— «Прощай, дядя Анисим». «Не поминай лихом, дядя Анисим». «Дай Бог тебе в добром здоровьи», — слышал со всех сторон Анисим. —

За воротами стояли 4 саней. И366 Авксентий Григорий, отдав лошадь матери, сняв шапку, низко кланяясь, подошел к отцу. —

— Здорово, Гришутка, — сказал отец, вглядываясь в молодца сына и в светлую, как лен и курчавую, как волна, бородку, прибавившуюся без него. Григорий заплакал. Отец поцеловался с ним и стал спрашивать про Аксютку, про Мишутку.

— Все слава Богу, батюшка, живы, здоровы.

Графена, у лошади стоя, заголосила, увидав слезы сына. — Анисим между тем оглядывал свою лошадь, знакомого, подласого мерина. Он его выменял на ярманке. Лошадь была гладка, обросла шерстью и поширела. И он обратился к старухе:

— Буде, буде, давай лошадь то.

Он оглядел и сани. Сани были хороши, его еще работы были кресла. Полозья были кленовые, новые, копылья дубовые, набиты ровно. Большак делал. Торпище было новое, подоткнуто под сено.

Указ Правительствующего Сената, по которому, между прочим, предписывалось «особо начатое дело против крестьян села Излегощ за недопущение землемера до утверждения межи и за сделание прибывшим туда Земскому суду и губернских дел стряпчему грубости оставить без дальнейшего производства и подсудимых, буде содержатся, освободить, сколько потому, что межевание, от коего возродилось сіе следственное дело, найдено неправильным, так и потому, что, если крестьяне за ослушание и подлинно заслуживали наказание, то оное может быть им заменено долговременным содержанием под стражею».

Этот указ дошел до Краснослободска, где содержались в остроге 7 крестьян села Излегощ только 6-го Марта 1824 года, тогда как он был подписан в Петербурге 13 Ноября.

18 Марта 1824 подсудимые Михайла Кондрашев 52 лет, Федор Резун 45 лет, Петр Осипов 34 лет и Василий Прохоров 29 лет были выпущены из острога.

В село Излегощи известие о выпуске мужиков дошло за неделю до их выпуска, и родные на четырех санях приехали в острог за своими хозяевами и привезли им рубахи, гостинцы и шубы: мужики посажены были в острог летом.

За Михаилом Кандрашевым приехала его старуха и средний сын Карп. Михайла был из первых мужиков в селе. Не то, чтобы он был богатей, как голова и горчешник Сидоров. Те настроили себе дома новые, большие, имели самовары, принимали господ и носили фабричного сукна кафтаны и сапоги. Но Михайла был мужик старинный, Одонья у него стояли немолоченные года за два и за три. В сусеке у него тоже бывало полно хлеба; в сараях и в амбарах всего было запасено: и ободья, и станы, и грядки, и полозья, и шерсть, и войлока, и кадки, и бочки. Он сам был мастер — бондарь. И мед всегда был от своих пчел. Лошади были у него свои доморощенные, старой одной породы, все больше соврасые. И у баб его сундуки были полны холстов и сукна белого и черного.367 Он 5 лет ходил старостой церковным, вина не пил, мате дурным словом не бранился и в семье был строг. Драться не дрался, а боялись его все домашние. И в доме у него был порядок. Он сам был с начальством тих и робок, а в семье его боялись, хоть он не дрался и дурным словом не бранился. Только была поговорка его: едрена палка.

Он попал в это дело по своей справедливости. И из всего села больше всего об нем жалели.

Когда вышла на меже с землемером драка, и Резун замахнулся вехой на протоколиста, Михайла тут же был в понятых. Он тут еще унимал Федора и других мужиков, но когда исправник призвал их всех к себе на фатеру к голове и стал их стращать, чтоб они подписали сказку, Михайла сказал:

— Нам, ваше благородие, подписывать нельзя. Коли от нас Меркуловскую пустошь отрежут, нам жить не при чем будет.