Жил этот приказный с старухами: с снохой да с свояченицей. И вздумали мы его обобрать. Ну, известно, добром не дал бы. Взяли ножи и зашли ночью. Проснулся старик. Взялся за него, прикончил, и все ничего, а Семка — товарищ, значит, — с снохой возится. Она кричит. А я говорю: “Эх! с бабой не покончит”. Бросил старика, да к нему. Да уж он сам придушил ее. Стал я оглядывать, где у них добро. А ребеночек в люльке вот кричит: сосочку выронил. Я ему сосочку в ротик сунул. Пошел за перегородку с фонарем. Глядь, а она лежит в постели, на меня уставилась. “Не бей ты меня, милый, сердечный. Пожалей ты меня... Аааа!!” — как закричит. Жалко ее стало. А думаю: нельзя. Надо прикончить. Полоснул ее ножем по глотке. И тут все ничего. Все обобрали, вылезли в окно, зажгли — все как должно. Только с той поры не стал меня хмель брать. Вижу ее перед собой. “Ааа...” — так в ушах и звенит. И с той поры бросил и в жизть не пойду, хоть помирать стану, живой души не погублю.

Этого человека теперь Нехлюдов встретил в виде старосты в арестантской камере. Он узнал Нехлюдова и кивнул ему головой, на слова же смотрителя сказал:

— Что прикажете. Нельзя унять, — скавал он, весело улыбаясь глазами.

— Вот я уйму, — сказал хмурясь смотритель.

— What did they fight for?527 [Из-за чего они дерутся?] — спросил англичанин.

Нехлюдов спросил, за что у них драка.

— За амурные дела, — сказал Федоров улыбаясь. — Этот толкнул, тот сдачи дал.

Нехлюдов сказал Англичанину, что один ударил, а тот отместил.

Пока англичанин раздавал новый завет и арестанты толпились около него, чтобы получить ту книжку, в которой было написано то так рассмешившее их изречение, Нехлюдов вышел в коридор и, пройдя несколько шагов, заглянул в соседнюю камеру в окошечко двери. Камера, также как и первые две, была полна народом. Сначала трудно было разглядеть всех, потому что перед окошечком не переставая мелькали два взад и вперед ходившие арестанта. Они ходили в своих халатах босиком, молча глядя друг на друга, быстро, быстро, как звери в клетке; один был черный, похожий на цыгана, другой — маленький человечек, рыжий, уж не молодой, и бритый. Они ходили и не смотрели друг на друга. Из за этих движущихся людей виднелись еще люди на нарах и под ними и один с белой бородой старик, истово молящийся Богу. В углублении нар что то копошились. Нехлюдов не мог рассмотреть, потому что в это время подошел англичанин с смотрителем. Опять отперли двери, и опять все встали и затихли, и опять англичанин раздавал евангелия. Тоже было и в пятой, и в шестой, и на право, и на лево, по обе стороны коридора. Коридор загнул под прямым углом на право, и опять пошли те же камеры и на право и на лево. И все были полны, и во всех были иконы, парашки и опозоренные, озверенные люди, здоровые и больные.

Не доходя конца второго коридора, смотритель миновал одну камеру, дверь которой не была заперта. Это была пустая камера, и в нее клали мертвых. Так объяснил смотритель.

В то самое время, как смотритель, Англичанин и Нехлюдов, сопутствуемые надзирателями, проходили мимо этой мертвецкой, навстречу им с другого конца коридора несли что то на носилках. Это было мертвое тело. Англичанин, смотритель и Нехлюдов посторонились, и носильщики прошли мимо них и повернули в мертвецкую. Нехлюдов отстал от шествия и вошел зa несшими тело в мертвецкую. На стене горела лампочка и слабо освещала наваленные в углу мешки для сенников, дрова и на нарах несколько трупов с головами к стене, торчащими кверху ступнями к двери. Сторожа принесли мертвого — мертвый был в рубахе и портках, — нагнули носилки, положили так, что мертвец скатился на нары, стукнув головой об доски. Выпростав носилки и приставив их к стене, оба сторожа взлезли на нары и, перевернув мертвеца лицом кверху, подхватили его под мышки и колена и подтащили к другим, уложили его параллельно с другими, сдвинув ему раскорячившиеся было ноги. Нехлюдов подошел ближе и стал рассматривать мертвецов. Последний принесенный был худой среднего роста человек с маленькой острой бородкой и с выпуклыми глазами, из которых один был полуоткрыть. Тело уж закоченело: руки, очевидно, были сложены на груди, но разошлись, особенно одна, и торчали перед грудью, ноги босые с большими, оттопыренными пальцами тоже опять разошлись и торчали ступнями врозь. Сторожа остановились с носилками, глядя на Нехлюдова. Нехлюдов же не мог оторваться, рассматривал трупы. Рядом с вновь принесенным была женщина; лицо у неё было желтое, как шафран.

— Эта беспаспортная, — сказал сторож, — а это пересыльные, а это вот каторжные двое. Каждый день человек по семи, — прибавил он, покачивая головой.

С противоположного края вторым лежал труп в лиловом. И этот лиловый цвет что то трогательное и страшное напомнил Нехлюдову. “Мало ли может быть лиловых, кроме того, — думал он и вместе с тем подвигался вдоль нар к трупу, который был в лиловом. — Ах, эти худые длинные ступни и эта грудь в лиловом, и восковое его лицо. Неужели это он?” Да, это был Крыльцов, босой, и не с сложенными, как другие, а с вытянутыми по бедрам иссохшими руками. Восковое лицо, большой нос, закрытые глаза и открытые немного белые зубы и мертвая радость, тишина и спокойствие на вчера еще таком несчастном, раздраженном лице.

— Это политический. Он еще дорогой помер. Его мертвого с подводы сняли, — сказал сторож, как бы отвечая на вопрос Нехлюдова.

— Пожалуйте к пересыльным теперь, — сказал смотритель, заглянув в дверь мертвецкой.