ПРЕДИСЛОВИЕ К ДНЕВНИКУАМИЕЛЯ

Года полтора тому назад мне в первый раз довелось прочесть книгу Амиеля: «Отрывки задушевного дневника» («Fragments d’un journal intime»). Я был поражен значительностью и глубиною содержания, красотою изложения и, главное, искренностью этой книги. Читая ее, я отмечал из нее места, особенно поразившие меня. Дочь моя взялась перевести эти места, и так составились эти выдержки из «Fragments d’un journal intime», т. e. выдержки из выдержек всего многотомного и ненапечатанного дневника Амиеля, веденного им изо дня в день в продолжение 30 лет.

Henri Amiel родился в 1821 году в Женеве и рано остался сиротою. Окончив в Женеве курс высшего образования, Амиель поехал за границу и там пробыл несколько лет в Гейдельбергском и Берлинском университетах. Вернувшись в 1849 году на родину, он 28-летним молодым человеком получил место профессора эстетики в Женевской академии и занимал это место до 1854 года. С 1854 года он занял кафедру философии в той же академии и занимал ее до самой смерти.

Вся жизнь Амиеля прошла в Женеве, где он и умер в1881 году, ничем не выделившись из числа тех самых обыкновенных профессоров, которые, механически компилируя свои лекции изпоследних вышедших по их специальности книг, также механическипередают их своим слушателям, и из еще большого числа бессодержательных стихотворцев, которые поставляют этот, хотя иникому не нужный, но всё еще покупаемый, товар на десятки тысячиздающихся журналов.

Амиель не имел ни малейшего успеха ни на ученом, нина литературном поприще. Уже приближаясь к старости, он писал просебя следующее:

«Чтоже я сумел извлечь из тех даров, которые мне были даны, изособенных условий моей полувековой жизни? Что я извлек из своейпочвы? Разве все мои бумагомарания, собранные вместе, мояпереписка, эти тысячи задушевных страниц, мои лекции, мои статьи, мои стихи, мои различные заметки — разве всё это не есть только сухие листья! Кому и на что я когда-либо был нужен? И разве имя мое проживет хоть днем дольше меня и будет для кого-нибудь иметь какое-либо значение? Ничтожная, пустая жизнь! Vie nulle».

Об Амиеле и о дневнике его уже после его смертиписали два известных французских писателя: его друг, известныйкритик Э. Шерер, и философ Каро. Интересен тот сочувственный, ноотчасти покровительственный тон, с которым оба эти писателяотносятся к Амиелю, сожалея о том, что он был лишен тех качеств, которые нужны для совершения настоящего труда. А между тем, тенастоящие труды этих двух писателей — критические труды Э. Шерераи философские Каро — едва ли долго переживут своих авторов, тогдакак нечаянный, не настоящий труд Амиеля, его дневник, останетсянавсегда живою, нужною для людей и плодотворно действующею на нихкнигой.

Писатель ведь дорог и нужен нам только в той мере, в которой он открывает нам внутреннюю работу своей души. Что бы онни писал: драму, ученое сочинение, повесть, философский трактат, лирическое стихотворение, критику, сатиру, нам дорога впроизведении писателя только эта внутренняя работа его души, а нета архитектурная постройка, в которую он большею частью, да, ядумаю, и всегда, уродуя их, укладывает свои мысли и чувства.

Всё, что Амиель отливал в готовую форму: лекции, трактаты, стихотворения, было мертво; дневник же его, где, недумая о форме, он говорил только сам с собой, полон жизни, мудрости, поучительности, утешения и навсегда останется одной изтех лучших книг, которые нам нечаянно оставляли люди, как МаркАврелий, Паскаль, Эпиктет.

Паскаль говорит:

«Есть только три рода людей: одни те, которые, найдя бога, служат ему; другие, которые, не найдя его, занятыисканием его, и третьи те, которые, не найдя его, все-таки не ищутего.

Первые разумны и счастливы, последние безумны инесчастны, средние несчастны, но разумны».

Ядумаю, что разница, которую устанавливает Паскаль между первыми и вторыми, между теми, которые, как он говорит в другом месте, найдя бога, всем сердцем служат ему, и теми, которые, не найдя его, всем сердцем ищут его, не только не так велика, как он это думал, но и вовсе не существует. Я думаю, что те, которые всем сердцем своим и страдая (en gémissant, как говорит Паскаль) ищут бога, уже служат ему. Служат тем, что этими страданиями искания прокладывают и открывают для других путь к богу, как это сделал сам Паскаль в своих «Мыслях» и как это всю свою жизнь делал Амиель в своем дневнике.

Вся жизнь Амиеля, как она представляется нам в этомдневнике, полна этого, всем сердцем своим страдающего, исканиябога. И созерцание этого искания тем более поучительно, что ононикогда не перестает быть исканием, никогда не останавливается, непереходит в сознание обретения истины и в поучение. Амиель неговорит ни себе, ни другим: «Я знаю теперь истину, слушайте меня!»Напротив, ему кажется, как это и свойственно тому, кто искренноищет истину, что чем больше он узнает, тем больше ему нужно знать, и он, не переставая, делает всё, что может, чтобы более и болеепознавать истину, и потому постоянно чувствует свое незнание. Онпостоянно загадывает о том, каково должно быть христианство исостояние христианина, ни на минуту не останавливаясь на мысли отом, что христианство есть то самое, что он исповедует и что онсам осуществляет в себе состояние христианина. А между тем весьдневник его полон выражениями самого глубокого христианского понимания и чувства. И выражения эти действуют особенно сильно начитателя именно своей бессознательностью и искренностью. Онговорит сам с собою, не думая о том, что его слушают, не стараяськазаться уверенным в том, в чем он не уверен, не скрывая своегострадания и искания.

Как будто присутствуешь без ведома хозяина присамой таинственной и глубокой, и страстной, обыкновенно скрытой отпостороннего взгляда, внутренней работе души.

И потому можно найти много более стройных икрасноречивых выражений религиозного чувства, чем выражения религиозного чувства Амиеля, но трудно найти более задушевные ихватающие за сердце. Незадолго до своей смерти, зная, что болезньего всякий день может кончиться задушением, он пишет:

«Когда не мечтаешь уже о том, что имеешь передсобой свободными десятки лет, год, месяц, когда считаешь ужедесятками часов и будущая ночь несет в себе уже угрозунеизведанного, очевидно, что отказываешься от искусства, науки, политики и довольствуешься беседой с самим собой, а это возможнодо самого конца. Внутренняя беседа эта — одно, что остается приговоренному к смерти, казнь которого откладывается. Он (этотприговоренный) сосредоточивается в себе самом. Он уже нелучеиспускает, а только беседует с своей душой. Он уже недействует, а созерцает... Как заяц, он возвращается умирать ксвоему жилищу; и жилище это — его совесть, его мысль. Пока онможет держать перо и имеет минутку уединения, он сосредоточивается перед этим отзвуком самого себя и беседует с богом.

Это, впрочем, не нравственное исследование, непокаяние, не призыв. Это только “аминь” покорности.

Дитя мое, отдай мне свое сердце.

Отречение и согласие мне менее трудны, чем другим, потому что я ничего не хочу. Я бы желал только не страдать. Христос в Гефсиманском саду просил о том же. Сделаем же то же, чтои он. “Впрочем, пусть будет не моя воля, но твоя” — и будемждать».

Таков он накануне своей смерти. Он не менееискренен и серьезен и в продолжение всего дневника, несмотря наизящество и во многих местах кажущуюся изысканность своей речи, ставшей для него привычкой. В продолжение всех 30-ти лет своегодневника он чувствует то, что мы все так старательно забываем, —то, что мы все приговорены к смерти и казнь наша только отсрочена. И от этого-то так искренна, серьезна и полезна эта книга.

Лев Толстой.