой лоб, вострый нос немного на бок и руки, желтые его руки, слабые,105 Зач.:всегда потные с отогнутыми кверху последними суставами пальцев. Он очень переменился, но, как все мертвецы, был очень хорош и серьезен. Серьезность эта мне показалась неуместной.106 Но это был не Иван Ильич, а мертвец. Как всегда, только что я стал задумываться, я оберегая себя от мыслей о таких пустяках как смерть. Я посмотрел и только что почувствовал, что зрелище это притягивает меня, я быстро повернулся и пошел прочь к107 бакенбардисту Шебеку, ждавшему меня у притолки. Я знал, что он молодед, и если мне как то неловко было бы сесть нынче за винт, он не посмотрит на это и весело щелкнет распечатанной108 карты колодой в то время, как лакей будет раставлять 4 необозженные свечи. Но видно, не судьба была винтить нынче вечером. Прасковья Федоровна, толстая, желтая, вся в черном, с совершенным видом вдовы (мне поразило, глядя на нее, как однообразен вид вдов, — сколько я видал точно таких), подошла ко мне, вздохнула взяла меня за руку.

— Я знаю, что вы были истинным другом....

Как там надо было креститься, здесь надо было пожать руку, вздохнуть и сказать: «поверьте».... Я так и сделал и почувствовал, что я тронут и она тронута.

— Пойдемте, дайте мне руку, — сказала она. — Мне нужно поговорить с вами.

Я подал руку, и мы направились во внутренния комнаты мимо109 бакенбардиста Шебека, который печально подмигнул мне.110 выражая потерю всякой надежды на винт нынче вечером. «Вот те и винт! Уж не взыщите, другого партнера возьмем. Нечто впятером, когда отделаетесь». Я вздохнул еще глубже и печальнее, и Прасковья Федоровна благодарно пожала мне руку.

Мы сели в обитую розовым кретоном её комнату. (Я помню как он устроивал эту комнату и советовался со мной о кретоне). — Она начала плакать. И может быть долго не перестала бы если бы не пришел Соколов, их буфетчик, с докладом111 вопросом о том, что место112 в ограде то, которое назначила Прасковья Федоровна, будет стоить 200 р. — Она перестала плакать с видом жертвы взглянула на меня, сказала по французски, что это ей очень тяжело, но занялась с Соколовым и даже я слышал, что очень внимательно распорядилась о певчих. — Я все сама делаю сказала она мне. Я нахожу притворством уверения, что не могу. Всегда можно. И меня сколько может развлекать — делать для него же. — Она опять достала платок. И вдруг как бы встрехнулась. — Однако у меня дело есть к вам: В последние дни, он ужасно страдал.113 Но зa три дня

— Страдал?

— Ах, ужасно. Последния не минуты, а часы. Он не переставая кричал 18 часов.114 и смотреть и слышать За тремя дверьми слышно было.

— Ах, что я вынесла.

— Неужели?

— 18 часов корчился и кричал не переставая. — Я вздохнул, и тяжело. Мне пришло в голову: что как и я также буду 18 часов, но тотчас же я понял, что это глупо. Иван Ильич умер и кричал 18 часов, это так, но я это другое дело. Таково было мое рассужденье, если вспомнить хорошенько; и я успокоился и с интересом стал распрашивать подробности о кончине Ивана Ильича, как будто смерть115 это было такое приключение, которое совсем не свойственно мне.

Я особенно подробно описываю мое отношение к смерти тогда116 именно потому, что именно тут в этом кабинете с розовым кретоном, я получил то, что изменило совсем мой взгляд на смерть и на жизнь.

Я получил именно от Прасковьи Федоровны записки её мужа, веденные им во время последних 2 -х месяцов его смертной болезни. После разных разговоров о подробностях действительно ужасных физических страданий, перенесенных Иваном Ильичем (подробности эти я узнавал только по тому как мучения Ивана Ильича действовали на нервы Прасковьи Федоровны) после разных разговоров Прасковья Федоровна передала сущность её дела ко мне. Оказывается, что за 5 дней до смерти, когда у Ивана Ильича еще были промежутки без страшных болей по часу, по получаса, в один из этих промежутков Прасковья Федоровна застала его за писаньем. И открылось, что он два месяца пишет свой дневник. Один только Герасим, буфетный мужик, знал про это. На вопрос: что? зачем? На упреки, что он вредит себе, Иван Ильич отвечал, что это одно его утешенье — самим с собой говорить правду.117 и передать ее после себя тем кто может понять ее. Сначала он сказал ей: «сожги их после меня»; но потом задумался и сказал! «А впрочем, отдай Творогову (т. е. мне). Он все таки более человек чем другие, он поймет».

И вот Прасковья Федоровна передала мне записную графленую книжечку счетную в осьмушку, в которой он писал.

— Что ж это? — спросил я. — Вы читали?

— Да, я пробежала. Ужасно грустно. Ни по чем не видно так, как по этому, как страдания его имели влияние на душу. Вот это ужасно, и нельзя не признать правду за матерьялистами. Он уже был не он. Так это слабо, болезненно. Нет, связи, ясности, силы выраженья. А вы118 Зачеркнуто.: помните знаете его стиль. Его отчеты это были шедевры. Мне сам П. М. Он был у меня (это был главный наш начальник) и очень был добр. Истинно как родной. Он мне сказал, что это было первое, лучшее перо в министерстве. A здесь, — сказала она, перелистывая пухлыми, в перстнях пальцами книжечку, — так слабо, противоречиво. Нет логики, той самой, в которой он был так силен. Мне все таки это дорого, вы возвратите мне, как дорого все, что он. Ах! Мих. Сем. как тяжело, как ужасно тяжело — и она опять заплакала. Я вздыхал119 Зач.: с казал: «поверьте», когда и ждал когда она высморкается. Когда она высморкалась, я сказал: поверьте... и опять она разговорилась и высказала мне то, что было, очевидно, её главным интересом120 Зач.: денежное — имущественное свое положение. Она сделала вид, что спрашивает у меня совета о пенсионе, но я видел, что она уже знает до малейших подробностей то, чего я не знал, все то, что можно вытянуть от казны для себя и для детей. — Когда она все рассказала, я пожал руку, поцеловал121 Зач.: руку даже и с книжечкой пошел в переднюю. В столовой с часами, которые он так рад был, что купил в брикабраке, я встретил в черном его красивую, грудастую, с тонкой талией дочь. Она имела мрачный и гневный, решительный вид. Она поклонилась мне, как будто я был виноват. В передней никого не было. Герасим, буфетный мужик, выскочил из комнаты покойника, перешвырял своими сильными руками все шубы, чтобы найти мою, и подал мне.

— Что, брат, Герасим, жалко.122 Зач.: барина

— Божья воля. Все там же будем, — сказал Герасим, улыбаясь и живо отворил мне дверь, кликнул кучера, поглядел и захлопнул дверь.

Я взял записки и вечером после клуба, оставшись один, взял эту книжечку на ночной столик и стал читать.123 Зач.: Записки эти ужасны. Я прочитал их, не спал всю ночь я поехал на утро к Прасковье Федоровне и стал распрашивать про её мужа. Она мне много рассказала, и отдала их. —

Вот эти записки.

16 Декабря 1881.124 Цыфра 1 переделана из 2.

6-ю ночь я не сплю и не от телесных страданий. Они все таки давали мне спать, но от страданий душевных ужасных, невыносимых. Ложь, обман, ложь, ложь, ложь, ложь, все ложь. Все вокруг меня ложь, жена моя ложь, дети мои ложь, я сам ложь, и вокруг меня все ложь.125 какая то крошечная частица простой От чего же Но если я страдаю от неё,126 отчего я вижу, значить, и эту мерзкую ложь есть во мне и правда. Если бы я весь был ложь, я бы не чувствовал ее. Есть127 Зач.: стало быть во мне, видно, маленькая, крошечная частица правды, и она-то — я самый, и она то теперь, перед смертью, заявляет свои права; и она то страдает, ее то душат со всех сторон, забивают, и это мне больно, больно так, что хоть бы скорее смерть. Пусть потухнет или разгорится эта искра. Теперь же одна жизнь моя — это самому с собой среди этой лжи думать128 3ач.: самому с собой гов говорить правду. Но чтобы яснее думать ее, чтобы найти эту правду, когда ложь затопит меня, я хочу написать ее. Буду писать пока силы есть, буду перечитывать, а кто нибудь после прочтет и может быть очнется.

Начну сначала, как это все сделалось со мной.

Записки эти ужасны. Я прочел их, не спал всю ночь и поехал на утро к Прасковье Федоровне и стал расспрашивать про её мужа. Она мне много рассказала и отдала его переписку, его прежний дневник. Когда уже похоронили Ивана Ильича, я еще несколько раз был у Прасковьи Федоровны, расспрашивал ее, расспрашивал его дочь, Герасима, который поступил ко мне. И из всего этого я составил себе описание последнего года жизни Ивана Ильича.

История эта и самая простая и обыкновенная и самая ужасная. Вот она:

Иван Ильич умер 42 лет, членом судебной палаты. Он был сын Петербургского чиновника Государственных Имуществ Тайного Советника, составившего себе маленькое состояние. Иван Ильич был 2-й сын, старший был полковник, а меньшой неудался и служил по железным дорогам, сестра была замужем за Бароном Гриле. И Барон был Петербургским же чиновником. Иван Ильич воспитывался в Правоведении, говорил по французски, бывал на балах у Принца б., спрашивал, сын ли он отца, был должен швейцару и за пирожки, носил respice finem медальку, был на ты с товарищами, по выходе заказал фрак и вицмундир у Шармера. Было веселое время, тонкий, ловкий правовед тотчас по протекции отца поступил чиновником особых поручений к начальнику губернии и высоко и весело носил первые два года знамя comme il faut-ного правоведа — честный, общительный, порядочный, с чувством собственного достоинства и с непоколебимой уверенностью, что он светит во мраке провинции. Иван Ильич танцовал, волочился, кутил; изредка и ездил по уездам с новеньким петербургским чемоданом и в шармеровском вицмувдире, походкой порядочного человека всходил в кабинет начальника и оставался обедать и129 петь до говорить по французски с начальницей. — Было веселое, легкое, спокойное время. Была связь с одной из дам, навязывавшихся щеголеватому правоведу, и связь эта чуть было не затянула Ивана Ильича. Но пришла перемена по службе, связь разорвалась.

Перемена по службе тоже была веселой. Были новые судебные учреждения. Нужны новые люди. Уже и так Иван Ильич нес знамя порядочности и прогресса; а тут еще на знаме написалось: европеизм, прогресс либеральность, гласный суд — правый и короткий. Сомненья в том, что быть судебным следователем дело нетолько хорошее, но прелестное, не могло быть. Права огромны, несменяемость, в 5 классе. И Иван Ильич стал судебным следователем таким же совершенным130 легким и131 порядочным comme il faut-ным. Дело кипело. Иван Ильич хорошо писал и любил элегантно писать. И был уверен в себе. И дело шло. Но тут, в другой провинции, прежде чем завязалась новая связь, наскочила не старая, но уже и не молодая девица. Иван Ильич прельщал ее, как всех. Девица прельстилась, но понемногу стала затягивать Ивана Ильича и затянула. И Иван Ильич женился. Женитьба Ивана Ильича была первый акт жизни, съуживающий первый размах. Прасковья Федоровна была старого дворянского рода, не дурна, полна, чувственна, было маленькое состояньице. Все бы это ничего. Но Иван Ильич мог расчитывать на самую высокую партию, а это была партия ниже средней. Впрочем, что же, женитьба не мешает карьере. И если я уже попался, то могу сказать себе, что я не продаю сердце. Так и сказал себе Иван Ильич. И мечтал о супружеском счастьи так, что кроме прежних удовольствий холостой жизни будет еще домашняя поэзия. Но тут оказалось, что жена ревнива, зла, язычна, скупа, бестолкова, и что удовольствия холостой жизни, даже самые невинные, как танцы, клуб надо оставить, a вместо поэзии очага иметь ворчливость,132 заботы привередливость, укоризны. — Это была первая тяжелая пора жизни Ивана Ильича, но он съумел найтись. Вся энергия Ивана Ильича перешла на службу. Он стал133 больше любить честолюбив: И служба — бумага хорошо написанная стала понемногу целью и радостью его жизни. Пошли дети, состояньице жены ушло на обзаведение, жена стала укорять и требовать. И потому служба и честолюбие усилились еще тем, что одна служба могла давать деньги. И Иван Ильич работал много, охотно, и его ценили как хорошего служаку, и повысили. Но тут случилось другое неприятное событие. Будучи уже товарищем прокурора и лучшим, правя всегда должность, Иван Ильич ждал, что его не обойдут при первом назначении в Прокуроры. Оказалось, что Гопе, Товарищ Прокурора, забежал как-то в Петербург, и его, младшего, назначили, а Иван Ильич остался. Иван Ильич стал раздражителен, ввязался в дело с Губернатором. Он был прав; но начальству суда было134 непріятн неприятно неудобно иметь неприятность с губернатором. К нему стали холодны. Все это взбесило Ивана Ильича, он бросил все и пошел на место ниже своего в другое ведомство. — Надо было переезжать. Жена замучила его упреками. Жизнь и служба были неприятные. Жалованья было больше, но жизнь дороже, климат дурной — говорили доктора. Умер сын. Жена говорила, что от климата, что он виноват во всем. Жена со скуки кокетничала с губернатором. Повышения и перехода назад не предвиделось, сам он заболел ревматизмами. Положение было дурное со всех сторон. Но Иван Ильич не отчаявался, поехал в Петербург. Там через друзей отца и одну даму устроил себе вновь переход в министерство юстиции на место выше того, которое занимал его товарищ. Ему обещали, но перевода все не было до135 прошлого 1880 года. — Этот то год был самый тяжелый в жизни Ивана Ильича. — Но тут помогла вдруг и его энергия и счастье, и стало все понемногу устроиваться. Вот с этого то времени и начинается эта ужасная история последнего года жизни Ивана Ильича, которую я хочу рассказать.

В конце136 сентября Августа Иван Ильич вернулся из Петербурга в деревню к зятю, у которого жила жена с дочерью.

Отношения Прасковьи Федоровны с семейством137 брата зятя. На полях против этих слов:.....? beau frère ...... были самые натянутые. Подразумевалось и всем так рассказывалось, что мы так давно не видались и так счастливы провесть лето вместе, что нетолько разговора, но и мысли не может быть о том, что семейство Ивана Ильича занимает комнаты, есть, пьет, делает нечистоты, которые должна исправлять все таже прислуга, подразумевалось, что все этим очень счастливы, в действительности же свояк Ивана Ильича, хозяин, каждый день ложась спать, говорил жене:138 один на один: Боже мой, как тяжело

— Несносно. Ведь надо честь знать, эта бессовестность — поселиться и жить. — Эта каторга. И эти претензии!

— Да ну, чтоже, теперь уже недолго.

— Недолго! Я конца не вижу этому. Очевидно, он испортил своей самоуверенностью, и ему ничего не дадут. Да и что он за драгоценность, что ему сейчас место председателя? Ничего ему не дадут. А мы неси все это.

Так было со стороны хозяев. Со стороны гостей было тоже. Прасковья Федоровна говорила, что такой ladrerie139 *** проказа, в переносном смысле: скупость, скряжничество. (она ее замечала) она не видывала и не ожидала и что это — мученье, которое в жизнь не забудет. Видеть, что трясутся над каждым куском. (Она преувеличивала; но в этом была и доля правды) и что если бы она знала, она лучше бы в избе на черном хлебе жила. Но в избе на черном хлебе она и не пыталась жить. Говорила же она это все140 чтобы испытать Jean в такой преувеличенной форме для того, чтобы мучать этими речами Ивана Ильича. И Ивана Ильича это мучало ужасно. И141 Jean Иван Ильич в это последнее время не видал доброго лица на своей жене, не слыхал доброго слова. — Что было еще хуже, дочь от скуки и жиру начала кокетничать с учителем. И во всем этом был виноват142 Jean Иван Ильич. Так было внутри, наружно же все было очень прекрасно.143 на каменной терасе Когда приезжал сосед и после обеда выходил с гостями на каменную терасу и лакей в белом галстуке разносил кофе, и все друг другу улыбались, и невестка улыбалась, и хозяин говорил, что у них нынче особенно весело летом, гостям казалось, что тут рай. А тут был ад. И в этом аду с страхом того, что из него не выберешься, жил Иван Ильич. В последнее свое пребывание в деревне у зятя он,144 гордый щепетильный и самолюбивый человек, заметил, что он в тягость, и что в отношениях к нему примешивается оттенок презрения, а от жены и дочери кроме упреков не слыхал ничего.

В Августе, почти в отчаянии успеть в своем деле, Иван Ильич поехал еще раз в Петербург. Он ехал только за одним145 добиться — исхитриться выпросить место в 7 тысяч жалованья. Он уже не держался никакого министерства, направления, рода деятельности. Ему нужно было место — место с 7-ю тысячами. Без места с 7-ю тысячами — погибель. Он не допускал возможности этой погибели; но в эту поездку он уже решил, что не по юстиции, то по администрации, по банкам, по железным дорогам, императрицы Марии, даже таможни — но 7 тысяч. И он ехал, везя себя на базар,146 свою деятельность кому понадобился, кто даст больше. Опять эта цель поездки его была настоящая, существенная; но подразумевалось совсем не то — подразумевалось, что отец Ивана Ильича был очень плох. Он жил в Царском, и давно уже147 был почти без надежды ждали его смерти. «Il est allé voir mon pauvre beau père. Il ne fera pas du vieux os. Et Jean a toujours été son favori»,148 *** Он поехал навестить моего бедного свекра. Он до старости не доживет. И Jean был всегда его любимец. — говорила Прасковья Федоровна и говорил Иван Ильич. И вот эта поездка Ивана Ильича увенчалась удивительным, неожиданным успехом. В Курске подсел в 1-й класс к Ивану Ильичу знакомый и сообщил свежую телеграмму, полученную утром губернатором, что в министерствах произойдет на днях перетасовка: Петр Петрович, новое лицо, поступал на место Ивана Петровича, Иван Иванович на место Пет. И., П. И. на место И. П., а Ив. П. на место Ивана Ивановича. До самой Москвы Иван Ильич беседовал с знакомым о том, какие и какие последствия выйдут для России от этой перемены. В разговоре тоже подразумевалось — для России, в действительности же интерес разговора состоял в соображении последствий от этой перетасовки для получения мест с деньгами для самих себя и своих знакомых. Предполагаемая перетасовка, вводя новое лицо — Петра Петровича и, очевидно, его друга Захара Ивановича, была в высшей степени благоприятна для Ивана Ильича. Захар Иванович был товарищу друг и человек обязанный Ивану Ильичу. В Москве известие подтвердилось. A приехав в Петербурга, Иван Ильич нашел Захара Ивановича и получил обещание верного места в том же своем министерстве. И через неделю телеграфировал жене: «Захар место Шлеера при первом докладе получаю назначение Москву».

Все ожидания Ивана Ильича оправдались. Он получил назначение то, которое даже уже не ожидал, получил такое назначение, в котором он стал на две степени выше своих товарищей, 8 тысяч жалованья и подъемных 3500.

Как горе одно не ходит, так и радости. Для Прасковьи Федоровны к радости этого известия примешивалось одно еще горе — это вопрос о том, как переехать и меблировать дом так, чтобы можно было выезжать в высшем московском свете (это была 20 -летняя мечта Прасковьи Федоровны) под предлогом вывоза дочери. Денег не было. Мебель, оставшаяся в провинции, была не такая, при которой бы можно было выезжать, а на 3500 ничего завести нельзя. Это одна гостиная. И тут же в этом месяце разрешилось и это затруднение. Старик отец Ивана Ильича умер две недели после назначения своего сына. У старика ничего не было, кроме пенсии в 6000; но у него была прелестная мебель и вещи. Дом его был игрушка художественной vieux saxe — бронзы, мебель старинная — та самая, что в моде, и все это перешло к Ивану Ильичу. Первая телеграмма Ивана Ильича была такая: «Папа тихо скончался 17-го в 2 часа дня. Похороны субботу. Не жду тебя. «Вторая телеграмма: «Акции и билеты поровну нам и Саше. Всего было на 12 тысяч, движимость вся мне».

— Я очень рада за Jean, — говорила Прасковья Федоровна,— что он закрыл глаза своему отцу. Я его мало знала, но тоже любила. Моя судьба не выходить из траура.

Так что вдруг из самого трудного положения Иван Ильич. с семьей пришел в самое приятное.

Когда Иван Ильич вернулся в деревню с рассказами о том, как его все чествовали, как все те, которые были его. врагами, были посрамлены и подличали теперь перед ним, как ему завидуют за его положение, в особенности как все его сильно любили в Петербурге, Прасковья Федоровна уже привыкла к этой манере рассказа Ивана Ильича, когда он был в духе. Сама она никогда не замечала, чтобы в ее присутствий другие особенно нежно обращались к Ивану Ильичу, но по его рассказам, когда он был в духе, всегда выходило, что у всех людей в Петербурге за его последнее пребывание там была одна забота, одна радость — чествовать Ивана Ильича, услуживать ему, говорить ему приятное. — Отношения в семье зятя тотчас же тоже переменились. Головины собрались уезжать, как только готова будет квартира в Москве, и уже ими нетолько не тяготились, а ухаживали за ними, стараясь загладить прошедшее.

Иван Ильич приехал на короткое время 10 сентября, ему надо было принимать должность и, кроме того, нужно было время устроиться в Москве, перевезти все из провинции, из Петербурга, прикупить, призаказать еще многое — одним словом, устроиться так, как это решено было давно в душе Прасковьи Федоровны. И план Прасковьи Федоровны, дома элегантного, светского, высокого лица, вывозящего дочь, нравился Ивану Ильичу. Нетолько нравился, но Иван Ильич, притворяясь, что это — план жены, сам лелеял эту мысль. И теперь, когда все устроилось так удачно и когда они сходились с женою в цели, и кроме того, они мало жили вместе, они так дружно сошлись, как не сходились с первых лет женатой своей жизни. Таничка дочь совсем рассияла, бросила кокетничать с студентами и вся отдалась прелестному будущему в Москве.

Иван Ильич было думал увезти семью тотчас же; но настояния сестры и зятя: «Как это можно? Куда же вы в гостинницу? Теперь еще так хорошо в деревне; а для нас такая радость. A Jean пусть устраивает и может приезжать — тут десять часов в поезде — и у нас». И решено было ехать одному Ивану Ильичу. Иван Ильич уехал, и веселое расположение духа и удача, одно усиливающее другое, все время не оставляли его.

Нашлась квартира прелестная — то самое, что мечтали муж с женой — широкие, высокие, в строгом стиле приемные комнаты, удобный, скромный кабинет, комнаты жене и дочери, все как нарочно придумано для них, все чисто, грандиозно, но не ново. Иван Ильич сам взялся за устройство, распаковывал ящики из Петербурга, выбирал обои, подкупал мебель, обивку, и все росло росло и приходило к тому идеалу, который он составил себе, и даже, когда он до половины устроил, превзошло его ожиданье. Он понял тот редко изящный и широкий характер, который примет все, когда устроится. Он не ждал, что так полюбит это дело. Засыпая он представлял себе залу, какою она будет. Глядя на гостиную, еще не конченную, он уже видел камин, экран, этажерку и эти стульчики, разбросанные и эти прелестные отцовские бронзы, когда они все станут по местам. Его радовала мысль, как он поразит Пашу и Таничку. Они никак не ожидают этого. В особенности отцовския вещи. Он в письмах своих и при свидании нарочно представлял все хуже, чем есть, чтобы поразить их. Они предчувствовали это и радовались. Это так занимало его, что даже новая служба его, любящего это дело, занимала меньше, чем он ожидал. В заседаниях у него бывали минуты рассеянности: он задумывался о том, какие карнизы на гардины, прямые или подобранные. Он так был занят этим, что сам часто возился, переставлял даже мебель и сам перевешивал гардины.

Раз он влез на149 лестницу лесенку, чтобы показать непонимающему обойщику, как он хочет драпировать,150 и поскол поскользнулся оступился и упал, но, как сильный и ловкий человек, удержался, только боком стукнулся об ручку рамы. Ушиб был не важный и скоро прошел. Вообще же Иван Ильич, как и писал и говорил, чувствовал себя от этой физической работы по дому лучше, чем когда нибудь.

Он писал: «Чувствую что с меня соскочило лет 15». Он думал кончить в сентябре, но затянулось до половины октября. За то было прелестно. Нетолько он говорил, но ему говорили все, кто видели. Когда я был у Ивана Ильича и видел его помещение, оно было уже обжито, и теперь, зная, сколько151 радости труда было положено им и радости это ему доставило, я стараюсь вспомнить, но тогда я не заметил. Это было то самое, что видишь везде: штоф, цветы, ковры, черное дерево, бронзы, темное и блестящее, — все то, что все известного рода люди делают, чтобы быть похожими на всех людей известного рода. И у него было так похоже, что нельзя было обратить внимание, потому что видел это самое тысячу раз. А оказывается, что ему добиться этого сходства стоило большого труда, а главное, вполне заняло всего его.

Когда он, встретив своих на станции железной дороги, привез их в свою освещенную готовую квартиру, и лакей в белом галстуке отпер дверь в убранную цветами переднюю, а потом они вошли в гостиную, кабинеты и ахали от удовольствия, он был152 вполне очень счастлив, водил их везде, впивал в себя их похвалы и сиял от удовольствия.

В этот же вечер за чаем Прасковья Федоровна, получившая письмо об его падении, спросила его,153 боли болит не ушибся ли он? Он сказал, что нисколько.

— Я не даром гимнаст, другой бы убился, а я чуть чуть ударился вот тут, когда тронешь, еще больно, но уже проходит, просто синяк.

— Нет, как Таничкин кабинет хорош, с каким вкусом.

— Да папа уж сделает. Прелесть.

И они начали жить в новом помещении с новыми достаточными (как всегда почти) средствами, и было очень хорошо.154 Если и отправляло — Особенно было хорошо первое время, когда еще не все было устроено и надо было еще155 подстро подстроивать устроивать то купить, то заказать, то переставить, то наладить. Когда уже нечего было устраивать стало немножко скучно, но тут уже сделались знакомства и привычки, и жизнь наполнилась.

Расположение духа Ивана Ильича было хорошо; хотя и страдало немного именно от помещения. Всякое пятно на скатерть, на штоф, оборванный снурок гардины раздражало его. Он столько труда положил на устройство, что ему больно было всякое разрушение. Но вообще жизнь Ивана Ильича казалась ему совершенно полною, приятною и хорошею. Он вставал в 9, пил кофе, читал «Голос». Потом надевал вицмундир, ехал в Суд. Там уже обмялся тот хомут, в котором он работал, он сразу попадал в него, Просители, справки в канцелярии, сама канцелярия, заседания публичные и распорядительные. Во всем этом надо было действовать и жить одной стороной своего существа — внешней служебной.156 на все были формы, приемы, законы. Надо было не допускать с людьми никаких отношений помимо служебных. И повод к отношениям должен был быть только служебный, и самые отношения только служебные. Например, приходит человек и желает узнать что нибудь. Иван Ильич как человек не должен и не может иметь никаких отношений ни к какому человеку; но если есть отношение этого человека к члену такое, которое может быть выражено на бумаге с заголовком, в пределах этих отношений Иван Ильич делает все, все решительно, что можно, и при этом соблюдает подобие человеческих дружелюбных отношений. Как только кончается отношение служебное, так кончается всякое другое. Этим умением отделять от себя эту паутину служебную, не смешивая ее с своей настоящей жизнью, Иван Ильич владел в высшей степени. И долгой практикой и талантом выработал его до такой степени, что он даже, как виртуоз, иногда позволял себе как бы шутя смешивать человеческое и служебное отношение. Он позволял это себе, как виртуоз, потому что чувствовал в себе уменье во всякое мгновение опять подразделить то, что не должно быть смешиваемо. Дело это шло у Ивана Ильича легко и даже приятно, потому что виртуозно. В промежутках от курения пил чай, беседовал немножко о политике, немножко об общих и больше всего о назначениях. И усталый, но с чувством виртуоза, отчетливо отделавшего свою важную партию, одну из первых скрипок в оркестре, возвращался домой. — Вот тут дома перед обедом чаще всего Иван Ильич замечал пятно на штофе, оцарапанную ручку кресла, отломанную бронзу и начинал чинить и сердиться. Но Прасковья Федоровна знала это и торопила людей подавать обедать.

После обеда, если не было гостей, Иван Ильич читал «Голос» уже внимательно, иногда, очень редко, книгу, про которую много говорят. И вечером садился за дела, т. е. читал бумаги, справлялся с законами, сличая показания и подводил под законы. Ему это было не скучно, не весело. Скучно было, когда можно было играть в винт, но если не было винта, то это было всетаки лучше, чем сидеть одному или с женой.

Удовольствия же Ивана Ильича были обеды маленькие, на которые он звал важных по светскому положению дам и мущин, и такое времяпрепровождение с ними, которое было бы похоже на обыкновенное препровождение времени таких людей, также как гостиная его была похожа на все гостиные. Один раз у них был даже вечер. Танцовали. И Ивану Ильичу было весело. И все было хорошо, только вышла ссора с женой из-за тортов и конфет: у Прасковьи Федоровны был свой план, а Иван Ильич настоял на том, чтобы взять все у Альбера, и взяли много тортов. И ссора была за то, что торты остались, а счет Альбера был в 45 рублей. Ссора была большая и неприятная, так что Прасковья Федоровна сказала ему: «дурак кислый». А он схватил себя за голову и в сердцах что-то упомянул о разводе. Но сам вечер был веселый. Было лучшее Московское общество и Иван Ильич танцовал с княгиней Турфоновой, сестрой той, которая известна учреждением находящагося под покровительством императрицы общества «унеси ты мое горе». Радости служебные были радости самолюбия, радости общественные были радости тщеславия. Но настоящия радости Ивана Ильича были радости игры в винт.157 Совестно Он признавался, что после всего, после каких бы то ни было событий радостных в его жизни, радость, которая, как свеча, горела перед всеми другими, это сесть с хорошими игроками и не крикунами партнерами в винт и непременно вчетвером (впятером уж очень больно выходить, хоть и притворяешься, что я очень158 рад люблю) и159 играть вести умную серьезную игру (когда карты идут) с толковым понимающим партнером.

Поужинать, выпить стакан вина. А спать после винта, особенно когда в маленьком выигрыше (большой — неприятно), Иван Ильич ложился в особенно хорошем расположении духа.

Так они жили.160 до декабря месяца Круг общества составился у них самый лучший. Во взгляде на круг своих знакомых муж, жена и дочь были совершенно согласны. И не сговариваясь одинаково оттирали от себя и освобождались от всяких разных приятелей и родственников замарашек, которые разлетались с нежностями161 и фав в Москву в гостиную с майоликовыми блюдами по стенам. Скоро эти162 провин провинциальные друзья замарашки перестали разлетаться и делать диспарат, и у Головиных осталось общество одно самое лучшее. ҍздили и важные люди и молодые люди. Молодые люди ухаживали за Таничкой, и Петрищев, сын Дм. Ив. Петрищева и единственный наследник его состояния, судебный следователь стал ухаживать за Таничкой. Так что Иван Ильич уже поговаривал об этом с Прасковьей Өедоровной. Так они жили. И все шло так не изменяясь. Все были счастливы и здоровы. Нельзя было назвать нездоровьем то, что Иван Ильич говорил иногда, что у него странный вкус во рту и что то неловко в левой стороне живота.

№ 2.

Нельзя и нельзя и нельзя так жить как я жил как я еще живу и как мы все живем.

Я понял это вследствии смерти моего знакомого Ивана Ильича и записок которые он оставил.

Опишу то как я узнал о его смерти и как я до его смерти и прочтения его записок смотрел на жизнь.

К главе 1.

И. П. застал еще партию и успел сыграть два робера. В одном из них он назначал малый шлем без онеров я выиграл, и это очень волновало его. В 3 -м уж часу он лег в постель. Жена уже спала. И. П. разделся, лег и, как всегда на ночь, стал читать французский роман. Он остановился на том, как героиня поступила на сцену в кафе-шантан и имела успех, и муж вновь влюбился в нее, не узнавая ее; но узнал только по арии, которую она спела. И вдруг в связи с арией Ив. Петровичу вспомнилась ария из Риголето, давнишняя ария donna е mobile, которую он очень любил в бытность свою в Правоведении, и он, как сейчас, услыхал эту арию, так как он слышал ее в первый раз после оперы. Это было в дортуаре 3-го класса. Все спят, ряд постелей, храп, дыханье сонное, тишина. Надзиратель вышел.163 и не тайно. В дортуаре светло вверху и темно внизу. И вот, недалеко, через две кровати, вдруг странные, слабые, чистые и прелестные звуки на каком-то неслыханном инструменте — звуки донна е мобиле. И. П. привстал, поглядел, на третьей кровати сидит поднявшись маркиза: так прозывали И. И. в Правоведении, и это он на чем то играет. Это он, щелкая по зубам, играет арию чисто, нежно, с такими верными интонациями.164 С этого дня завязалась дружба И. И. с И. П. Иван Петр. встал молча и подошел. Головин165 новичек И. И. сидит в ночной рубашке; шея тонкая, нежная, волоса мягкие, спутанно вьются,166 Он сам румяный, улыбающийся с блестящими молодыми глазами. И вот тот же И. И. — Нет, это не тот же, — это совсем другой. Другой и тот же лежит и косичка на затылке, вьющаяся сзади, та косичка, которая служит приметой того, что следующий член семьи будет сестра. И точно была сестра. Та самая несносная бестолковейшая барыня желтая и злая, которая была нынче на панихиде. И. П. помнил эту сестру молодой, а теперь что из неё сделалось. А сам И. И. с косичкой? Где он? Что из него сделалось? То, что лежит на гробовой подушке, выставив восковой нос и ноздри и сложив167 измученные худые жилистые и окаменевающия белые руки, и уверяет меня, что и я сделаюсь тем же. И. П. вздрогнул и пробурчал что-то и повернувшись заскрипел кроватью. Жена чмокнула губами просыпаясь. «Это невыносимо, — сказала она, — приедешь к утру, и то не спишь и другим не даешь спать. Надо хоть немножко совести иметь». Ив. Петр. подул на свечку, и она не задулась. Он пальцами потушил ее, лег и затих. Но не мог удержаться и тяжело вздохнул. «Надо думать о другом». И чтобы развлечься, он стал думать о том странном малом шлеме, который они выиграли без онеров. Шлем этот даже можно было выиграть прямо назначением в товарищи председателя, как то пришло ему в голову. И ему представилась еще другая игра, которая бы могла придти даже без фигур. Только одна дама червей, и тогда 800 рублей выигрывается. Потом дама червей стала что-то рассказывать и поднимать то самое, что168 баба Марья Федоровна, дама из Казани, поднимала и рассказывала169 за ужином в прошлую ночь, и он заснул.

Но тут вдруг явилось что то такое новое, неожиданное, неприятное, тяжелое и неприличное, от чего никак нельзя было отделаться и чему никак нельзя было придать характер легкой приятности и приличия.

Оказалось, что жена была ревнива, скупа, бестолкова и что в домашней жизни ничего не выходило, кроме170 ворчливости и скуки. Никакой возможности тяжести и скуки. Придать жизни с ней веселый, приятный и приличный характер не было никакой возможности.

Это был первый ухаб, в который заехала катившаяся так ровно до тех пор жизнь Ивана Ильича.171 Он бился в том хомуте женитьбы, в который он попал.

К главе III.

После семи лет службы в одном городе172 случился другой ухаб. Будучи еще товарищем прокурора, и лучшим, и правя всегда должность прокурора, Иван Ильич ждал, что не обойдут при первом назначении в прокуроры. Оказалось, что Гоппе, товарищ прокурора, забежал как то вперед в Петербург, и его, младшего, назначили, а Иван Ильич остался. Ив. Ил. получил предложение на место прокурора в другом городе. И. И. принял.

Жена пробовала было противодействовать ему, но тут Иван Ильич173 загнанный в последнее свое убежище, окрысился и такую страшную сцену сделал жене, что она уже, увидав, что он в этом отношении злее её, покорилась ему, как он прежде покорялся ей.174 Надо было переезжать.

Они переехали. Денег было мало, и жене не понравилось то место, куда они переезжали.175 Жена замучала его упреками. Но все таки переехали. Жалованья было хоть и больше прежнего, но жизнь была дороже. Климат был дурной, и умер ребенок, сын второй. Уже было трое детей. Осталась старшая девочка и мальчик неудачный — золотушный, слабый, нелюбимый.

Жена говорила, что Иван Ильич виноват во всем — и в смерти ребенка, и говорила, что она в отчаянии.

В семье была постоянная война. Большинство предметов разговора наводило на вопросы, по которым были воспоминания ссор, и ссоры всякую минуту готовы были разгораться. Оставались только кое какие островки, на которых можно было кое как держаться не раздражаясь. Но всякую минуту оба были готовы соскочить в море вражды, которое заливало его со всех сторон, и всякую минуту вспыхивали ссоры, от которых оба супруга не могли удерживаться даже при прислуге и при детях. Одно спасение Ивана Ильича была служба, одно утешение — его важность. Только в служебном мире еще оставался у него тот уголок, где он мог проводить в жизнь свою веру о том, что жить надо легко, приятно и прилично.

Так прожил он еще семь лет. Последние два года жизнь для Ивана Ильича стала тяжелее: жена стала физически противна, ревность же её все увеличивалась и не давала ему покоя, в особенности тем, что именно ревность её и возбуждала в нем желание сближения с другими женщинами. Оставалась одна служба. А служба начинала терять прелесть и интерес, потому что случилось одно неприятное обстоятельство. И. И. ждал места Председателя, но Гоппе, товарищ его, забежал как то в Петербурге вперед и получил это место. И. И. раздражился, стал делать упреки и поссорился с ближайшим начальством. К нему стали холодны. И в следующем назначении его опять обошли. Иван Ильич, очевидно, был умышленно забыт, и товарищи его все ушли вперед его.176 А он сидел безнадежно на одном месте — товарища председателя. И это очень огорчило его.

Так было до 1880-го года. Этот год был самый тяжелый в жизни Ивана Ильича. В этом году оказалось, с одной стороны, что жалованья не хватает на жизнь, с другой, что все его забыли и что то, что казалось для него по отношению к нему величайшей, жесточайшей несправедливостью, другим представлялось совсем обыкновенным делом. Даже отец не считал своей обязанностью помогать ему. Он почувствовал, что все покинули его, считая его положение с 3500 жалованья самым нормальным и даже счастливым. Он один знал, что с сознаньем тех несправедливостей, которые были сделаны ему, и с вечным пилением жены, и с долгами, которые он стал делать, живя сверх средств, он один знал,177 что положение его невозможно, и был близок к отчаянию. как тяжело его положение.

В таком тяжелом положении почти что всегда, за исключениями редкими, в ссоре с женой, с недовольствием на детей, с отсутствием интереса к службе, в зависти и досаде на всех, Иван Ильич этот тяжелый год решил выдти из своего министерства и искать другого места. И стал хлопотать об этом. Ему обещали. Но прошло полгода, и ничего определенного не было. Лето этого года для облегчения средств он взял отпуск и поехал с женой прожить лето в деревню у брата Прасковьи Федоровны.

В деревне без службы для Ивана Ильича была скука невыносимая, которую ничем нельзя было разогнать.

В Августе Иван Ильич178 больше для того, чтобы избавиться от этой тоски, чем для своего перевода, в успехе которого он уже отчаявался, поехал еще раз в Петербурга хлопотать о месте. Он ехал за одним: выпросить место в пять тысяч жалованья. Он уже не держался никакого министерства, направления или рода деятельности. Ему нужно было только место, место с пятью тысячами.179 Без места с пятью тысячами — погибель.

Только два месяца тому назад И. И. в задушевном и серьезном разговоре с одним из своих друзей,180 журналистом и либералом, вечно ноющем о несчастном положении нетолько России, но и всего человечества,181 и говорившим, что в наше время человек не может быть счастлив, И. И. сказал, что182 он несправедлив и что он например чувствует себя совершенно спокойным и счастливым. — он совсем не так смотрит на жизнь, что, по его мнению, в этих условиях жизни можно найти удовлетворение.

— Да что же, вы счастливы? — спросил его собеседник.

— Я? Разумеется — счастлив.

— Я счастлив потому, — сказал И. И., — что я не задаюсь неисполнимыми и вне меня находящимися целями. Я ставил всегда себе цели очень близкия и исполнимые и счастлив, когда я достигаю их. Вы знаете, у меня были неудачи по службе, это заставляло меня страдать. И самолюбие — я не скрываюсь. Но потом я взял свое. Я получил теперешнее место в том городе, где я хотел. Для семьи моей хорошо. Есть средства образования. Средства денежные, хотя и не вполне удовлетворяют нашим потребностям. Я надеюсь, что они улучшатся. Я стеснился несколько переездом. Я чувствую, что на моем месте я приношу пользу. Без ложной скромности скажу, что более шансов на то, чтобы на моем месте был человек менее добросовестный и полезный, чем я. Дальнейший ход по службе для меня ясен, и не тороплюсь. Если меня и еще 5 лет оставят на моем месте, я буду очень доволен. Ближайшая цель моя —это воспитание детей и хорошее замужество дочери, т. е. честного человека нашего круга. И, разумеется, интересы моей службы, которые всегда мне близки. Признаюсь, мне приятно думать, что я делаю дело свое хорошо, что я имею вес и значение. Общие же вопросы интересуют меня, но не волнуют, потому что я убежден, что разрешение их зависит не от меня, а от условий жизни и времени. Осуждайте меня, если хотите, но я совершенно счастлив и ничего не желаю и не боюсь — даже смерти не боюсь. Нечто по отношении семьи, которую хотелось бы лучше обезпечить. А для себя183 хоть сейчас я не желаю ее, но и не боюсь, как нельзя бояться неотвратимого.

Так говорил И. И., и так ему казалось, что он и думал за 2 месяца до своей смерти, но в те два месяца, которые он проболел до своей смерти, мысли эти его очень много изменились.

Только три месяца тому назад Иван Ильич в разговоре с этим самым И. П., высказывавшем как то свой страх перед смертью и особенно перед предсмертными страданиями, совершенно искренно, как ему казалось, сказал: «Вот я, так должен вам сказать, что я даже совершенно не понимаю этого страха перед смертью. Я живу, пользуюсь теми благами, которые мне дает жизнь. И в общем мне кажется, что благ больше, чем зол».

Иван Ильич искренно говорил это, потому что последнее время своей жизни он достиг того, чего долго желал, и был доволен жизнью.

«Я пользуюсь теми благами, которые мне дает жизнь, — продолжал он, — и не считаю нужным думать о том, что не подлежит моему решению, тем более, что когда придет решение того вопроса смерти, который так смущает вас, я найду сейчас очень большое количество антицедентов (Иван Ильич любил это слово), которые укажут наилучшее решение. Затем184 религиозные вопросы не интересовали меня иначе, как внешним образом. должен вам сказать, что всякое решение этих вопросов на религиозной почве я считаю совершенно относительным и произвольным. Еще в Правоведении мы прочли Бюхнера и Молешота, и помню тогда были горячие споры между товарищами, но для меня тогда же вопрос был решен в том смысле, что мы не имеем данных для решения185 этих вопросов его, и потому лучшее, что мы можем сделать, это186 не решать их. воздержаться от поспешного и бездоказательного решения.

Затем, с одной стороны, условия моего положения и служебного и семейного таковы, что я должен соблюдать известный decorum187 *** приличие по отношению внешних сторон религиозных установлений, и я соблюдал и соблюдаю и эти формы, хотя и не приписываю ему188 никакого решающего значения. Затем, с другой стороны, я не могу не признать того, что в пользу религиозных учреждений говорит их древность, всеобщность, если можно так выразиться, и потому я никак не возьму отрицать их без строгого исследования и полагаю, что они помешать никак не могут. И вот я прожил так четверть столетия et je m’en trouve très bien,189 *** и я чувствую себя очень хорошо, чего и вам желаю».

Так говорил Иван Ильич, и ему казалось, что он и думал совершенно так за три месяца до своей смерти, но в те три месяца, которые он проболел до своей смерти, мысли эти его очень изменились.

Теперь же190 не было надежды. всякая неудача подкашивала его и ввергала в апатию и191 мысль о болезни. Но чем тяжелее ему было оставаться одному с своими мыслями, тем больше он искал людей, легких отношений с ними — рассеяния. отчаяние. Казалось бы, ему должно бы было быть ясно, что эти отчаяния и апатия происходят от болезни; но он делал совершенно обратное рассуждение: он говорил, что эти неудачи и неприятности производят его болезни, и только больше сердился на людей и на случайности.192 А боль в боку все томила, все как будто прибавлялась, становилась постояннее; и сила, и аппетит все слабели. Ухудшало его положение то, что он читал медицинския книги и советовался с докторами. Ухудшение шло так равномерно, что он мог себя обманывать, сравнивая один день с другим — разницы было мало.193 Но боялся обманывать, Но когда он не советовался с докторами,194 ему казалось, что все шло так же, к лучшему, но когда он советовался, тогда ему казалось, что идет к худшему; и очень быстро.195 Но не смотря на это, его тянуло к докторам, и он часто советовался. И тогда он подолгу смотрелся в зеркало, запершись в комнате, и подолгу смотрел на обнаженное тело свое, соображая, похудел ли или нет. А не советоваться он не мог. Его тянуло к больным — у каждого больного он расспрашивал про его болезнь, прикидывая к своей, и радовался, когда состояние того больного было хуже его. Но его тянуло к докторам.196 И не смотря на то, что всякое посещение И не смотря на это, он постоянно советовался с докторами.

В суде Иван Ильич замечал или думал, что замечает, что на него приглядываются, как на человека, имеющего скоро опростать место. И если старались уменьшить его работу, брать ее на себя, то, ему казалось, только для того, чтобы меньше и меньше он занимал места, а потом бы и вовсе стереть его. Все это ему смутно казалось, накладывая новые тени на его все омрачающую жизнь; но он не сознавал этого ясно и боролся по инерции с одним только желанием не сдавать — быть тем, чем он был прежде. Ему казалось, что он прежде был чем-то.197 Так шло месяц и два. Перед новым годом приехал в их город его шурин и остановился у них. Иван Ильич был в суде. Прасковья Федоровна ездила зa покупками. Войдя к себе в кабинет, он застал там шурина, здорового сангвиника. самого раскладывающего чемодан. Он поднял голову на шаги Ивана Ильича, поглядел на него секунду молча.

И странное, ужасное дело, такое, которого никак не ожидал Иван Ильич, ширмы семейной жизни, любовь к семье, забота о жене, детях, то самое, что он часто выставлял как главный мотив его деятельности, как оправдание многих и многих поступков, в которые он сам верил, — эта приманка к жизни исчезла прежде всех других, исчезла сразу безвозвратно и нетолько никогда не могла успокоивать его, но эти отношения его к жене, детям только раздражали его.

Сразу, как только она посмотрела сквозь эти ширмы, он понял, что все это хуже, чем вздор, что это был обман с его стороны, что он никогда ничего не делал для семьи, для детей, что он все делал для себя и пользовался только этим предлогом для того, чтоб, скрывая свой эгоизм, делать то, что ему приятно. И ложь эта теперь ему была противна. Он к жене чувствовал нетолько равнодушие, но гадливость при воспоминании о прежних отношениях; и досаду, злобу даже за её равнодушие к его смерти и притворство заботы о его положении, которое он видел, что она признает безнадежным.

К дочери было тоже чувство. Он видел, что она тяготится его положением. Сына было жалко немножко за то, что он придет, рано ли, поздно ли, к тому же отчаянию и той же смерти.

Главное же, между ним и семьею было лжи, лжи ужасно много. Эти поцелуи ежедневные, эти денежные отношения, эти соболезнования ежедневные, одинакия, эти предложения ходить за ним, ночевать в его комнате, делаемые со страхом, как бы он не принял их, — все это была ложь, и было гадко.

Так разлетались прахом все его прежния утешения настоящей жизни. Так же разлетались и воспоминания прошедшего, которые он вызывал одно за другим в свои длинные, мучительные, бессонные — главное одинокия, совсем одинокия ночи.

Он перебирал все, что манило его в жизни, и прикидывал воображением к тому, что было теперь.

«Ну что, если бы теперь то, что было тогда, мог ли бы и я жить?» говорил он себе. И он вызывал самые сильные радости. И что же она сделала с ними? Все эти радости стали ужасом. Все — кроме первых воспоминаний детства. Там было что то такое, к чему хотелось вернуться, с чем можно было жить, если бы оно вернулось. Но это было как бы воспоминание о ком то другом.

Того Вани с любовью к няне,198 к лошадке, с нежностью к199 Зач.: кустам, к курице, игрушке,200 с восторгом к опере, — тот был, и того уже не стало. О нем, о потере того Вани, только хотелось плакать. Но как только начиналось то, чего результатом был теперешний он, Иван Ильич, так все. казавшиеся тогда радости превращались под её веянием. во что то ужасное, отвратительное.

Начиналось это с Правоведения. Ему вспоминалось, как он недавно еще с товарищами под освещением воспоминания, подобного лунному освещению, перебирал все — и швейцара, и учителей, и воспитателей, и товарищей, и как все выходило весело, поэтично, даже тепло, радостно; и вдруг теперь, под этим ярким, ярким, жестоким освещеньем, которое произвела она, — все это представлялось другим, ужасным!

На первом месте выступила детская, но тем более жестокая гордость, хвастовство, аристократизм, отделение себя от других, жадность к деньгам для сластей, обманы учителя, уроки — бессмысленность, тоска, отупения..... и потом дортуары, нужник, тайные сближения, мерзость, цинизм. И над всем этим все одевающая и все загрязняющая растерянность чувственности. Потом новые формы грязной чувственности, опьянение табаком, вином, и при этом какая-то фанаберия, хвастовство грязью и искусство держаться в пределах приличной грязи. Потом служба, опять разврат, опять фанаберия, и еще подслуживанье, скрытое, но все такое же как и всякое честолюбие, желание быть лучше, выше других и щелкание. самолюбия и борьба и ненависть к людям.

Потом женитьба — так нечаянно, и разочарование, и запах изо рта жены, и чувственность, и притворство, и простая, самая подлая гоньба за деньгами, и так год, и два, и десять и двадцать — и все та же ложь... И вот готово, умирай!

Так что ж это? Зачем? Не может быть. Не может быть, чтоб так бессмысленна, гадка была жизнь? А если точно она так гадка и бессмысленна была, так зачем же еще умирать?

Но сколько он ни поверял оба положения: 1) о том, что вся жизнь была глупость и — первое — гадость, и 2) о том, что он наверное умирает, — оба201 были несомненная правда. настоятельно требовали того, чтобы И. И. признал их. В жизни ничего не было, и что смерть была тут, где то внутри — это говорило все существо его, но он не хотел признать этого.

И с сознанием этого, да еще с болью физической, да еще с ужасом надо было ложиться в постель, часто не спать202 и одну, и две, и три ночи, и десять, и двадцать, и сорок ночей. И он лежал так ночи. Бродил днем и лежал ночью. от боли, вставать, одеваться, ехать в суд, говорить, писать, а если и не ехать, дома быть с теми же 24 часами в сутки, из которых каждый был мучением. И жить так на краю погибели одному, без одного человека, который бы понял и пожалел.

Был консилиум. М. М., Н. Н. ничего не понимали, но притворялись, что они понимают и уважают непонятное мнение друг друга и что они очень заняты. Иван Ильич тоже притворялся, что он верит им и что они ему нужны. Ему ничего не нужно было.