[О СУДЕ]

— Да что же, есть у вас, наконец, комната или нет? Есть или нет? — говорил с некоторым раздражением МихаилМихайлович, входя в сени постоялого двора уездного города, вкотором на завтра назначено было заседание окружного суда, вкотором он был присяжным.

— Пожалуйте, пожалуйте, — говорил хозяйскийплемянник, — сейчас, сию, сию минутую.

И хозяйский племянник, несмотря на раздражительныйтон Михаила Михайловича, не отвечая ему, убежал в комнатку скиотом и большими иконами, одну оставленную себе хозяевами, ичто-то там стал шептаться с толстой старухой, сидевшей там засамоваром. Михаил Михайлович видел это и злился. Он устал иперемерз с дороги. Но взял на себя и молчал, осторожно оттаивая иотлепляя ледышки с усов и бороды, примерзшей к воротнику, исбрасывая их на грязный, затоптанный пол.

Вошел увязанный платком по воротнику Ефим, егокучер.

— Прикажете вносить вещи?

— Да не добьюсь толку. Будет или не будет комната?

Худой, вертлявый племянник выскочил из хозяйскойкомнаты, юркнул в соседний номер, где тотчас послышался ропот инастояния племянника. Он, очевидно, выгонял недостойного жильца. Старушка, перекачиваясь своим тяжелым телом и вся дрожа, как желе, под широкой ситцевой кофтой, вышла к Михаилу Михайловичу.

— Сейчас, сейчас, батюшка, пожалуйте. Есть, естькомнатка. Как не быть. Пожалуйте. Вася, что же он?

— Идет, идет.

Из комнаты вывели какого-то лохматого человека иувели куда-то. А Михаила Михайловича ввели в номер накуренный, наплеванный и надышанный.

..................................................................................................................

Через полчаса, однако, всё устроилось, и МихаилМихайлович сидел за самоваром, разложив на свою чистую салфеткудомашний белый хлеб, сыр, масло и альберт-бисквитс. Он уже напился, согрелся, и уже дурное расположение духа заменилось самым хорошим.

— Позови кучера.

— Ефим, пей чай.

— Благодарю покорно, сейчас только сена задам.

Когда Ефим вернулся, Михаил Михайлович вложилаккуратно свернутую и вставленную в черешневый пахучий мундштучокпапироску и, со вкусом закурив душистый, свежий табак, пускаябольшой струей синеватый дым, поднялся.

— Садись, пей, — сказал он Ефиму и вышел в коридорузнать, кто приехал, кого нет, что слышно, нет ли знакомых, —разогнать скуку.

Разумеется, были знакомые. Знакомый был и толстыйСавельев, бывший предводитель, и новый помещик Эванов, недавнокупивший именье, и доктор. Михаил Михайлович был холостой помещиксредней руки (800 десятин чернозему), бывший мировой судья, назначенный присяжным на эту сессию. Знакомый был и купецБерескитов, торговец хлебом, недавно разбогатевший и водившийкомпанию с дворянами. Всё это были присяжные. Тут же стоял итоварищ прокурора Матвеев, тоже знакомый.

С Михайлом Михайловичем все обращались осторожно, как бы боясь оскорбить его. Он был такой застенчивый, тихий, робкий и сам осторожный и до крайности учтивый в обращении. Дажегромогласный толстяк Савельев и то был осторожен с ним. Такое онпроизводил впечатление, заражая своим «не тронь меня».

— Ну вот хоть на суд вас вытащило, — сказал он, отдуваясь своими толстыми щеками, — а то сидите — он хотел [сказать]: как медведь, но остановился и сказал: дома.

— А холодно нынче.

— Да, 26 было утром. Милости прошу ко мне, — сказалЭванов. — Да не хотите ли закусить?

— Нет, благодарю.

Не прошло еще получаса, как Михаил Михайлович ужесидел за карточным столом и соображал, назначать черви или трефы, и можно ли доверить показанию доктора, сказавшего бескозырного, ноневерно назначающего.

После 3-х роберов закусили, потом еще сели, ещесыграли, потом поужинали, поговорили о ценах на хлеб, о завтрашнихделах. Одно дело интересно, об убийстве. Поговорили еще о соседях, выборах и разошлись. Веселого, разумеется, ничего небыло, но былото самое, что требовалось: убить время. Эта цель была достигнута, и Михаил Михайлович не видал, как прошли эти 6 часов, от 5 до 11. —

Войдя в свой номер, Михаил Михайлович разделся ислышал, как без него начался громкий хохот и говор в номереЭванова. Очевидно, он стеснял их. И ему стало грустно. Он совсем не хотелстеснять и никого не осуждал, напротив, хотел бы с ними и поврать, но как-то это не шло, и где он был, всем было неловко и скучно иему тоже. Он разделся, убрался, похвалил Ефима за то, что он таквсё разложил хорошо, и, оставив на перевернутом дне стаканаоткушенный сахар и достав начатую книгу, лег в постель, приготовилпапироску, мармеладину и приготовился наслаждаться: лежа читать —это был роман Мопассана начатый, — он очень любил Мопассана, лежаесть мармелад круглый, рябинный и потом закурить славнуюпапироску, аккуратно закрученную и заклеенную слюной.

— Славно! — сказал он себе, сам не зная, чтославно.

Он почитал, доел, выкурил и потушил свечу, но долгоне заснул: ему мешал женский голос, что-то шептавший за дверью. Ипо случаю этого женского голоса он вспомнил, как Савельевспрашивал его, давно ли он видел Виденеевых. Это были соседки —две дочери были. И если Савельев подозревал, что Михаил Михайловичбыл влюблен в них, то это была правда: он был влюблен в меньшую, иочень даже. Но то робость, что она откажет, то робость, что онатолько этого и ждет и примет, оттолкнули его, и он пересталездить. «Поздно уже, поздно. 35 лет, поздно жениться, — думалМихаил Михайлович. — Проживу и так, только бы не увлекаться —глупо».

Михаил Михайлович давал себе такой совет потому, что он, очень целомудренный по натуре человек, ведший оченьвоздержную жизнь, постоянно влюблялся и в влюбленном состояниимучался, хотя и не делал внешних глупостей. Женщины были для негокакими-то богинями, и это главное мешало ему жениться. Он считалсебя недостойным их.