— А, знаю, белокурый.
— Какой славный солдат был. Вся рота им держалась.
— Разве тяжело ранен?
— Вот же, на вылет, — сказал он, указывая на живот.
В это время за ротой показалась группа солдат, которые на носилках несли раненного.
— Подержи-ка за конец, Филипычь, — сказал один из них: — пойду напьюсь.
Раненный тоже попросил воды. Носилки остановились. Из-за краев носилок виднелись только поднятые колена и бледный лоб из-под старенькой шапки.
Какие-то две бабы, Бог знает от чего, вдруг начали выть, и в толпе послышались неясные звуки сожаления, которые вместе с стонами раненного производили тяжелое, грустное впечатление.
— Вот она есть, жисть-то нашего брата, — сказал, пощелкивая языком, красноречивый солдат в синих штанах.
Мы подошли взглянуть на раненного. Это был тот самый беловолосый солдат с серьгой в ухе, который спотыкнулся, догоняя роту. Он, казалось, похудел и постарел несколькими годами, и в выражении его глаз и склада губ было
— Как ты себя чувствуешь? — спросили его.
— Плохо, ваше Благородие, — сказал он, с трудом поворачивая к нам отежелевшие, но блестящие зрачки.
— Бог даст, поправишься.
— Все одно когда-нибудь умирать, — отвечал он, закрывая глаза.
Носилки тронулись; но умирающий хотел еще сказать что-то. Мы еще раз подошли к нему.