Как вспомнит про мужа, опять завоет, начнет причитать. Известно, год, другой погулять бабе не порок, ну а как баба то ражая, a детей не рожает, и народ смеяться станет. <От этого то Маланьке пуще тошно было, как свекор мужа услал. Старик старинный мастер был по колесной части и хороших людей знал. Как Евстратка понял, его отец и стал посылать на заработки. А в это самое лето, как грех то случился, и вовсе его отдал за 100 верст до самого Покрова, a себе работничка нанял. Сына то за 120 рублей отдал, а работнику всего 32 рубля да рукавицы дал, так известно рассчет.> Скучно ей было без мужа. Дело молодое, рабочее, баба в самой поре, жили же исправно и мясо ели — тот пристает, другой пристает, а мужа почти полгода не видать. <И песня поется: «Без тебя, мой друг, постеля холодна». Придет ввечеру домой <сердешная>, поужинает, схватит постелю да к солдатке в чулан. Страшно, говорит, Настасьюшка, одной. Да еще все просится к стенке, а то все, говорит, чудится, что вот вот — схватит кто меня за мои ноженки.

Между тем делом подошли покосы. Петра и Павла отпраздновали, платки, сарафаны, рубахи дорогие попрятали бабы по сундучкам, а то пошли опять на пруду вальками стучать, гости разъехались, целовалник один в кабаке остался, мужики похмелились, у кого было, кто с вечеру, кто поутру косы поотбили, подвязали брусницы на обрывочки и, как пчелы из улья, повысыпали посывыпали на покосы. Повсюду по лощинам, по дорогам, заблестело солнушко на косах. Погода стояла важная; до праздника дни за три месяц народился погожий — серп крутой. Обмылся месяц, и пошли красные дни. Покосы время веселое; и теперь весело, а встарину еще лучше того было. Разрядются бабы, с песнями на работу, с песнями домой. Другой раз, ночи короткия — винца возьмут, всю ночь прогуляют. — Маланька впереди всех, что в хороводе, что на работе. Гогочет, заливается, с мужиками смеется, с прикащиком смеется, барина и того не оставила, а близко к себе никого не пущает. —

Пришел сейчас после Пасхи староста повещать еще зорька только занимается. Старостой тогда Михеичь ходил, молодой был, и своя хозяйка первая еще жива была: только иорник насчет баб был. И мужичина белый, окладистый, брюхо наел, в сапогах, в шляпах щеголял. Приходит в избу, одна Маланька не одемши, босиком, дома была, в печи убиралась, старик на дворе с работником на пахоту убирался, старуха скотину погнала, а солдатка на пруд ушла. Стал к ней приставать.

— Я тебя и на работу посылать не стану.

— A мне что работа? Я, — говорит, — люблю на барщину ходить. На народе веселей. А дома, все одно, старик велит работать.

— Я, — говорит, — тебе платок куплю.

— Мне муж привезет.

— Я мужа твоего на оброк выхлопочу, — ведь уж я докажу прикащику, так все сделаю.

— Не нужно мне на оброк. С оброка то голые приходят.

— Чтож, — говорит, — это такое будет; долго мне с тобой мучиться? — оглянулся, что никого в избе нет, да к ней.

— Мотри, Михеичь, не замай! — как схватит ухват, да как огреет его. А сама смеется.

— Разве можно теперь? вот хозяин придет. Разве хорошо?

— Так когда ж, с работы?

— Ну, известно, с работы. Как пойдет народ, а мы с тобой в кусты схоронимся, чтоб твоя хозяйка не видала.

А сама на всю избу заливается, хохочет.